Моменты редких прояснений

Автор: Арлекин Знаете, сегодня днём, да ещё прям в самом центре имел место редкий тип событий – Значимое Происшествие. Как правило, явления, подобные тем, что я опишу, остаются никем не замеченными, что, впрочем, нисколько не влияет на их действенную силу по отношению к судьбам мира. Однако в данном случае человечеству в лице отдельного представителя посчастливилось зафиксировать все взаимосвязи, вследствие чего мы имеем возможность отстранённо посмотреть на спутанный ком поступков и аффектов. Мы – счастливые обладатели ценного ключа, который способен приблизить нас к пониманию скрытых узлов и неизъявленных первопричин, и при помощи которого, если проявить смекалку, вполне можно дешифровать код абсолюта. Иными словами, сейчас мы, при желании, можем отследить тайные процессы, которыми нивелируется вероятностная погрешность Глобального Сбоя. Сегодняшнее происшествие мало кого побудит к верным умозаключениям, единицы обратят на него своё пристальное внимание, и лишь малый процент от этих единиц усмотрит в явлении сакральный гнозис. Тем не менее, коротко прогремевшее на всю округу жестокое и гротескное убийство, о котором, как несложно было догадаться, пойдёт речь, интересно уже само по себе, без оглядки даже на те детали, что совершено оно было законопослушным гражданином по отношению к незнакомому человеку, прямо на тротуаре одной из центральных улиц города, среди бела дня и при большом скоплении народа.

Пожалуй, стоит сказать несколько слов о Максиме Суханове. Он из тех, кто судорожно осматривается по сторонам и заключает, что окружающие вещи ему знакомы, как родной гемисинк. Он всё это видел раньше. В другой жизни, возможно, или, что более вероятно, прямо здесь, одну минуту назад. Эти маленькие деревья, эти низкие постройки. Некрасивые люди среднего возраста, больные старики и глупые дети. Все они без дела ошиваются на улице, пока погода шепчет. Он слышит этот шёпот, ибо утром опробовал новую керамическую домну, купленную в катакомбах франкфуртских подземных переходов. У домны очень широкое сопло, позволяющее Максу дышать резко и глубоко, даже если он не слишком нуждается в кислороде. В целом, его присутствие до такой степени заточено под обыденность, что едва регистрируется сетчаткой. Вчера перед тем, как уснуть, он позволил себе полистать журнал о путешествиях, и его воображение было возбуждено фотографиями с бразильского карнавала, на которых резвились запечатлённые мужчины в масках черепов. Этот камуфляж вызвал у Макса ассоциации с афрохристианским синкретизмом, а ещё скелетоны навеяли ему один из ранних детских образов смеха – человек, переодетый в мёртвого человека. Ему, как он считает, было три, может быть, четыре года и два месяца, а может, даже все четыре года и пять. И он помнил, как из глубины чёрно-белого кинескопа маршировала процессия разодетых идиотов преимущественно бразильского подданства. Особенно его впечатлили именно такие вот псевдозомби – своим молоденьким умишком Макс пришёл к выводу, что фрустрированное и загнанное желание жить у этих крутых бедняг столь тщательно засовывалось вглубь души, что пролезло с другой её стороны и наделось на материальную оболочку этаким антискафандром. И да, они, конечно, думали, что сами придумали и выбрали себе костюмы. Он смеялся.

Оказавшись в ситуации, когда нужно представить себя как личность, Макс мысленно обращается к картине, которую мельком видел когда-то давно: маленький, по пояс голый мальчонка, сосредоточенно расколупывает веточкой гнездо насекомых, а позади, на фоне пасмурного неба, высится двухэтажный дом. «Этот маленький человечек похож на меня, – считает Макс. – Я также ковыряюсь в кишащем месиве собственного рассудка, пытаясь заставить, принудить себя к деятельности. У меня такое же сосредоточенное лицо первопроходца, который позавчера доел припасы. Надо мной такое же точно небо – тяжёлое, как мёртвый родственник. Пресс опускается. Упадок сил, словно канат из сгущённого воздуха, вяжет мне руки. Где тот бодрячок, которым я проснулся? Где человек, которым я родился?» После этого маленького напоминания самому себе Макс на некоторое время становится настоящим виртуозом лжи и создаёт о себе такое впечатление, какое ему в данной ситуации выгодно. Не без иронии он пеленгует изменчивые взгляды, которые говорят о том, что Макс растёт в их глазах. Он внутренне хохочет: да, ещё бы, прямо как когда открыли, что бронтозавры могли сидеть на жопе.

Всё это – лишь нюансы, мозаика жизни в аспектах, а здоровая психика, как известно, – девственность рассудка, и по большому счёту, личность Макса Суханова достаточно проста и может быть законспектирована на тетрадном листе. По крайней мере, так было в начале этих суток. Общее отношение Макса к миру в себе и к себе в мире, может выражаться изображением спиральной галактики, которая переливается преломлениями света в своей звёздной пыли (нетрудно заметить, что Макс – типичный визуал, с присущей людям его синтаксиса абстрактностью мыслей, потребностей и поступков). Если бы Макса попросили высказаться касательно обозначенного космического образа, он констатировал бы, что в очень многих снимках вселенских глубин можно различить биологические мотивы: галактики и туманности всегда напоминали ему органические мембраны вроде плаценты или плевы. Это лишний раз подталкивает к идее о Бесконечной Тождественности, когда элементарные частицы – суть небесные тела, а те, в свою очередь, представляют собой воплощённую бесконечность. Атом состоит из ядра и спутников-электронов, и вокруг звезды увиваются спутники-планеты. Он нередко вглядывался в эти космические гимены, воображая себя ребёнком, которого вот-вот вынут из мамки. Вот уже сквозь плаценту просвечивает лампа на потолке. Скоро плёнка прорвётся и огромные руки вынесут его в мир. Быть может, – скажет Макс, – все мы просто ещё не родившиеся дети, и когда-нибудь наступит время оно, космос прорвётся, и добрые, ласковые руки боженьки – или кто там больше всех нас – вынут человечество наружу из этого околоплодного кошмара.

Но есть вещи, которых Макс о себе не понимает, и это его удручает: что уж говорить об амбициозном проекте Тотального Охвата, если даже на личностном уровне он сталкивается с непознаваемым. Слишком долго мечтая о вечном покое, он постепенно соскользнул в эктоапатию, откуда есть только один выход – и он неприятно очевиден. Какая-то ехидная надежда зародилась в его циничной душонке, несмотря на обилие повседневных демотиваторов – таких, как поголовная человеческая анацефалия, этот дурацкий и по-житейски лишённый изысков антропологический феномен.

Вот, приблизительно, такой человек Максим Суханов. Это, если в сухом остатке. Но сухой остаток обычно выделяется только после смерти, а при жизни помимо прочего наличествуют факторы, отмеченные латинскими индексами. Те, что проявляются внезапно и раскрываются подобно порталам в иные миры, через которые в человека пробирается нечто, паразитирующее на его рефлексиях. Это нечто способно заместить человека одномоментно, стоит только потревожить базисный конструкт – сбалансированный и гармоничный мир можно лишить опоры одним движением, если только нечаянно надавить в определённом месте, и тогда реальность поплывёт, как лак под скипидаром. Беда Макса в том, что вчера вечером он загнал себя в ментальную ловушку.

«А что если мы все по умолчанию мертвы?» – подумалось вдруг Максу, когда он вчера разглядывал черепа на картинках с карнавала. Эта мысль просто промелькнула у него в сознании, и он даже не поставил под сомнение, сам ли её подумал. Короткой вспышки в таких случаях более чем достаточно. Эта идея была не из благонадёжных, наоборот – принадлежала к тлетворной культуре вирусов, которые замещают собой здоровое сознание за один-единственный бесконечно малый, нефиксируемый временной интервал – вовсе не временной даже, а номинальный, сугубо математический, но от этого не менее реальный. Существуя вне времени, этот криптовирус привык сколь угодно долго прятаться в тени подсознания-смарагда или за пассивной стороной бесконечности, и совершенно непредсказуемо выскакивать, как мурена из норы, ориентируясь по только ему известным знамениям. Изолированный от времени, этот ментальный вирус равно не обременён и гнётом пространства: получив сигнал к обострению, он мгновенно разворачивается, вышвыривая свободную волю в циркулирующую бездну фазовой петли, заполняя собой всё сознание без остатка и выжигая клочки разума огнемётными поцелуями.

Не прошло и полчаса, а Презумпция Смерти стала единственной и навязчивой идеей Максима. С каждым толчком пульса, он всё больше и больше уверялся в том, что, очевидно, мёртв, как и все окружающие. Он отдавал себе отчёт, что не в силах доказать себе обратное. А ему отчаянно этого хотелось. Делу не помогли ни надуманное безмыслие ради растворения его индивидуальности в чистом созерцании – обнажённое восприятие уже тронула проказа безумия, извратив сущностную природу вещей до неузнаваемости, – ни универсальная насадка декартового «когито эрго сум» – Макс давным-давно, ещё в отрочестве понял, что мыслительная деятельность, относимая к категориям жизни, неотъемлема и от смерти, ибо, он видел, там, за чертой, мышление тоже есть, да диапазоном пошире, да попестрее, и к тому же совершенно без шелухи. Он промаялся со своим идефикс всю ночь, и к утру не только не отыскал лазейку, но сделался ещё более сумасшедшим. Безумие почти поглотило его – Макса будто поместили в эпицентр взрыва синдикатной бомбы, которая выдирает подтекст из любого положения и лишает происходящее смысла.

Перед лицом такой грандиозной дилеммы, людская суета казалась Максу до абсурдного нелепой. Он даже скопил немного отваги, чтобы выйти на улицу – исключительно, поудивляться мелким порывам и бытовым маниям, с которыми носились все эти люди. Свежий воздух пошёл ему на пользу. Была середина дня, температура колебалась около идеальных двадцати шести, атмосферное давление с точностью до микропаскаля гасилось давлением внутренним, и лёгкий ветер ненавязчиво остужал его психотическую испарину. Прогуливаясь сквозь бессмысленное уже нагромождение форм и текстур, Макс, как ему показалось, пережил повальное прояснение ума, вследствие которого родилась спасительная Концепция Опровержения. В действительности же, он с таким вот оптимизмом воспринял не что иное как полный и окончательный переход на изнанку реальности. С этого момента изменения его сознания стали необратимы, и он навсегда утратил контакт с объективной реальностью. Концепция Опровержения, между тем, была простой, как всё гениальное. Или же, как мычание кретина. В кратком изложении Концепция утверждала, что если Макс мёртв, то ему больше не следует опасаться смерти, и, следовательно, он может отныне существовать без страхов и депрессий. Насчёт жизни – да, её он теперь немного побаивался, но не настолько, чтобы впадать в кьеркегоровский ангст. В конце концов, он там уже был, он всё это видел. И то состояние благоденствия и покоя, в которое он, по идее должен был теперь погрузиться, вроде как соответствовало общечеловеческим представлениям об идеальной жизни. Вот такая элементарная софистика. Макс шагал по улице, улыбаясь во весь рот и пуская слюни. Он был страшно горд собой.

Поскольку он совсем не различал, в каком направлении и среди каких объектов движется, вскоре он на кого-то налетел.

– Ой, простите, пожалуйста, – извинился Макс, прикоснувшись к человеку, в котором он не без усилий смог угадать девушку. – Я вас чуть с ног не сшиб.

А в следующее мгновение его трухлявая Концепция рассыпалась в прах и усеяла все поверхности тонким слоем в полмикрона – когда девушка взамен вежливой отповеди, сказала Максу, что тот мёртв.

Собственно говоря, так в этой непростой истории появился а своём эффектном камео майор Иванов-Вано. Он был правнуком Ивана Петровича Иванова-Вано, одного из создателей советской мультипликации, автора «Снегурочки», «Конька-Горбунка» и «Гусей-лебедей». Майор прибыл на место преступления во главе наряда, чтобы арестовать психопата, учинившего кровавую расправу на глазах сотни очевидцев и задрапировавшего себя свежим мясом своей жертвы.

Майор оказался нанизанным на сингулярную ось событий исключительно в результате непредвзятого жребия – операцию по задержанию спятившего Макса могли поручить любому другому менту, и Иванов-Вано мог вообще не повстречать на своём веку столь активных изъявлений кромешного ужаса, как концентрированная тьма Сухановской души. То, что жизнь свела этих двоих вместе и дала им роковые минуты локальной конфронтации, можно – и даже следует – назвать чистой случайностью. Чего не скажешь о встрече Макса с Соней, в результате которой Иванов-Вано и был вовлечён в историю. У Максима и Софьи была только одна возможность не пересечься сегодня в тринадцать сорок девять – никогда не существовать.

Сии два обособленных сумасшествия отнюдь не стремились друг к другу, но их нечаянная сумма дала разрушительный дуумвир – следующая информация непременно будет отражена в материалах по делу, но вряд ли ей уделят особое внимание: осуждённый (а его, вне всякого сомнения, осудят) Суханов Максим Николаевич и потерпевшая (а при жизни ей, безусловно, не раз приходилось потерпеть) Черногорцева Софья Вячеславовна родились в один день, двадцать девять лет и два месяца назад. Чего в деле отражено не будет, поскольку получить такие сведения не так-то легко, – это тех уточнений, что родились они сугубо одновременно, будучи мало того, что точными антеками друг друга, но также итогами двух идентичных левиратов; что по рождении протянули свои крохотные ручки точно в направлении оси их обоюдной симметрии, подобной одномерному зеркальному стержню; а также то, что за мгновение до последней схватки их матерям двухполосно пришёл в голову образ остывшего и затвердевшего земного ядра, с абсолютностью поглощений которого не может соперничать даже первоначальная сингулярность допланковского времени, которая так и обречена оставаться в эпицентре. Не говоря уж о рядовых чёрных дырах. Проще говоря, Макс и Соня были обручены судьбой, и жизни их всегда находились в неявном подчинении взаимонаправленным векторам неизбежности.

Вероятно, не встреть Макс сегодня днём пьяную Соню на улице, его навязчивая идея так и не вылилась бы в шквал насилия, и Макс не обрёк бы себя на пожизненный психоз. Он, скорее всего, так никогда и не совершил бы убийство, и в случае пронизанной безумием Концепции Опровержения, так и осталась бы нереализованной его склонность всё в жизни проверять эмпирически. Возможно, всё обошлось бы, не будь Соня, хотя бы, такой пьяной. Но случай был из тех, когда обстоятельства складываются в однозначную схему, не терпящую вариаций. Паранойе Макса было суждено подавить его здравый смысл именно в тот миг, когда Соня заглянула в его глаза. Шансы миновать кризис для этих двоих приравнивались к нулю – ведь бедная, задёрганная, нервная Соня просто не могла не напиться.

Всю последнюю неделю она вынашивала идею длительного алкогольного забытья, сопоставимого с аморфностью её отца. Она прекрасно отдавала себе отчёт, что рано или поздно родители умирают, но это не мешало глубокой экзистенциальной тоске медленно лишать её рассудка. Впрочем, отец её, четыре года назад сбитый машиной, не вполне мёртв: сердце Вячеслава Андреевича бьётся, метаболизм его тела протекает, желудок успешно переваривает назначенный врачами белково-углеводный рацион. Его с равной долей вероятности можно застать как с закрытыми глазами, так и с распахнутыми настежь, да только это ничего, по существу, не меняет, потому как глаза эти лишены бликов и неподвижны, словно роговицы гипсовой скульптуры. Годы коматозного состояния прошли для него в непрерывном симбиозе с аппаратом жизнеобеспечения, оплаченном из кармана клиники взамен на разрешение использовать Вячеслава Андреевича в качестве наглядного пособия для студентов-медиков. На деле аппарат жизнеобеспечения обеспечивает лишь сохранность тела – сказать, что в нём теплится жизнь, было бы преувеличением. Соня навещала отца вчера после обеда, и единственным, что в нём теплилось, были комплексы Гольджи. Она отчуждённо созерцала предоставленное самому себе тело, едва сохранившее отдалённое сходство с тем папой, который у неё когда-то был. Переведённое в энергосберегающий режим тело, которое так и не поняло, что хозяин покинул его и больше никогда не вернётся. Через сто лет образ усопшего будут фиксировать 3D-фототехникой, а его пространственную модель, выполненную из воссозданной на молекулярном уровне плоти, помещать в интерьере как элемент декора. Сначала люди мумифицировали своих мертвецов, сейчас просто делают снимок покойника и прячут его на последнюю страницу фотоальбома, в дальнейшем для этой целевой группы будут на промышленном уровне поставляться заведомо неживые клоны мёртвых родственников – это неизбежная эволюция обычая. Сонин отец походил на такой клонированный труп.

– Ты умер, – заключила она и ушла навсегда.

Вернувшись домой, Соня самостоятельно выпила полбутылки водки, но укоренившаяся глубоко внутри душевная боль не отпускала её. Она сходила в магазин и купила ещё литр. «К чёрту всё», – решила она про себя, и остаток вечера пьянствовала на кухне. Медленно бродила водянистым взглядом по орнаменту клеёнчатой скатерти, с интервалом в пять минут тяжело вздыхала, механически выпивала стопку за стопкой, заедая их мякотью лимона, и время от времени издавала тихий протяжный стон – нечто среднее между всхлипом и воем. С наступлением ночи она стала периодически терять и снова обретать сознание, наносить себе нечаянные травмы статичными объектами и разговаривать с воображаемыми людьми. Ближе к рассвету Соня провалилась в поверхностную, тревожную дрёму, и потом, по пробуждении в середине дня, не обнаружила в голове ни единой связной мысли. Единственным, что она могла сформулировать и выразить, был чёрный монолит скорби под названием «Ты умер». В мрачной решимости закрепить принятием целебных ста грамм своё намерение уйти в запой, Соня вползла на кухню, где её горько и безжалостно рвало желчью прямо на пол. Залив в себя остатки водки, Соня вышла из дому и сосредоточилась на перемещении в магазин. «Ты умер», – надувалось, росло у неё внутри, вбирая в себя её жизненные силы, опустошая.

Она начала произносить эту мысль вслух – истерично выдыхать эти два слова лаконичного некролога в пространство перед собой, будто цепляясь за них, чтобы сохранить равновесие – сначала совсем тихо, потом громче, ещё громче, ещё и ещё, пока не высказала суровую константу в полный голос. Шатаясь, брела она по улице, и всё повторяла: «ты умер», – так, как если бы могла аннулировать факт, достаточно долго его твердя. А тогда, у отца в палате, Соня говорила с его тронутыми увяданием останками, и неосознанно прощалась – подспудное, неявное желание забыть дорогу к клинике, где его держали только из научно-исследовательских соображений, приблизилось к границе осознания ещё на один этерический шаг.

– Папа, папа, мне так плохо… – плакала она над телом, – как же плохо-то мне, папуленька...

Она лила слёзы, и ей казалось, что масштабов её горя с лихвой должно хватать и на безжизненного отца. Боль и горечь скрутили её кишки и провоцировали на внутренние стенания, сила проявленной эмоции разрывала её на части.

– Если ты жив, плачь со мной, – сухо произнесла она с нотками безумия в голосе. – Плачь тоже, потому что если ты живой, если ты действительно всё ещё здесь, тебе сейчас должно быть так же плохо, как и мне. Я поверю в твоё присутствие, если ты заплачешь, папа.

Вячеслав Андреевич лежал неподвижно, уставившись на внутреннюю поверхность своих глазных яблок. Соня уже в который раз внушала себе, что он её слышит. Что он всегда слышал её, всегда всё понимал. Она ждала от него хоть какой-то реакции. Тот, конечно, не плакал.

– Пожалуйста… – едва слышно прошептала она.

Прежде чем уйти, она очень долго караулила, не прослезится ли всё-таки её отец. Вчера в той бездушной палате ею были оставлены последние надежды.

В магазине Соня купила водки, яблок и туалетной бумаги.

– Ты – умер… ты – умер… – в такт биению сердца бормотала она, выкладывая перед удивлённой кассиршей последние купюры из кошелька.

Макс налетел на неё, когда та преодолела половину обратного пути до дома и была готова разрыдаться прямо на улице.

– Ой, простите, пожалуйста, – извинился Макс, прикоснувшись к её плечу. – Я вас чуть с ног не сшиб.

– Ты умер, – услышал он в ответ.

Соня смотрела ему в глаза, ища эмоционального отклика, а рот её всё так же монотонно чеканил свой скорбный амфибрахий:

– Ты умер. Умер, – кивнула сама себе Соня. – Вчера я это поняла.

Как уже известно, Макс вложил в эти слова собственный смысл.

– Что? – отшатнулся он. – Что ты сказала, повтори?

– Ты-у-мер-ты-у-мер-ты-у-мер-умер-умер-УМЕР-УМЕР!!! – по синусоиде прошла Софья Вячеславовна путь от апатии до истерики, а через пятнадцать секунд случилось то, что случилось, и она невзначай перегнала своего отца по степени омертвения.

Если бы он заплакал тогда, если бы только одна слезинка выкатилась из его застывшего безжизненного глаза… даже, моргни он всего раз, Соня осталась бы у его постели на всю ночь. Ей приснилось бы нечто светлое, радостное и духовно возвышенное. Наутро она проснулась бы счастливым и свободным от «комплекса сироты» человеком, и сидела бы весь сегодняшний день дома, приводя в порядок свои мысли. И уж точно ни за что не выбежала бы на улицу вся в слезах, с блестящими от водочного конденсата щеками и криками в адрес воображаемого отца. Но Соня – у неё не было выбора. Бедная, задёрганная, нервная Соня, она не могла не напиться и избежать роковой встречи, ведь за четыре года, проведённые в коме, Вячеслав Андреевич ни разу не проявил ни физической, ни умственной активности, почти не может самостоятельно дышать, а если и моргает иногда, то всего один раз и только в моменты редких прояснений.