ЧЕЛОВЕК-КУРАГА

Автор: _Hron
Я вздрагиваю от холода, -
Мне хочется онеметь!
А в небе танцует золото,
Приказывает мне петь.
.... .
Что, если, вздрогнув неправильно,
Мерцающая всегда,
Своей булавкой заржавленной
Достанет меня звезда?

(О. Мандельштам)



Тот вечер так и остался бы в летаргической галерее моего прошлого, как мазок краски на картине импрессиониста, если бы не странная встреча. Было это года два назад, кажется — могу сказать только, что весной, в погожий будний день. Весной — потому что настроение было подпорчено отцветающими тюльпанами: я ненавижу тюльпаны, особенно их разверстые пятипалые полутрупы. А с буднями вообще просто — на протяжении последних пяти лет мои дни похожи один на другой:
Каждое утро, с понедельника по пятницу, я просыпаюсь под сверчок будильника, включаю новости и еще час валяюсь в постели; потом судорожно одеваюсь, вызываю такси и мчусь в лабораторию. Десять часов расшифровки показаний, расчета зависимостей, торчания в фейсбуке — и я, вымотаннный, накачанный двумя литрами кофе, напичканный бутербродами из ближайшего фастфуда, опечатываю лабораторию.
Вечер еще более инвариантен: из университета я отправляюсь на бульвар Декавиля — в безымянный ресторанчик, в котором подают изумительные отбивные, квашеную капусту и сырные хлебцы с луком и чесноком, обжаренные в свином жире. После ужина могут быть варианты: зимой и в дождливую погоду вызываю такси и возвращаюсь в свою холостяцкую меблирашку на Солженицына; во всех остальных случаях пешком направляюсь в Елизаветинский парк, украсть у хроноса пару самых счастливых и безмятежных часов.
Итак, два года назад тюльпаны испортили мне вечер в парке, и я, подобно старине Ги, с трудом нашел место, с которого их не было видно. Усевшись поудобнее, я перестал думать и задремал.
С вами бывало такое: идешь, задумаешься, и вдруг понимаешь, что все вокруг непривычно чужое, словно ты выпал из пространства в другой вселенной; несколько секунд «наводишь резкость» и возвращаешься обратно? Именно с таким чувством я открыл в глаза. Из глубины аллеи в мою сторону что-то двигалось. Две секунды наваждения, и я понял — это человек, мужчина, довольно высокий — метра два. На нем был длинный плащ грязно-песочного цвета. Под плащом угадывалась атлетическая фигура. Что-то в этой фигуре было неестественное — казалось, что она шагает ниже уровня земли, и вдобавок у нее отсутствует полголовы.
Когда незнакомец подошел ближе, я понял причину иллюзии — природа наделила его странным физическим изъяном. Это был карлик наизнанку — к огромному телу прилагались конечности ребенка: длинные брюки почти полностью скрывали ботинки детского размера; из свисающих, словно плети, рукавов плаща торчали маленькие ручонки; из поднятого воротника выглядывала миниатюрная голова. В дополнение, надетая на голову зеленая кепка создавала впечатление, будто половина черепа срезана.
Он надвигался, и с каждым шагом открывались все более странные детали. Я уже мог разглядеть лицо. Что это было за лицо! — покрытое сеткой морщин, которые причудливым образом заплетались узлами, пузырились и подныривали друг под дружку. Не было ни одного сантиметра, не покрытого этим уродливым узором, и когда он переваливался на своих нелепых ногах-ходулях, казалось, что под сухой желтоватой кожей копошатся черви. Я перевел взгляд на руки. Они были в тех же характерных морщинах, лишь на кончиках пальцев выделялись короткие и толстые зеленоватые ногти. Неожиданно меня охватило упрямое немое любопытство Я откинулся на спинку скамейки, расправил плечи и посмотрел ему в глаза…
Нет, я не был смущен или околдован — скорее, удивлен. Не знаю, в чем фокус, но было ощущение, что глаза принадлежат другому телу — настолько они не вязались со всем остальным, нелепым и чудовищным, обликом. Темные и глубокие, с идеальным разрезом, они выделялись на изуродованном лице, как две косточки в абрикосовой мякоти. Где-то в глубине сознания всплыло — «Человек-Курага»…
Но додумать я не успел, так как незнакомец подошел совсем близко и, не спрашивая, присел рядом. Страха почему-то не было — были неловкость, раздражение и любопытство. Вдруг он положил руку мне на колено и спросил:
— Чем ты занимаешься, мой мальчик?
Это было так неожиданно, что я растерялся. Во-первых, глубокий приятный голос; во-вторых — обращение, без привычных «простите, мсье» и «позвольте спросить». Все вместе сыграло со мной добрую шутку, и, вместо того, чтобы встать и послать наглеца, я ответил:
— Разлагаю полное на пустое, обращая малое в бесконечное.
Тогда он накрыл своей маленькой морщинистой рукой мою ладонь и продолжил:
— Когда-нибудь ты поймешь. Ты, поймешь, но совсем не то, что пытался понять. Поймешь, что вершина мира там, где тебя уже нет, и весь твой путь — это дорога вниз. Но дна ты тоже не увидишь. Никогда.
Он убрал руку и замолчал. Тогда я набрался смелости и спросил:
— А чем занимаетесь вы?
Он пристально посмотрел на меня и ответил:
— Я был королем, мой мальчик. Да-да, я был королем. Все мы однажды бываем королями, просто кто-то знает, а кто-то — нет. Но это было так давно, что я не помню, что было потом.
Почему-то я ему поверил. И тогда он начал рассказ. Многого я сразу не понял, многого не понимаю и сейчас, поэтому передаю почти дословно:

Самое лучшее время в Ланкеоне — это когда отцветают левентики. Как только вечерняя луна прячется за отроги Монкуана, они поднимаются из глубины озера и всю ночь парят над королевским садом, источая ни с чем не сравнимый пряный запах. Когда запах становится особенно сильным, в черном небе зажигаются декавильки. Эта ночь для них тоже особенная — они срываются со своих привычных мест и начинают медленный танец. У каждой декавильки своя пара. И вот уже небо расцвечено парами сплетающихся декавилек.
Что происходит дальше, никто не знает. Виной всему — аромат левентиков. Он сводит с ума, он чудесен… Но утро потом ужасно. Поэтому, как только озеро начинает пузыриться, смотрители-бинуарии начинают дуть в свои меха. За ними подхватывают придворные кантельеры, и вот уже по всему городу раздается какофония — Ланкеон славился своими музыкантами. Агого, бандонеоны, варганы, гуиро, кавалы, паркапзуки, флажолеты: никто не повторяется — каждый играет свою песню, ждет своей участи. Тогда, по закону Ланкеона, каждый горожанин заковывает себя и семью в кандалы и выбрасывает ключи в специальный кувшин-грундарий, чтобы никто из закованных не мог дотянуться и открыть замки. Друг до друга они тоже не должны дотягиваться. Последними заковывают себя дворцовые стражи. И только король и сапилоты остаются свободными. Утром все, кто остался в живых, просыпаются. Сапилоты отковывают придворных и стражу, стража — первых горожан, а потом уже народ начинает освобождать друг-дружку.
Однажды утром, после ночи цветения левентиков, я вышел в город. Так положено. Перейдя мост Зачатия, я поднялся на площадь Парадного Бесчестия и присел на Мемориальный Стульчак, помолиться Великому Золотарю. Потом свернул на аллею Висельников, полюбовался какое-то время блаженно ушедшими и спустился в квартал Обретенных Невест — подыскать себе очередную ночную усладу.
Я бродил по кварталу, но ни одна из красавиц мне не глянулась. Я уже собрался закрыть глаза и выбрать наугад любую, как вдруг за что-то запнулся. Это была нога, торчащая из-под поваленных корзин. Я ухватился за нее, потянул, и вытащил чумазую израненную девчушку в странных лохмотьях. По стекающей из уголка рта скотоплазме я понял, что она стала жертвой тафтангов. Тафтангами называли редких безумцев, не приковавших себя в эту ночь. Обычно они не доживали до утра, но, в отличие от блаженно ушедших, успевали оставить после себя грязные бесчинства.
Я взвалил ее на плечо, принес во дворец и, не доверяя прислуге, решил сам обмыть в бассейне, наполненном лимфой молодого кокербума, чтобы залечить раны и ссадины. Я стал снимать с нее покровы и понял, что не ошибся. Ее маленькая грудь и ключицы были просто чудесны…

Здесь голос незнакомца изменился, обретая новые волнующие обертона, словно в унисон говорили два разных человека — пылкий юноша и усталый старик:
— Да, чудесны! Она пахла фиалками, молодой луной и зелеными каштанами! О, этот запах, этот чудный запах! Я задерживал дыханье, а потом вдыхал полной грудью! Как это было чудесно! Мучительно и безумно!
И тогда разум мой помутился. Я выскочил из покоев, сорвал со стены фамильный топор и начал крушить все вокруг. Когда вся мебель и стены тронного зала и парадной гостиной были изрублены, я обессилел. И тогда я зажег факел и начал поджигать оставшиеся портьеры и гобелены, пока все вокруг не запылало и не сбежались слуги. Они быстро все потушили и привели придворного врача, но я к тому времени пришел в себя, выгнал всех из дворца и вернулся в свои покои, где меня дожидался мой дикий безумный цветок.
Но, едва я увидел ее, едва ощутил этот запах, как в ушах зазвенело, и накатила новая волна. И тогда я зажмурил глаза, затаил дыханье, встал перед ней на колени, и робко, дрожащими кончиками пальцев, стараясь не касаться пульсирующих волосков, стал стягивать с нее эти странные липкие одежды. Я ощущал ее горячую кожу и видел сквозь закрытые веки, как обнажились нежные косточки таза, как одежда скользнула по бедрам, зацепилась за угловатые коленки… И вот она уже лежит передо мной, обнаженная и невинная, как раненная лань…

Незнакомец сделал паузу, и неожиданно заговорил стихами:.
— Нет чудес чудесней нашей памяти, нет ужасней яда, чем тоска…
Затем снова замолчал. Он был где-то далеко, и я не хотел его торопить. Мы молчали довольно долго. Наконец он вздохнул, посмотрел на меня осмысленным взглядом и продолжил:

В общем, у нее там ничего не было. Ни-че-го! Но остальное все было чудесно! Я не мог ее отпустить. Но оставлять было опасно… Ты знаешь, что страшнее всего на свете? Не смерть и не боль. Страшнее всего молчаливый смех в коридорах дворца.
И тогда я пошел на поклон к Рапнику. Он единственный должен молчать. Так положено. Но прийти к нему можно только один раз. Он меняет желания на счастье, ожидание — на вечность.
И да, он мне помог. Все оказалось просто. Я принес к нему малышку и хотел уйти, но Рапник заставил остаться и смотреть, и ничего не упустить. От начала до конца. И я смотрел. Смотрел, как он гладит ее и трется своими чреслами. Смотрел, как кладет паука на живот. Смотрел, как запускает в рот своего змея. Смотрел, как паук прогрызает кожу, все глубже и глубже, вьет паутину и исчезает в свежей норе, среди крови и сухожилий. Смотрел, как Рапник вытаскивает обратно своего змея с мертвым пауком в голове. И потом я смотрел еще пять дней, пока она не открыла глаза и не посмотрела на меня.
И тогда она рассказала все. Слов я не понял. И ты не поймешь. Поэтому слушай…

И тут кожа незнакомца посветлела, стала золотисто-прозрачной; глаза-косточки повернулись и он тихо запел на неизвестном языке:

Чернота. Колкие тычки, щелканье, нестерпимый запах. Сверху давит. Надо вниз. Там давит сильнее, но надо вниз! Туда, где меньше запах. Хлопок. Стало легче. Вниз, расправиться и вверх, вверх!
Хорошо. Сон. Больно, вернуться, не больно. Жарко, стать прозрачным, пить тепло. Больно, вернуться, не больно. Холодно. Хорошо. Сон. Жарко…
Опять этот запах. Сон и не сон. Не больно. Не больно? Не больно! Хорошо. Хорошо!!! Пронзительный звон. Свет. Много света и темноты. Запах. Запах пьянит.
Озеро. Над озером какие-то тыквы. Пьянящий запах. Запах идет от тыкв. Они раскачиваются над озером. Вокруг много света. Он колышется. Это воздушные медузы. Они сплетаются между собой в ослепительных вспышках. Затем все замирают и гаснут. Начинают светиться тыквы. Потом тыквы надуваются, с треском рвутся и опадают в воду. Из тыкв сыплются крупные семена. Семена раскрываются, превращаясь в маленькие шары, вспыхивают и поднимаются вверх. Часть семян не успевает выбраться из-под оболочки и тонет в озере. Медузы сбиваются в круг и медленно планируют к берегу.
Темно. Вязкий соленый запах. Много воды. Встать. Вздохнуть. Больно! Очень больно!!! Хорошо. Голова кружится. Мир кружится. Какие-то огни. Дома. Улицы. Что-то знакомое, но чужое. Люди. Люди — это хорошо. Почему? Больно! Обидно! Люди со звериными глазами. Стыд. Тошнота. Они делают что-то неприятное. Безразличие. Темнота.

Наваждение кончилось, но я еще долго приходил в себя. Сфокусировавшись в реальности, я боялся не обнаружить незнакомца. Но он сидел рядом, с омертвевшим лицом и белесыми глазами. И каким-то скрипучим старческим голосом продолжил:
— А потом мы сели в зеленую факиру с золотыми фонарями и уехали из Ланкеона. Потом нас ограбили, но мы убежали. А потом она умерла. А что было потом, я не помню — это так далеко, будто было не со мной. Вот так, мой мальчик.
Старик с досады плюнул. Остаток зеленой слюны соскользнул с подбородка на плащ, но он этого даже не заметил. Растерев плевок карликовым башмаком, он оперся рукой о мое колено, тяжело встал, подошел к урне, извлек из нее пару жестяных банок и пустую бутылку, сунул их в стоящие рядом пластиковые пакеты и скрылся с этими пакетами в глубине парка.

Проснувшись на следующий день, я задумался о своем душевном здоровье. Сном это быть не могло — сны не длятся так долго и отчетливо: я помню, как с уходом старика отправился домой, принял душ, посмотрел телевизор и лег спать; и вот уже утро.
Еще месяц я прислушивался к себе. Но больше ничего такого не происходило, и я благополучно упрятал происшествие в самые дальние закоулки памяти.

В эти выходные мы встречались с друзьями: собрались на вокзале, побродили по городу и засели в какой-то рюмочной. За соседним столиком компания студенток отмечала день рождения. Я, как всегда, запал на именинницу. Хорошая, милая девочка — худенькая, скуластая, как раз в моем вкусе. Под конец вечера она рассказала нам, как еще в школе ездила с одноклассниками на побережье и чуть не погибла:

Сначала мы ехали на поезде. Но в то место поезда не ходят, и до деревни нам пришлось добираться на какой-то дурацкой дрезине по ржавой декавильке. С нами еще ехал какой-то долбанутый сельский ветеринар и всю дорогу втирал про лимфу и скотоплазму. Этот идиот мечтал получить Нобеля. Ха-ха-ха! Парни хотели настучать ему по кепке, но испугались шофера. Тот тоже был со странностями: через каждые полчаса он делал остановку и изображал из себя факира — показывал нам какие-то дурацкие фокусы. И еще, на шее у него болтался сушеный паук. Гадость! Типа на счастье.
Потом мы приехали в деревню и поселились у одного местного рыбака. Он весь вечер поил нас кальвадосом и играл на бандонеоне. Потом выяснилось, что он был извращенцем. Эксгибиционистом. Когда все напились, он предложил парнями сыграть в «плевок». Это было что-то! Вы умеете играть в «плевок»? Ха-ха-ха! Короче, они достали своих петушков и побежали «на скорость» — кто быстрей добежит. Ха-ха-ха! Он думал, что, насмотревшись, нам захочется, и он кого-нибудь трахнет. Парни потом ему чуть морду не набили.
Да, там был еще один прикол: один из парней обдристал стульчак и мы ходили на улицу, а это чмо за нами подсекало и мастурбировало.
Утром этот козел нам подподлил. Он предложил покататься на лодке. Мы не хотели, но парни нас уговорили. Короче, он поплавал с нами возле берега, показал как рулить, потом поссорился с парнями (я думаю, нарочно) и свалил вплавь к берегу. Иначе они его убили бы. А дело было в отлив, нас понесло в океан, а там еще течение. Парни хотели на парусе вернуться к берегу, но эта тварь там что-то открутила, мы попали в левентик и никак не могли поймать ветер.
В общем, унесло бы нас в океан, если бы не парень на катере. Не знаю, как уж он нас увидел, но зацепил на буксир и отвез в соседний городок. Классный был тот парень. Он меня, кстати, трахнул. Ха-ха-ха! Второй раз в жизни.

Я понимал, что эта стрекоза меня раззадоривает. Похоже, я ей тоже понравился. Мы обменялись телефонами и договорились встретиться на следующий день: все-таки, неудобно ей сбегать от подружек, а мне – от друзей. После полуночи рюмочную закрыли, и мы разъехались по домам.
В ту ночь я долго не мог уснуть. Не помогали ни телевизор, ни классики, ни выпитое за вечер. Наконец, я встал. Подошел к окну и распахнул створки. В ночном воздухе пахло фиалками и каштанами. Среди бледных городских звезд покачивалась молодая луна. Постояв немного, я почувствовал, что безумно хочу спать.
А потом мне приснился сон. Будто мы уже встретились, где-то в незнакомом месте; я стал ее медленно раздевать; она жеманничала; и, когда я стянул юбку, обнаружил, что там ничего нет.

Конечно, вы уже поняли, что в воскресенье я ей не позвонил; и не стал отвечать на звонки.