Яшмовое дерево

Автор: Братья Ливер Отперев дверь подвала, Шалай хмуро заглянул внутрь. Из темноты хлынул поток запахов: несло плесенью, кошачьей мочой и прелыми сапогами. Шалай нашарил выключатель, и по закутку около входа разлился вялый мерцающий свет. Одновременно почему-то вспомнились басни, которые рассказывали недавно за портвейном мужики из аварийки: якобы в одном подвале обнаружили мешок с расчленённым телом, а в другом какая-то тварь, похожая на птеродактиля, растерзала комиссию жилинспекции. Шалай высморкался на пол, обтёр пальцы о комбинезон и, подныривая под ржавые облезлые трубы, направился вглубь помещения.
День обещал быть гнусным. Шалай маялся с похмелья, и поэтому в самых недрах его сущности происходили какие-то тягучие грозные вибрации. Вместе с изжогой подкатывало отвращение ко всему сразу, но больше всего к начальству в лице инженера Сургучёва. Когда взгляд Шалая цеплялся за плесневые грибы, обсыпавшие стены подвала, тошнота усиливалась, а градус ненависти к судьбе и её пособникам начинал зашкаливать.
«Вы, блять, что, совсем охуели, мудаки ёбаные, — гремел Сургучёв на планёрке. – Нам через неделю узлы сдавать нахуй, а у вас ещё конь не валялся. Все бля без премии останетесь. А ты, Шалаев, слышь… Не подготовишь узлы – вообще вылетишь к едрене-фене. Синяк хуев…»
Возмущённый самодурством начальника, Шалай угрюмо настраивал себя на муторную возню с вентилями и задвижками. Он уже чувствовал, что ещё немного, и ему удастся подавить отвращение к работе, как вдруг краем глаза приметил около бойлера какие-то очевидные перемены в интерьере. Нацелив туда фонарь, Шалай даже пёрнул от изумления: бесформенным чёрным кулём на полу лежал бомж. Бродяга крепко спал на кусках поролона.
Ошарашенный такой наглостью, Шалай поскрёб щетину, и, достав из носа козюльку, размазал её по стене. Всё входы в подвал были заперты, а значит, проникнуть сюда не мог никто. Поддаваться панике всё же не стоило, независимо от того, был ли посетитель реальным человеком, или галлюцинацией. Шалай выпятил подбородок, с готовностью приблизился к бомжу и легонько пнул его носком сапога, стараясь убедительно обозначить свои намерения но, в то же время, не сломать гостю рёбра. Бомж потянулся, открыл глаза и молча уставился в пространство. Шалай отчего-то почувствовал смущение и, чтобы разогнать его, постарался придать голосу визгливые шавочьи интонации, с которыми обычно Сургучёв орал на подчинённых:
— Слышь, бичара, тебе эта гостиница не по карману. Ты как попал-то сюда, а? Ну-ка вставай и вали отсюда бегом, чтобы я тебя тут не видел!
Бомж поднялся с пола, отряхнулся и ответил:
— Намастэ, Пётр Степаныч. Приветствую Бога в вашем лице. Совершенно напрасно так говорите и мыслите. Поверьте, ваша гордыня непременно выстрелит вам же в затылок. Ведь если вам кажется, что человек стоит на лестнице социума ступенькой ниже, это ещё не повод ставить на нём клеймо ничтожества. Тем более, то, что вы считаете общественной лестницей, на самом деле, скорее, тоннель, к которому понятия высей и низов совершенно неприменимы.
От неожиданности Шалая хватил столбняк, поэтому смысл услышанного, вспыхнув загадочным огнём, тут же рассыпался в пыль. Зато удалось лучше рассмотреть незнакомца. С удивлением Шалай обнаружил, что тот, собственно говоря, на бомжа вовсе и непохож: тёмные, но идеально чистые штаны, просторный балахон без рукавов, ни следа растительности на лице. Вдобавок, ложе, которое Шалай сперва принял за кусок поролона, оказалось замысловатого плетения циновкой. Тот факт, что всё это поначалу осталось незамеченным, можно было списать лишь на чудовищный обман зрения. Хотя что-то подсказывало: причина не в этом.
Шалай откашлялся для решительности, звучно отхаркнул и спросил:
— Ну ты это… Откуда знаешь, как меня зовут? Сказал кто?
Монголоидные глаза гостя ещё ярче осветились ласковым сиянием:
— Видишь ли, Пётр… Я не просто бомж, как ты, наверное, подумал. Меня зовут Сатхэ Начпонг Лхаджа. Я тулку. Как бы тебе понятнее объяснить… Если обобщить, я нечто вроде воплощения мирового разума в теле человека. Линия перерождений Наманхала, держателя которой ты видишь перед собой, восходит к тибетскому йогину-махасиддхе Арье Цюрупе, который 83 года практиковал Йогу Сна и, в конце концов, достиг просветления. Хотя, довольно об этом – для тебя тут нет ничего интересного.
— А сюда как попал? – выдавил Шалай, чувствуя, что быстро и неотвратимо дуреет от таких внезапностей.
— Хм…, — Сатхэ наморщил лоб и просканировал собеседника взглядом, словно прикидывая, способен ли тот постигнуть смысл его слов. – Не думаю, что тебе будет интересно, если я стану вдаваться в детали. К тому же для незрелой души такое знание может стать гибельным. Скажу просто: это сиддхи – по-вашему говоря, сверхъестественные способности. Ты, в какой-то мере, тоже обладаешь ими. Иначе нельзя объяснить то, что на прошлой неделе ты выпил четыре пузырька средства для ванн «Апрель» и остался цел и невредим. Впрочем, я опять отвлёкся… Чтобы завладеть твоим восприятием, мне вовсе необязательно находиться с тобой рядом. Это ж астрал. Кармическое путешествие. Не исключено, что я вообще сейчас у себя в Тибете, в резиденции двадцать второго Наманхалы. Сижу себе там, предаюсь Махамудре.
— А-аа, — протянул Шалай, стремясь показать, что он хоть что-то понимает, и на всякий случай с силой ударил лбом в манометр. Голова налилась болью, а пробуждения не последовало.
Изящно наклонившись, Сатхэ подхватил с пола большой холщовый мешок. После чего снова оглядел Шалая и едва заметно кивнул, будто соглашаясь с самим собой.
— Ты меня сейчас видишь, Петя, для того, чтобы я мог объяснить тебе одну вещь, — умиротворяющим бархатистым голосом продолжал тулку. – Тебе, как и всякому живущему, следует тщательнее взвешивать свои поступки, слова и помыслы. Ибо даже шелест колосьев, ворошимых ветром, не остаётся без последствий, каждое из которых, в свою очередь, становится причиной новых событий. Любой твой шаг, Пётр, подобен камню, брошенному в заводь и вызвавшему к жизни мириады кругов, что разбегаются по водной глади. Этим кругам нет числа, а тех, которые невидимы глазу, и того больше. Всё содеянное тобой родит волну, и она непременно достигнет тебя самого, когда настанет время. Что совершил, то и получишь.
— Да ну нах, — Шалай почесал в паху и недоверчиво прищурился. –
Если б было, как ты говоришь, то Сургучёв, сука такая, уже бы в своей волне из дрисни захлебнулся. Ведь за всю жись ничего хорошего не… это… не содеял.
— Поверь мне: для Кармического Закона нет исключений. Девять планет всякого приводят туда, где он сможет отведать плодов своих дел. Вы же здесь пойманы в капкан, который сами же и поставили: слишком обуреваемы страстями. Своими же руками сеете злую, враждебную, ядовитую карму. И этим наносите вред самим себе. Тем более, испытывать влияние этой кармы приходится не в одном лишь воплощении, но даже и в последующих.
От негодования Шалай побагровел, а голос его стал сиплым как после флакончика одеколона «Саша», употреблённого внутрь:
— Это каких это ещё последующих? То есть ты хочешь сказать, что мудила Сургучёв, когда подохнет, всё равно дальше жить будет?
— Я тебе всё объясню. Только сначала, если это не в тягость, исполни, пожалуйста, одну мою просьбу, — с этими словами Сатхэ извлёк из недр своего мешка пузатую бутыль густого зелёного цвета. Внутри сосуда плескалась какая-то жидкость, и Шалай лихорадочно сглотнул слюну.
— Выпей со мной, — просто, совсем по-домашнему сказал учитель, вынул корковую пробку из горлышка и сделал несколько глотков.
«Ого, бля, мужик! Смотри-ка ты: не только пиздеть про свою карму-хуярму умеет», — подумал Шалай, с охотой принимая бутыль из рук Сатхэ. Засуха в гортани и на душе извела до такой степени, что даже настоянный на карбиде шмурдяк показался бы животворным эликсиром. Поэтому Шалай, не задавая вопросов, присосался к бутылке.
Напиток ошарашил крепостью и целой бурей растительных ароматов. Как ни странно, он не был похож ни на что из всего обилия алкоголя, когда-либо выпитого Петром. И, видимо, от свежести ощущений Шалай совершенно не рассчитал сил. Когда он по привычке занюхивал выпитое рукавом, свирепая травяная настойка уже шарахнула в голову. Почти сразу пожар, вспыхнувший внутри, перекинулся вовне: всё залилось ядовитым багрянцем, стены подвала завертелись с такой скоростью, что Шалаю показалось, будто его поместили в центрифугу. Шалай уже хотел окликнуть Сатхэ, намереваясь за такие дела набить ему морду, как вдруг понял, что никого вокруг нет, а сам он легко и бесцельно парит в белесой пустоте. То и дело рябью оживали странные картинки: вершины гор, сверкающие на солнце крыши, орда каких-то бородачей с нагайками, трамвай, без рельсов и электричества ползущий через барханы, бычья печень с прищуренными злобными глазками. Когда уже стало казаться, что кроме этого хаоса образов ничего в мире не существует, перед глазами вдруг заколыхалось светлое прямоугольное поле. Сначала Шалай принял его за простыню, которую развесили сушиться, но, приглядевшись, решил, что оно больше похоже на экран телевизора. Пётр швырнул в прямоугольник непонятно откуда взявшейся корковой пробкой. И телевизор заработал.

После полудня, когда от зноя стало тяжело дышать, Пурпурный Дворец окутала нега праздности и спокойствия. Сам император Ли Хун Чэн, отобедав, по обыкновению выбрался на прогулку в Сад сохранения гармонии. Сопровождаемый скромной свитой из девяноста человек, правитель следовал в «Беседку, откуда виден приход весны». Там он предавался размышлениям о делах империи, крепил твердыню своего духа, осмысливая Дао как путь совершенного правителя, и наслаждался шумом Драконовых водопадов. Как и подобало Сыну Неба, Ли Хун Чэн мог с пользой заниматься множеством вещей одновременно.
Внезапно в дверях показался начальник стражи и, поклонившись, доложил, что советник императора — благородный муж Цзи Цзын Чжу просит его величество о трёх минутах внимания. Якобы, он намеревается сообщить нечто очень значительное, и промедление означает погибель.
Император едва заметно кивнул, смежив веки, и через полминуты в Беседку, почтительно сгорбившись, вошёл Цзи Цзын Чжу. Вид у него был всклокоченный и обеспокоенный.
— Ваше величество, — возвестил он с порога. – Дело государственной важности. Соизвольте выслушать.
Движением кисти руки Ли Хун Чэн обозначил высочайшее согласие. Советник, вероятно, решил начать издалека:
— Ваше величество, весь мир знает вас как могущественнейшего и справедливейшего правителя, как человека, чей разум, храбрость и воля не имеют равных в Поднебесной. Роскошь вашего дворца милостью Неба изо дня в день ослепляет всё сильнее. В ваших покоях обитают самые прекрасные наложницы. Словно луч, пронзающий мглу, вы несёте радость, свет и истинно говорят…
Ли Хун Чэн почувствовал, что этот поток льстивого словоблудия начинает его раздражать и, более того, настораживать, поэтому, не дослушав, он хлопнул в ладоши и произнёс:
— Собаку не называют хорошей за то, что она громко лает. А человека называют мудрым не за то, что речи его искусны. Говори, чего хотел, Цзи Цзын Чжу, а то минует отпущенное время, тебя выгонят вон, и ты не успеешь изложить то, ради чего являлся.
— Как вам будет угодно, господин, — благородный муж смиренно вздохнул. И приступил к докладу, почему-то перейдя при этом на шёпот. – Мне стало доподлинно известно, что в столице становится всё больше мятежников и смутьянов. Они лезут повсюду подобно сорной траве. Своими непотребными выдумками и вольностями в суждениях сеют в народе семена раздора. Вот что говорят эти люди: император Ли Хун Чэн — безрассудный тиран и самодур, тянущий государство в пропасть. Благородную войну с Западным Ляо, которую мы победоносно ведём уже девятнадцать лет, они называют бессмысленным кровопролитием, что обрекает людей на скорбь, а казну – на истощение. Подстрекатели многое плетут о вашем величестве. Каким-то образом они разузнали о девушке, наложившей на себя руки, после того, как вы изволили наделить её тайной болезнью. И о поваре, которого по вашему распоряжению забили насмерть бамбуковыми палками за то, что он пересолил цзяоцзы. Ослеплённые страстями, эти люди не видят того, что ведомо каждому ребёнку в Поднебесной: император как никто иной воспринимает волю неба, поэтому всё содеянное им — суть высшее благо.
Но больше всего, ваше величество, меня беспокоит другое. Восстание, произошедшее, как вы помните, в поселении Хой, было горячо поддержано народом по всему государству. А это прорицает новые вспышки глупого, но яростного негодования.
— Да, я сейчас вспомнил, о каком восстании ты говоришь, — сонно заметил Ли Хун Чэн, разглядывая перстни у себя на пальцах. – Я уже направил туда солдат, чтобы подавить бунт и достойно наказать провинившихся. Так стоит ли терзаться думами об этом?
— Видите ли, ваше величество… — Цзи Цзын Чжу замялся, словно опасаясь, что император сочтёт его слова нелепостью. – Как благородный муж, я должен вас предостеречь. Здраво оценив всесокрушающую мощь, что таится в ваших руках, мятежники уже склонили головы. Дабы смыть свой позор, они с готовностью примут любое наказание. Единственное, о чём они просят – чтобы не рушили их хижины и не отдавали на съедение пламени их угодья. И, главное, бунтовщики умоляют не трогать яшмовое дерево, что растёт на холме в самом сердце деревни, издавна оберегая её от мрака и разрушений. Говорят, этому дереву семь тысяч лет, а если срубить его, селение тотчас утонет в крови, слезах и помоях. Но тому, кто осмелится это сделать, как гласят древние пророчества, не избежать расплаты. Настанет день, когда он воплотится в существо, безобразнее и ничтожнее которого трудно себе представить. Это существо будет обделено надеждой, духом и разумом, а двигать его станут лишь животные проявления натуры. Ему суждено заискивать, унижаться, безмолвно ненавидеть и по собственной воле травить себя медленными ядами. Рок заставит несчастного пребывать в сырости и темноте, где ему предстоит вдыхать зловонные испарения, дни напролёт копаясь в нечистотах. Его окружением в этом страшном мире будут лишь блохи, крысы и плесень. Ваше величество, моё сердце обращается в подобие затухающей свечи, едва я помыслю, что лучезарный сын неба окажется низвергнутым во тьму этого ужаса.
Закрыв глаза, Ли Хун Чэн потёр переносицу. Беседа с советником разбудила меланхолию и ноющую боль в виске. «Верно говорят — за суетой дня не разглядеть спокойствия вечности» — подумал император и, зевнув, провозгласил:
— Так вот слушай, Цзи Цзын Чжу. Передашь эти слова мужам из Военного Совета и велишь им исполнить мою волю. Я говорю: поселение сжечь. Вместе с жителями. Зачинщиков и подстрекателей закопать в землю живьём. Схватить всех клеветников, что смущают народ наговорами, и отрубить им головы. Но прежде всего, спилить это проклятое яшмовое дерево, в назидание всем, кто ещё пожелает пойти против императора. Ступай, Цзи Цзын Чжу. И пусть будет, как я сказал.
Едва благородный муж, понурившись, вышел из беседки, император дважды хлопнул в ладоши. Тотчас явившийся начальник стражи поклонился и статуей замер у входа, ожидая распоряжений.
— Ему… — Ли Хун Чэн кивнул вслед вышедшему советнику. – Тоже голову отрубить потом. Чтоб дурного чего не случилось. Слишком разговорчивый стал. А ведь истинно понимающему, как известно, пристало хранить молчание.
Снова оставшись в одиночестве, Сын Неба вернулся к прерванным размышлениям. Ведь для совершенного правителя столь важно множить богатства духа и неуклонно следовать своему Дао.

Шалай очнулся от того, что кто-то, задорно и изобретательно ругаясь, хлестал его по щекам. Поднявшись на четвереньки, Пётр огляделся вокруг. По глазам тут же полоснули светом фонаря, и из подвального сумрака, словно Луна из-за туч, высунулось рыло Сургучёва.
— А, очухался, свинья! – с хищной радостью в голосе заявил начальник. – Ну всё, теперь точно пизда тебе, алкашина херов. Я тебя сюда чо делать посылал? А, валенок? Я тебя сюда посылал менять запорную ар-ма-ту-ру. Так какого хуя ты валяешься здесь, бухой, второй день уже, мудила? Это хорошо, что я тебя щас по случайности обнаружил, а то ты ведь и подох бы здесь. Ну ничего, зато уж теперь уж выпиздну тебя к чёртовой бабушке, скотина, не отвертишься. Щас в контору пойдём, акт составим…
С глупой надеждой во взгляде Шалай осмотрелся ещё раз, но ни Сатхэ, ни резиденции китайского императора в подвале не обнаружил. Он хотел, было, рассказать Сургучёву всю правду о произошедшем, но не стал, решив, что лучше продолжать слыть просто пьяницей, нежели обзавестись плюс ко всему репутацией шизофреника.
На душе было блевотно, как после недели запоя, а когда выбрались из подвала в хмурые сентябрьские сумерки, стало ещё поганее. У подъездов топтались старухи, и люто веселились гопники. Асфальт был застлан ковром из шелухи семечек.
«И чем?!.. Чем мешало мне это поганое дерево?» — Шалай дико озирался по сторонам, содрогаясь от испуга и отвращения.
Ветер гнал по тротуарам опавшую листву, в воздухе носились обрывки полиэтилена. Было слышно, как где-то вдали стучит колёсами поезд. С крысиной проворностью меж домов шныряли прохожие. И затесаться в эту стаю вполне мог даже сам Лао-Цзы.