Флаг

Автор: Старовер-1 Стоял один из тех ноябрьских вечеров, когда Петрозаводск особенно пыжится хотя бы отдалённо напоминать своего имперского полутёзку. Главным образом, бесконечной набережной, ножевым, мокрым ветром и покрытыми ледяной испариной, каменными махинами в центре. Мне нравился этот город. Но не центральной царско-советской помпезностью, а маленькими, почти деревенскими домишками окраин, с их красноватым, мохнатым светом, льющимся из окон сквозь сатиновые занавески.
Именно с такой окраины, а точнее, из-за неё, из находившейся в совсем уж глухом углу, воинской части, и шёл я пешочком в центр города в тот вечер 1987го года. Я был на втором году службы, что, с точки зрения солдатской иерархии, было совсем недурно, но времени до дембеля оставалось ещё немеренно, что, в свою очередь, не могло не печалить.
Хотя, справедливости ради, надо сказать, что служба моя уже пару месяцев была не особо тяжкой, но, даже, по-своему, прикольной, потому как заключалась в несении вахты в ни много ни мало, главном здании Комитета Госбезопасности Республики Карелия. Причём, по ночам!
Как ни странно, получить столь тёплое и вожделенное для многих моих коллег местечко, мне удалось довольно легко и случайно, без какого-либо стукачества с моей стороны (Вот те крест!) или московской протекции. Просто повезло с взводным. Прапорщик Исаев был ходячим издевательством над всеми традициями родных вооружённых сил и, конкретно, наших доблестных пограничных войск, согласно которым, прапор (он же кусок) непременно должен быть, хамом, ворюгой и, желательно, хохлом. Дело в том, что до прихода к нам в часть Исаев трудился ни много ни мало, преподавателем на филологическом факультете петрозаводского университета. Потом его бросила жена, оставив двух крошечных дочек-близняшек. Мужик, разумеется, запил, был с треском выгнан с кафедры и, наоборот, с распростёртыми объятиями принят нашим полканом, имевшим склонность ко всякой экзотике. А, поскольку пьющая душа новоявленного прапора временами тосковала по интеллектуальным беседам, тут, как нельзя, кстати, подвернулся я, со своим оконченным до армии первым курсом МГУ и с любовью к трёпу на окололитературные темы.
Вскоре во время одной из наших послеотбойных бесед в каптёрке, взводный предложил мне сменить уходящего на дембель дедка, служившего на вахте в карельском КГБ. Погранвойска в те последние советские годы являлись одной из структур Комитета и охрана местной чекистской берлоги, как из дальней вотчины, набиралась из единственной дислоцированной в городе, пограничной части. Долго упрашивать меня не пришлось, т.к. несмотря на страх и презрение к трём грозным буквам, свойственное советской интеллигенции, новая служба обещала избавление от нарядов по кухне, разгрузки вагонов и ещё целого ряда увлекательных армейских мероприятий.
Дорога из части к месту службы занимала у меня ежевечерне где-то около часа. Главной тонкостью было вовремя сбрасывать в карманы неуставные домашние перчатки при встрече с патрулём. Был уже недавно случай, когда занудный прыщавый лейтенантик чуть было не отволок меня в комендатуру за эту безобидную вязаную неуставщину – спасло только маршрутное предписание с жирно пропечатанным конечным пунктом назначения и моё обещание пожаловаться лично председателю КГБ республики.
Погода последние дни стояла дурная. Ещё неделю назад трещали первые морозы градусов под двадцать. Потом, на ноябрьские праздники, всё неожиданно потекло, усилив праздничное настроение лёгким ощущением внеплановой весны. А сегодня, на второй день послепраздничного отходняка, природа, наконец-то, решила вернуться к своему нормальному для этого времени года состоянию. Подул ледяной ветер, огромные неряшливые лужи промёрзли практически насквозь, а опухшие и чуть подобревшие за праздники лица прохожих, приняли обычное злобно-беспросветное выражение.
Здание КГБ республики Карелия располагалось в самом центре города и представляло собой яркий образец махровой сталинской архитектуры. К тому же, стены были выкрашены снаружи тёмно-красной краской, с оттенком спелой ржавчины, что в начале службы здесь вызывало у меня стойкие ассоциации с запекшейся кровью. Табличка, сообщавшая о том, какая именно организация находится в этом доме, была нарочито незаметной, сиротливо притулившейся у громадины тяжёлых, бессмысленно высоких дверей. По большому счёту, она, табличка эта, и вовсе была никому не нужна, поскольку вряд ли в городе, да и во всей Карелии нашлось бы с десяток человек, не знавших о том, кто является хозяином этого милого дома. Для пущей наглядности отмечу, что по сравнению с этим шестиэтажным красавцем, обожаемая диссидентами всех времён, знаменитая коробка на Лубянке, показалась бы театром оперетты.
Слева от крыльца, на уровне обросшего сосульками козырька, судорожно билось в порывах ветра полотнище пережившего праздники флага.
- Привет, солдатик! – группка безвозрастных тёток-связисток весело и многоголосо вывалилась на улицу.
Самая сердобольная из них, Капиталина, или, как мы со сменщиком называли её за глаза, баба Капа, толстуха под полтинник, в пожилом драповом пальто, стала копаться в сумке.
- На, держи шоколадку. Этот хлыщ, майор Самохин, опять сегодня к Маринке подкатывал, так что неделька сладкой жизни нам теперь обеспечена.
Тётки прыснули в варежки и неласково глянули на «добытчицу».
- Да ладно вам, Капиталина Васильна, он же всех угощал… – В голосе Марины, прыщавенькой, но вполне смазливой девчушки, сквозь показное стеснение сквозила великая гордость.
Связистки были добрыми феями. Они постоянно подкармливали нашу вечно голодную, немногочисленную солдатскую диаспору шоколадками, гражданскими белыми батонами и почти забытыми женскими улыбками. А сколько пищи давали нашей бурной казарменной фантазии их обтянутые форменными юбками попы и прочие мягкие местечки!
Когда за мной с глухим стуком захлопнулась вторая, внутренняя дверь, я, как обычно, на какое-то мгновение почувствовал себя в языческом храме сталинского разлива. Весь вистибюль был отделан серым мрамором, причём, если на стенах и толстых аляповатых колоннах этот признак советской роскоши сверкал почти девственным глянцем, то на полу он был стёрт, как нождачкой, миллионами ног. Как принято у язычников, напротив входа висело занимавшее чуть ли не всю стену, изображение божества, т.е. довольно мастерски исполненный барельеф товарища Дзержинского. Под профилем со стервятничьим носом и взглядом маньяка, был выбит на мраморе и выкрашен золотом знаменитый афоризм отца-основателя о холодных мозгах и горячем сердце.
Помнится, мне доставляло особо извращённое удовольствие сесть ночью, когда двери закрывались до утра, в огромное кожаное кресло, стоявшее наискосок от Железного Феликса, и читать какую-нибудь антисоветчину типа «Детей Арбата» или «Архипелага». При этом время от времени приходилось отрываться от книги и бегать в приёмную посмотреть, не высохли ли постиранные носки, которые я там любовно развешивал на батарее.
— Ну, здорово, сменщик! – Лёха Шепелёв всегда по-детски радовался моему приходу, означавшему для него скорую свиданку с подругой – жившей неподалёку толстой тридцатилетней разведёнкой. Лёха, конечно, обожал трепаться о её половых достоинствах, но я был уверен, что больше всего он ценит в ней всегдашнюю готовность до отвала накормить его всякой гражданской вкуснятиной перед тем, как отправить в казарму.
Лёхина фуражка недавно подверглась лёгкому дембельскому тюнингу: передок тульи вытянулся вверх, а козырёк, наоборот, уменьшился до почти неуставных размеров. От этого отличавшийся немалым ростом и альбиносной арийской внешностью, Лёха стал здорово походить на немецкого офицера времён второй мировой. И если бы не зелёный цвет родной пограничной фуражки, входящим посетителям, особенно с бодуна, легко могли бы прийти в голову всякие жуткие мысли касательно стоящего на вахте солдатика.
- Привет. Кто сегодня?
- Да вроде Полянский дежурит.
- Вау! С каких это пор начотделов стали по дежуркам гонять?
- Я думаю, одно из двух, — Лёха многозначительно потрогал свой болтавшийся на поясе штык-нож, — Или круто пролетел или перестройка уже и до Конторы докатилась – небось в Москве решили местных шишек погонять. А что — как говорит Михал Сергеич, о плюрализме двух мнений быть не может…
Когда после обычной недолгой процедуры я ровно в 20:00 занял лёхино место на вахте, т.е. на потасканном коврике, между входной дверью и сереющим вдали профилем Железного Феликса, народу в здании уже почти не осталось. Об инете в те славные времена и слыхом не слыхивали, а о зверствовавших когда-то по ночам следователях-маньяках напоминали разве что жутковатые легенды про уходящие на три этажа вниз подземные казематы.
Я фривольно переминался с ноги на ногу и даже внаглую немного похаживал в пределах своего коврика, когда в конце коридора послышались гулкие шаги и хриплая речь Самого. У Председателя КГБ Карелии (он же «Сам», он же «Номер Первый», он же «Генерал») был профессионально тихий голос, мёртвенно-бледное лицо и умные глаза-буравчики, под очками «а-ля Андропов». Но самой примечательной деталью этой величественной физиономии, пожалуй, был нос. Довольно длинный, заострённый, с крупными, почти круглыми ноздрями, он вполне мог бы быть назван семитским, если бы его обладатель имел хотя бы смутное отношение к еврейскому народу. Но поскольку благодаря занимаемой им должности, это было абсолютно исключено, то и нос, несмотря на всю его крючковатость, будем считать вполне себе славянским…
- Значит так, Полянский, — говорил он, не поворачивая головы в сторону своего собеседника, с трудом поспевавшего за ним маленького, седенького толстячка, — Я сейчас домой, ужинать. К девяти буду назад. Чтоб к моему приходу всей этой первомайщины тут не было. — На этих словах он обвёл царственным жестом пожухлые гвоздики под барельефом и пару задорных плакатов на стенах. — Хватит уже, напраздновались: у меня один заместитель в запое, а другой со сломанной ногой в госпитале.
- Но Леонид Михалыч, кто ж сейчас это всё убирать-то будет? В здании уже, небось, никого и нету…- обрюзгшее лицо Полянского выражало высшую степень безнадёги.
- Ну, это уж твоё дело, полковник. Хоть собственноручно. Поставили тебя дежурным, значит дежурь. Если, конечно, не хочешь на пенсию раньше срока вылететь. – голос Председателя был по-прежнему лишён каких-либо эмоций. – Да, и флаг перед входом не забудь. А то прям не КГБ, а новогодняя ёлка.
Генерал прошёл вестибюль, скользнув абсолютно равнодушным взглядом по двери приёмной, тщедушному фикусу в кадке и по моей застывшей навытяжку фигуре. Входная дверь захлопнулась за ним с глухим стуком, который человеку более экзальтированному, чем я, наверняка бы, напомнил что-нибудь типа стука крышки закрываемого гроба или звука, сопровождающего голову, покатившуюся по ступенькам эшафота.
Я перевёл взгляд на Полянского. Он стоял в дальнем конце вестибюля, прислонившись спиной к профилю кровожадного поляка и, видимо, пытаясь таким способом получить поддержку у высших сил. Его бесцветные, очевидно пропитые глаза, были широко раскрыты, как у прибалдевшего от окружающего мира, грудного младенца.
- Может, воды, товарищ полковник? – чувство жалости перебороло во мне как требования субординации, так и спасительную привычку быть максимально незаметным для начальства.
- А, солдат… – Похоже, он, действительно, только что меня заметил. – Вот такие дела, сынок… Плакаты снимать… Цветочки убирать… Хорошо, что сортир пидорить не заставил… Меня, боевого офицера! Участвовавшего во взятии дворца Амина! Как тебе, а? Меня лично Юрий Владимирыч отмечал! Мне через год в отставку! Понимаешь? Да ни хера ты не понимаешь! Ладно, тащи воды.
Залпом осушив стакан и, привычно крякнув, как будто гранёная ёмкость была наполнена не хлорированной дрянью из-под ближайшего крана, а родным сорокоградусным счастьем, полковник заметно успокоился. Он посмотрел на меня оценивающим, по-своему, пожалуй, нежным взглядом.
- Ну, короче, ты это…, приберись-ка тут. А то ведь и, правда, не Комитет, а бордель какой-то… Художники, мать их!
Мне вдруг вспомнилась известная сказка Салтыкова-Щедрина «О том, как мужик двух генералов накормил». Суть этого классического произведения, входившего в обязательную школьную программу для учеников, кажется, седьмого класса, заключалась в следующем (да простит меня великий сатирик за вольную трактовку произведения). Два генерала оказались волшебным образом заброшенными на необитаемый остров. Когда они захотели жрать, стали, соответственно, думать, как быть. И, наконец, одному из них (подозреваю, что старшему по званию) пришла гениальная идея найти мужичка. Обыскали ребята весь остров и, таки, нашли: мужик был здоровым, лохматым и, наглым образом, нифига не делавшим. Генералы мужика, разумеется, тут же отымели (в переносном смысле слова) и заставили трудиться. Ну, а он уж фруктов нарвал, рыбы наловил и накормил высоких гостей по полной программе. Более того, в конце концов, мужик даже построил лодку и переправил высоких гостей на большую землю. Вот, примерно того же самого и ожидал от меня в тот момент полковник Полянский.
Варварское срывание со стен плакатов и разбор цветочных жертвоприношений под барельефом заняли у меня минут пятнадцать. На полу, непосредственно перед моим боевым постом уже образовалась внушительная куча из полосок ватмана с большими красными буквами и многочисленными восклицательными знаками. Торчащие кое-где из бумаги тёмно-бордовые трупики гвоздик невольно наводили на мысль о бренности этого мира, какими бы красивыми лозунгами и идеями он не прикрывался. Я уже думал о концовке салтыкоско-щедринской сказки, в которой спасённые генералы «однако же, и мужика не забыли: выслали ему рюмку водки и пятак серебром», когда в вестибюле опять появился мой новоиспечённый работодатель.
- А куда плакаты девать, товарищ полковник?
- Да забей себе в седло! – весело ответил Полянский и тут же звонко, по-мальчишески, рассмеялся своей тонкой шутке. Настроение у него, надо полагать, здорово улучшилось с тех пор, как он нашёл «мужика». Теперь мне его как-то совсем не было жалко.
– Да, кстати, сынок, — продолжал полковник тоном старого хитрого колхозника, — Про флаг-то ты забыл. Нехорошо. Генерал наш меня, старика, с говном скушает! Ты уж не подведи. Пятнадцать минут у тебя на всё про всё… Я вон и стремянку тебе в дежурке подготовил. А хлам этот бумажный в сортир оттащи – уборщица утром уберёт.
Когда я, наконец, приладил ноги стремянки на прикрылечном льду с минимальным риском последующего падения и стал взбираться наверх, путаясь в полах шинели, флаг ударил меня по лицу. Точнее, это, конечно, был подлый карельский ветер, игравший с огромной ледяной тряпкой, но мне на какую-то долю секунды показалось, что я получил по морде именно от главного символа рабоче-крестьянского государства.
Я взялся уже озябшими пальцами за толстое обледеневшее древко и сразу же после первой попытки вытащить его из держателя, отчётливо понял, что это у меня не получится никогда. Ну, по крайней мере, до весны. Видимо, проклятая палка сидела в своём металлическом влагалище не слишком плотно и, просочившаяся в него за время оттепели влага, превратившись в лёд, намертво «припаяла» дерево к металлу.
- Ты уверен, что его не отодрать? – недоверчиво спросил Полянский, когда я чуть не в лицах описал ему сложившуюся ситуацию.
- Абсолютно, товарищ полковник.
- Может, ты, солдатик, мало каши ел?
- Нормально я её ел. А не верите, полезайте сами. – мне уже порядком поднадоел этот толстый старый трутень.
- Ну, ладно-ладно, ты не хами. Давай лучше думать, что делать будем. Председатель-то, у нас мужик крутой, шутить не любит…
- Ну, не знаю… — примирительно протянул я, — Может, эту муфту, долбанную кипятком полить? Через какое-то время должно оттаять…
- Ага! Вот именно, что через какое-то время. Ты ж представляешь, сколько времени уйдёт на то, чтоб воду вскипятить, да ещё потом эту чухню поливать хрен знает сколько? А у нас шеф с минуты на минуту нагрянет! Нет, сынок, тут надо что-нибудь порадикальней… Слушай-ка, — в испитых глазах моего собеседника вдруг вспыхнул огонёк, какой, наверняка, загорается во взоре зэка-смертника, обнаружившего, что прутья оконной решётки сильно качаются, — А давай-ка мы его спилим!
- Кого? – не понял я.
- Кого-кого! Голову тебе спилить надо! Ясное дело, флаг!
- То есть, как спилить? – новая полковничья идея никак не хотела укладываться в мою солдатскую голову.
- Молча. Ножовкой. Я щас со склада притащу. У завхоза там аж целый шкаф с инструментом. А когда оттепель будет или, там, весна мы этот деревянный огрызок мигом оттуда вытащим. Так что давай, сынок, бегом на исходную!
Пила оказалась несуразно большой, слегка ржавой, изгвазданной в зелёной масляной краске. Когда я лез вверх по стремянке, ветер совсем осатанел и флаг постоянно издавал глухие резкие хлопки, как будто из последних сил сопротивляясь своему предстоящему расчленению.
Чрезмерно разведённые зубья соскальзывали с обледеневшего дерева, и мне пришлось потратить минуты три, прежде чем моя ножовка вгрызлась в священную плоть. И вот, когда от падения святыни меня отделяли всего два-три интенсивных движения, я услышал глухой стук. Не вынимая пилы из надреза, я поглядел вниз и замер. В двух шагах от моей стремянки стоял Генерал и, не мигая, смотрел на меня. У его ног лежал пухлый кожаный портфель, падение которого, видимо, и произвело звук, отвлекший меня от моей страшной работы. Где-то с полминуты мы смотрели друг на друга: Председатель КГБ Карельской АССР в штатском драповом пальто и запыхавшийся от быстрой работы солдат, спиливающий красный флаг со здания КГБ той же АССР.
Я не знаю, что творилось в тот момент в голове Председателя, под роскошной ондатровой шапкой, но думаю, что ему довелось тогда испытать ужас, гораздо более страшный, чем тот, который сковал меня на стремянке с пилою в руке. Хотя бы, потому что ему было что терять.
Ну, вот, собственно, и вся история. Что было потом? Да практически ничего. Правда, бедняга Полянский, был таки отправлен на пенсию за год до положенного срока. И, если честно, жаль – креативный был мужик, да и дворец Амина брать – это вам не попу почесать… Моё пограничное начальство так ничего и не узнало. Да и что с меня было взять – я ж лицо подневольное, мужик одним словом. Помнится, только где-то через полгода, незадолго до светлого дня дембеля, когда Председатель необычно поздно уходил с работы, он, как обычно, скользнул взглядом по вахтенному солдатику. И вдруг его скучающий, как всегда, лишённый каких-либо эмоций, взгляд споткнулся на мне, и тень когда-то испытанного ужаса пробежала по царственному лицу.