Приговор

Автор: Ригден Приговоренный лежал на койке, равнодушно разглядывая сквозь узкое оконце тюремной камеры пробивающийся свет восходящих лучей солнца. Он не спал. Да и глупо было бы спать, перед тем как тебя поджарят на электрическом стуле. О чём он думал, я, конечно, не знал, и честно говоря знать не хотел.
Несмотря на свой сан священника, я не верил в способность убийц раскаиваться. Особенно не верил в то, что на такое раскаяние способны детоубийцы. Чтобы раскаяться в своих грехах, даже по прошествии продолжительного времени после совершенного преступления, в человеке всё-таки изначально должно было быть что-то положительное и светлое. У террористов, мошенников, ревнивцев убивавших неверных жен, брошенных любовниц и любовников, мстящих за нанесенные им обиды, где-то там, в глубинах сознания, что-то светлое всё-таки можно было отыскать. Но в сознании детоубийц, что-то светлое искать было абсолютно безнадежно. Любая их экзальтированная попытка раскаяния за несколько часов до казни на электрическом стуле, представляла собой не более чем очередную попытку проявления лицемерия с их стороны. Всю свою ничтожную, никчемную жизнь эти животные существа, ошибочно воспринимаемые окружающими в качестве обыкновенных, равных себе людей, пытались носить соответствующую маску, пряча за этой личиной свою истинную сущность. И даже перед самой своей смертью, за несколько мгновений до того как предстать перед судом нашего Господа, они продолжали врать. В их обезумевших от страха глазах, я не видел ни тени раскаяния, только один безумный животный взгляд. Взгляд зверя, загнанного в ловушку.
До того как прийти на исповедь к ожидающему своего смертного часа преступнику, я в отличие от многих других священников, исповедующих убийц, всегда старался выведать как можно больше необходимой мне информации о личности преступника. Я ощущал в этом острую и принципиальную необходимость, которая позволила бы мне правильно выбрать ту модель поведения, которой я буду следовать при проведении исповеди. Буду ли я утешать несчастного горемыку, оказавшегося у роковой черты по воле злого стечения обстоятельств, или буду говорить с грешником о необходимости раскаяния.
За те несколько лет, что я сотрудничал с исправительным учреждением нашего штата, я успел засвидетельствовать последние часы жизни многих преступников. Через меня прошли десятки человек. И десятки нелюдей.
Заключенный Джеймс Уитакер, белый, 48 лет от роду, был приговорен к смертной казни за убийство подростка. К смертной казни он был приговорен уже более 13 лет назад, но приговор в исполнение должен был приведен в исполнении только завтра утром.
Тринадцать лет Уитакер прожил в ожидании приведения своего приговора в исполнение. Но не думаю, что преступник мог исправиться за время проведенное в тюрьме в ожидании своей казни.
Как показывает жизнь, такие люди не исправляются. И чем быстрее избавиться общество от таких людей, тем лучше. Хотя высказывание таких вещей может показаться очень странным для священника.
Знакомство с личным делом Уитакера оставило особый, неприязненный осадок в моей душе. Уитакер был родом из тех же самых мест, что и я. Только на двадцать лет старше. Тот несчастный мальчуган, которому не посчастливилось оказаться в роли его жертвы, был моим ровесником. И я запросто мог оказаться на его месте. В том юном возрасте, в каком доводилось мне находиться 13 лет назад, я тоже мог запросто оказаться один посреди ночи в забытой лесной глуши близ нашего городка. И я, так же как тот паренек, мог запросто попасться на глаза Джеймсу Уитакеру.
Когда я вошел в камеру, Уитакер не обратил на меня никакого внимания. Я взял стул, стоявший возле входа, и, придвинув его к койке Уитакера, сел на него.
- Не хотите ли Вы немного поговорить со мной? - С некоторой осторожностью в голосе, обратился я к приговоренному.
- А хотите ли это Вы? - парировал Уитакер, продолжая невозмутимо лежать на кровати, с обращенным никуда взором. Хотите мне помочь освободиться от мучающего меня груза грехов?
- Все мы грешны, но бремя вины, которое приходится тянуть в этом мире каждому из нас, у всех различное. Думаю тот тяжкий груз, что находится на вашей совести, намного превышает тот тяжкий груз, что находится на совести других людей. Это несравнимо.
- Хотите ли Вы сказать, что Вы в сравнении со мной более невинны? – С абсолютной невозмутимостью в голосе продолжал вопрошать Уитакер, так и не повернувшись в мою сторону.
Данный вопрос вызвал внутри меня настоящую лавину внутреннего негодования, грозившую тотчас вырвать наружу и обрушиться на Уитакера волной гневных и оскорбительных упреков. Но священный сан обязывал меня сдерживаться. Поэтому в ответ я произнес следующее:
- Только суд Божий вправе решать, кто из нас двоих более грешен и кто какого наказания заслуживает. Но не думаю, что Вам стоит питать по этому поводу какие-то излишние иллюзии, позволяющие Вам сделать вывод, что тот груз, что лежит на вашей душе, сравним с тем грузом грехов, что лежит на моей или на душах иных живущих в этом мире людей.
- Нет, с точки зрения религии я наверно даже гораздо более грешен, чем какой-нибудь убийца убивший десятки людей, но при этом сумевший сохранить в себе веру. Ведь человек сохраняющий веру ещё может надеяться на проявление любви Господа к себе и получения прощения за свои грехи. А человек не сумевший сохранить в себе веру, и растерявший её по капле, как теряют воду, набранную в решето, надеяться на проявление Божьей любви к себе не может, - договорив эту фразу, Уитакер всё-таки повернулся лицом ко мне.
«А Уитакер всё-таки не является таким дураком как многие преступники» - промелькнуло у меня в голове, и тень этой мысли нашла некоторое отражение в легком искривлении верхних уголков моих губ. «Он не надеется, на получение прощения за свои грехи на том свете, и поэтому сумел вытравить из себя мысли о гневе Божьем».
- Мысли о Боге, о Его справедливом Суде, на котором все грешники смогут получить заслуженное наказание, а праведники заслужат лучшей участи, могут посещать только тех людей, кто верит в само существование справедливости в этом жутком мире. Непосредственной частью, которого являются наши представления и мысли о загробном существовании. В далеком прошлом, древние люди еще не сумевшие открыть для себя непознанные рубежи и границы неизвестных им земель и континентов, блаженно вылепляли в своём сознании светлые и праведные образы загадочных и неведомых стран, где правят мудрые и справедливые правители, а их жители проживают свою жизнь в счастье и радости. Но со временем все рубежи неизвестных стран были открыты, неизвестных земель на карте не осталось совсем. Люди поняли, что этот мир одинаков. И где бы ни оказался человек, нигде он не увидит ничего кроме отсутствия справедливости и страданий. Поэтому лучшие миры люди кинулись искать в иных сферах. Туда, куда при этой жизни они не могли проникнуть и не столкнуться с ужасающим разочарованием, свидетельствующим о том, что и в этом месте нет ничего кроме несправедливости и страданий. Я считаю, что именно так и родились в общественном сознании идеи о загробном мире, Страшном Суде и прочих религиозных аспектах.
- Вы не верите справедливость? – Недоуменно вопросил я. Размер моего удивления, действительно был непомерно высоким. То, что менее чем через 12 часов Уитакера должны были казнить на электрическом стуле за, то преступление, которое он совершил в далеком прошлом, для самого Уитакера должно было служить самым убедительным доказательством существования справедливости в этом мире.
- Не верю. Стремление к нахождению справедливости в этом мире, неотделимо от стремления находить во всём происходящем вокруг какой-либо смысл, его распознании и раскрытии. Поиски смысла в свою очередь неотделимы от попытки логического обобщения происходящего вокруг. Попытки его упорядочивания, подчинения его каким-либо правилам. А разве в том, что происходит в этом не лучшим из миров каждый день и каждую секунду: войны, эпидемии, стихийные бедствия, катастрофы, есть какой-либо особый смысл? Какая-то первопричина? (Сказав это, Уитакер привстал с кровати и, усевшись напротив меня, стал смотреть своими поблекшими серыми зрачками мне в глаза). Никакой метафизической первопричины у происходящего вокруг не было, и быть не может. В основе всех событий лежит то, что я бы назвал нелепостью, глупой случайностью. Нет никакой закономерности в том, что завтра утром меня поджарят на электрическом стуле.
- Вы так думаете? – переспросил я, уже абсолютно не пытаясь скрыть своего презрения к Уитакеру. Вы, как и многие душегубы наверняка уверены в том, что смертная казнь или пожизненное лишение свободы слишком суровое наказание, для несчастного больного человека который однажды, в силу своей человеческой слабости переступил через все границы человеческой морали. В силу особенностей строения своего несовершенного детского сознания малолетних подлецов, Вы отказываетесь понимать то, что на этом свете должны существовать определенные табу, даже единожды нарушив которые, уже никогда не получится жить с ложным иллюзорным осознанием того, что будто бы ничего и не было. Адам и Ева, единожды вкусив запретный плод, были навечно изгнаны из рая. Почему Вы считаете, что Вы чем- то лучше них. За совершенное Вами злодеяние, за боль, нанесенную Вами тому несчастному подростку, которого Вы убили, его родителям, Вы должны расплачиваться и в этом мире и в том мире, в которой Вам предстоит попасть после своей физической смерти. Хоть Вы в него и не верите.
- Молодой человек, - натянуто произнес Уитакер, поднявшись с койки и подойдя к небольшому оконцу. - Я никого не убивал. Никогда. За всё время моей никчемной жизни ни одного живого существа не пострадало от моих рук. Ни одной мухи я не прихлопнул, ни одного кролика ради рождественского ужина я не закалывал, ни одного человека я не убивал. Я признавался в этом уже миллионы раз. Но мне никто никогда не верил. Да я и понимал, что бесполезно требовать от людей признания правоты своих слов. Я идеально подходил на роль убийцы. Человек, не умеющий разделять с другими радость существования в этом скотском мире, всегда вызывает подозрения. Да я никогда на своей невиновности и не настаивал. Не видел в этом смысла.
- Никогда не понимал, зачем такие преступники как Вы в такой ситуации как эта, умудряетесь сохранять маску лицемерия. Ради чего? – Зло выпалил я, не сдерживая своего возмущения. Т от парень, которого Вы убили, по-вашему взялся, из ниоткуда? У него были родители, для которых смерть сына наверняка стала настоящей трагедией. Были друзья, братья, сестры. У всех этих людей, Вы отняли целый мир связанный с этим парнем!
- Я его действительно не убивал, - после этих слов Уитакер повернулся ко мне, и, выдержав небольшую паузу, продолжил: Меня арестовали за убийство четырнадцатилетнего подростка по имени Джон Гришем, сына судьи нашего округа. Он пропал за несколько дней до моего ареста. У мальчика видимо был какой-то конфликт с родителями, и он сбежал из дома. Домой он так и не вернулся. Его искали довольно долго. Но каких-либо следов найти так и не смогли. Пока однажды в одном заброшенном торфяном болоте расположенном в тех местах, не было найдено тело молодого человека со следами насильственной смерти примерно того же возраста, какого был пропавший парень. Решили, что это и был Джон. По крайней мере, кроме него в тех краях, за последние несколько лет никто не пропадал. Может быть, это и действительно был он, но что – то мне подсказывает, что это не так. Трупы в торфянике могут находиться в сносном состоянии в течение довольно продолжительного времени. Даже сотни лет. Вполне возможно, что лет пятьдесят назад, а то и больше, какой-нибудь негодяй действительно убил какого-нибудь паренька и сбросил его тело в это болото. Где оно и пролежало до прошлого десятилетия. Скорее всего, всё было именно так.
Меня же арестовали потому, что спустя несколько дней после того как жители города нашли в торфянике тело мальчика, кто-то из моих соседей вспомнил, что в ночь его пропажи, видел меня уходящим из своего дома в сторону леса. В тот вечер я действительно гулял в лесу. В те далекие дни я очень сильно страдал из-за предательства компаньонов по своему бизнесу и потери любимой работы. Кроме этого одна девушка, за которой я ухаживал много лет, отвергнув меня, вышла за другого. И что бы как-то развеяться от сковывавшей меня внутренней боли, иногда темными вечерами я отправлялся на прогулку в темный лес. В то время у меня были такие минуты, в которые оставаться один дома я уже не мог. Так как я жил совершенно один, никто моё алиби не подтвердил. Поэтому и получился из меня идеальный кандидат на роль убийцы Джона Гришема.
Уитакер отвернулся от окна, и, посмотрев на меня каким-то абсолютно пустым, бесцветным взглядом, выражавшим одновременно равнодушие и какую-то необъяснимую внутреннюю скорбь, усталым шагом вернулся к своей койке.
Со мной в этот момент, творилось, что-то необъяснимое. Я уже давно не испытывал подобных чувств. Нахлынувшие на меня эмоции, скорее всего можно было сравнить с теми ощущениями, что испытывают родители неожиданно для себя вдруг осознавшие, что секунду вместо лекарства, своему любимому ребенку они по ошибке дали порцию яда. С эмоциями людей, что на охоте вместо дикого зверя случайно убивают своего лучшего друга или кого-то из близких. Ощущение испепеляющего ужаса, и горького осознания невозможности исправить что-либо в своём прошлом. С каждой секундой это ощущение становилось всё сильнее и сильнее, и вскоре его накал достиг такой степени, что я стал ощущать эту внутреннюю душевную боль уже на физическом уровне, мне показалось, что в моё солнечное сплетение вбили настоящий осиновый кол, который сжигает меня изнутри и не даёт мне дышать.
Дело в том, что я был тем самым парнем, за убийство которого через несколько часов собрались казнить Уитакера. Меня звали Джон Гришем. Это было моё настоящее имя, данное моими родителями. Я был сыном окружного судьи. И в 14 лет я сбежал из дома. С высоты прожитых лет причина моего бегства может выглядеть действительно какой-то по-детски глупой и наивной. В те юные годы, я был влюблен в одну свою ровесницу, которая не только не ответила мне взаимностью, но и жестоко посмеялась надо мной. Горькая боль от пережитого мною разочарования, не давала мне покоя ни днём не ночью. Каждый день я вспоминал её слова, небрежно брошенные в мой адрес, и эхо этих горьких слов болью отзывалось в моём сознании. Каждый день я заново проживал свою маленькую трагедию. Я гипертрофировал свою боль до такой степени, что мои собственные страдания по этому поводу, стали очень серьезной помехой всей моей остальной жизни. Я забросил учебу. Я перестал читать книги, перестал общаться со своими друзьями.
Родителям моё поведение не нравилось. Они уверяли меня, что это скоро пройдет, что через подобные страдания в таком возрасте проходили многие. Пытались, обнадежить, заявляя, что скоро я увлекусь какой-нибудь другой девчонкой и забуду свою боль. Но я, то знал, что это не так. Что пережитая мною боль была такой силы, что я в эмоциональном плане чувствовал себя полностью выгоревшим, не способным на новое проявление каких-либо чувств. Совсем как электрическая лампочка, с лопнувшей нитью накаливания.
Я знал, что моя жизнь никогда не станет прежней. А значит, мне больше абсолютно незачем учиться, чтобы овладеть какой-то ненужной и нелюбимой для меня профессией, на которой я бы стал зарабатывать ненужные мне деньги, чтобы тратить их на вещи которые мне не нужны. Так как ни деньги, ни вещи, ни другие материальные удовольствия окружающего мира, не могли больше являться компенсацией тех мучительных страданий, которые мне пришлось проживать бы изо дня в день.
В надежде на то, что резкая перемена обстановки, поможет мне затянуть зияющую внутри себя огромную душевную рану, я принял решение уйти из дома. И однажды в один неуютный осенний вечер, я сбежал из него. Прихваченных с собой денег, мне хватило на то, чтобы добраться до соседнего штата. Там я нашел один миссионерский кальвинисткий приют, в котором и остался, назвавшись другим именем и соврав, что я сбежал от домашнего насилия. После окончания школы, я пошел учиться на пастора. В итоге своего жизненного пути, я стал тем, кем являюсь сейчас. Иногда я всё же вспоминал своих родителей. Размышлял о том, почему они не ищут меня. Но и подумать не мог, что причины этого были такого ужасного плана.
Где-то там, в самой глубине моего сознания, всё же промелькнула шальная мысль тотчас же во всем признаться перед Уитакером, попросить у него прощения за все те страдания, которые ему пришлось пережить по моей вине. Но только одна мысль об этом ввела меня в состояние настоящего панического ужаса. Я представил себе как эти усталые глаза, принадлежащие Уитакеру, медленно наливаясь ненавистью ко мне, впиваются в меня взглядом леденящим и пронзающим как острые стрелы. Как Уитакер обхватывают мою шею, сжимаются на моём горле и душат, лишая меня способности говорить. Если бы даже Уитакер не стал меня душить, я вдруг смертельно испугался, того что до конца своей жизни буду вспоминать его обозленный, полный ненависти леденящий взгляд. Всё моё естесство, сковала волнующая нерешительность, преодолеть которую я никак не решался.
Заинтригованный внезапно наступившей тишиной, Уитакер как-то по особому посмотрел в мою сторону.
Если посмотреть на меня со стороны, то в этот момент я своим поведением напоминал человека, пытающегося изо всех сил скрыть какую-то страшную тайну, грозящей раскрыться в этот самый момент.
- Святой отец, уважительно обратился ко мне Уитакер, - Вам, наверное, уже пора уходить?
- Не совсем, - робко промолвил я, и, замешкавшись, замолчал. Но Уитакер, всё так, же пристально продолжал смотреть мне в глаза.
Выдержав некоторую паузу, я, с трудом сдерживая в себе волнующие фибры, вымолвил:
- А если предположить, что в тот жуткий осенний вечер, Джон Гришем не пал от рук убийцы, а остался жить? И именно сегодня, за несколько часов до вашей казни, он бы объявился перед теми людьми, что собрались посмотреть, как бьется в конвульсиях на электрическом стуле тело предполагаемого убийцы их сына, вы бы смогли поверить в существование в этом Божественной справедливости?
- Нет. – Ответил Уитакер, и его лицо озарилось блаженной умиротворяющей улыбкой. – Наоборот, в таком случае я оказался самым несчастным человеком на свете. Вы наверно спросите меня почему?
- Почему? – вторил я его словам.
- Когда-то давно, еще в юности, мне приходилось слышать следующее выражение: «Человеческая жизнь настолько чудовищна и жестока, что если какой-то смельчак и решается свести с ней счеты, другие не вправе мешать этому смельчаку, осуществить задуманное». С высоты прожитых лет, своё отношение к вопросам жизни и смерти я бы мог определить не только этой выточенной философской формулировкой, но и другой, сгенерированный мною лично: «Человеческая жизнь не стоит того, чтобы её прожить». Полноценно прожить отмеренный тебе природой кусок времени, состоящий из одной бесполезной череды страданий под названием человеческая жизнь, можно только в том случае, если ты как-то сумеешь совладать с постоянно преследующим тебя ощущением бессмысленности и абсурдности собственного существования. Им можно совладать только в двух случаях.
В первом случае ты пытаешься найти утешение в обыденных мелочах своей жизни: хорошей еде, покупке новой обуви, новой одежды. Но такая попытка бегства от свербящего внутри груди зова внутренней пустоты, зовущего тебя на самое дно человеческих страданий, сравнима с желанием алкоголика пытаться постоянно поддерживать себя в состоянии алкогольного опьянения, в надежде никогда не оказаться в трезвом состоянии, чтобы не столкнуться с окружающими тебя ужасами человеческого бытия.
Во втором случае бегство от инстинктивного ощущения ничтожности собственной жизни, возможно только при попытке найти в своей жизни такое оправдание ничтожности своего существования под названием вера и надежда. Вера и надежда – созвучные синонимы возведения в абсолют ложных и бессмысленных идеалов человеческого существования. Миллионы людей во всем мире ежесекундно бегут от тревожных мыслей смерти, проживая свою жизнь в ожидании некоего странного чувства скорого приближения своей удивительной судьбы, способной кардинального изменить их жизнь к лучшему. Так и проживают эти несчастные, жизнь в этом своём черновике из бессмысленных будней, только на смертном одре понимая, что вся прожитая жизнь, вся эта нелепая бессмыслица, на самом деле была чистовиком, измаранным в сплошных опечатках, ляпах и кляксах багрового цвета.
Меня за пределами этих стен ничего не ждёт. Все мои родственники давно умерли. Женщина, которую как мне казалось я, когда-то любил, давно замужем за другим человеком и уже давно позабыла моё имя. У меня нет ни дома, ни семьи, ни работы. Зачем мне жить? Зачем мне страдать дальше? Последние тринадцать лет, я прожил в томительном ожидании того сладостного момента, что произойдет со мной завтра утром. Я столько лет мечтал о том дне, когда мой разум расщепится на атомы, и моё сознание навсегда окажется во власти бездны черного абсолюта.
И я бы очень не хотел, чтобы нашелся кто-то, способный лишить меня этого удовольствия.
- А что же остаётся делать человеку, по вине которого ваш разум окажется в непроглядной тьме? Тому кто, мог остановить вас от совершения не Богоудного поступка, но так и не сделал этого
- Этому человеку я не позавидовал, - с каким-то непонятным сожалением сказал Уитакер и, немного помолчав, добавил: Узнать, что своим необдуманным поведением ты погубил жизни обоих родителей, это наверно ещё страшнее, чем узнать, что по твоей вине убили незнакомого тебе человека.
- Что вы хотите этим сказать? – холодея от ужаса, переспросил я
- Своего наказания я ожидал так долго потому, что отец того самого паренька, за убийство которого я оказался приговоренным к смерти, очень хотел присутствовать на моей казни вместе со своей женой. Но из-за её сердечного недуга, обострившегося много лет назад после исчезновения сына, привозить её на мою казнь, он всё никак не решался. В прошлом году, миссис Гришем умерла. А мистер Гришем, не вынеся потери супруги, покончил с собой.
Одной из самых любимых литературных метафор, широко используемой различными литераторами, для воспевания в своих произведениях внезапно возникшего острого ощущения трагической безысходности человеческого существования, является такое выражение как: «Его мир рухнул».
В тот момент, когда Уитакер поведал мне о причинах гибели моих родителей, я испытал нечто такое, по сравнению с которым указанное выражение недостаточно точно передаёт испытанные мною эмоции. Мне не просто показалось, что мой мир рухнул. Мне показалось, что вместе с окружающим миром, рухнул и я. Провалился в разверзнувшеюся подо мной землю, и утонул в кипящей лаве преисподни. Я до омерзения стал противен самому себе. Я в один миг воспылал лютой ненавистью и к Уитакеру, к тюремной камере в которой находился, ко всем людям, живущим на земле. Я возненавидел вся и всех. Мне в одночасье стало совершенно плевать на участь Уитакера. Наоборот, я страстно возжелал, чтобы его поскорее отправили на электрический стул.
Я чувствовал маленькой беспомощной рыбкой, внезапно выброшенной на берег. Мне хотелось кричать, но я не мог вымолвить, ни слова. Моя собственная вселенная была безнадежно разрушена, и я хотел такой же участи другим. Я не мог простить этому миру, того, что он стал безмолвным свидетелем того как я сгубил свою жизнь.
Когда-то давно, в далеком детстве одна случайная детская обида, в моём неокрепшем разуме сумела превратиться в настоящую катастрофу вселенского масштаба. И чем дольше я думал о нанесенной мне обиде, тем сильнее была боль от этого переживания. Говорят, время лечит. Но меня время не лечило. Оно иногда скрывало боль за прочими наростами различных жизненных неурядиц и забот. Но как только этот настил сиюминутных переживаний и хлопот обид исчезал, боль снова обнажалась. Каким-то внутренним, необъяснимым ощущением, я чувствовал, что эта боль не исчезнет никогда, она будет со мной всегда. И любому человеку, кому доведется быть со мной рядом, тоже придется разделять эту боль. До тех пор пока у него будут силы. А когда её силы разделять со мной мою боль, вконец иссякнут, она возненавидит меня за свою жизнь, разрушенную моей болью. Возненавидит также, как я ненавидел самого себя и свою жизнь. Я не хотел ломать чужие судьбы. Поэтому будущая судьба одинокого священника меня вполне устраивала.
Я принадлежал к категории, несчастных слабохарактерных мытарей, кто всегда предпочитал отчаянно страдать, забившись в темный угол собственных подсознательных кошмаров, в минуты редких прозрений оглашая окружающее пространство оглушающими воплями: «За что?», «Почему?», вместо того, чтобы бороться за своё счастье и строить свою жизнь с чистого листа.
Я мог вернуться в родной город. Снова обрести родителей. Получить хорошее образование. Завести семью, детей, найти хорошую работу. Но ничего этого мне было не нужно. Всё это было для меня лишним.
Я был таким, каким я был, и переделать меня было уже нельзя. Я совершенно спокойно относился к тому, что я каждый день убивал себя по крупице, занимаясь медленным самоубийством. В этом отчаянии было даже, что-то веселящее. Веселящее отчаяние. Но я не хотел, чтобы жертвами моего замедленного самоубийства, могут оказаться другие люди.
Но именно так и случилось. Жертвами моего сумасшествия стали мои родители. И этот несчастный, находившийся от меня на расстоянии вытянутой руки.
Но спасать я его не хотел. Размышляя над словами Уитакера, я вдруг осознал, что единственное, чего я хочу в этой жизни поскорее приблизить тот день, когда мой разум расщепится на атомы, и моё сознание навсегда окажется во власти бездны черного абсолюта.
Ни сказав больше, ни слова, я покинул тюремную камеру Уитакера.
Через несколько дней в одной из газет я прочел заметку, повествующую о его казни.