Чужая кровь

Автор: Голем * * *
– Так,– говорит Лана. – Теперь точно заблудились.
– Заберусь-ка я на гряду, – предлагаю я. – Рядом Пельт-озеро. От него до Шондоги рукой подать.
– Ага. Ты давай лезь, а я посижу, – подруга кивает и садится в траву.

Я поднимаюсь на край каменистой осыпи, машу Лане рукой и углубляюсь в низкорослый ельник со следами пожара. Сразу же попадается здоровенная воронка. Края и дно её усыпаны слоем еловых игл и мелких сучьев. Наверняка от бомбы или крупнокалиберного снаряда – полно таких ям в полосе боёв. Огибаю воронку, целясь к вершине гряды. Какая-то паутинка высверкивает в районе колен – а ведь не сезон, спохватываюсь я, пауки на зимовке… Пытаюсь перешагнуть, но блестящий волосок словно прилипает к моему мокасину. Через мгновение земля за спиной встаёт дыбом, слышится неимоверный грохот. Должно быть, взрывом мины-растяжки меня поднимает ввысь, швыряет в воронку и сильно бьёт головой и плечами о плоское дно. Повезло, могло бы и в клочья разнести. На какое-то время полностью отключаюсь. Когда же открываю глаза, выясняется, что лежу навзничь, не в силах пошевелиться или позвать на помощь. Здорово шваркнуло!
Между тем на краю воронки, в которой я очутился, начинает что-то происходить.
Вытянув шею, я прислушиваюсь: говорят двое.

Шагая гуськом, незнакомцы подходят к краю ямы, и я уже могу разглядеть их. Впереди шумно топает конопатый здоровяк с пышным медным чубом, выпущенным из-под лихо заломленной кубанки. Здоровяк одет в просторный костюм с чёрной косовороткой и скрипучие сапоги, на рукаве белеет повязка. Во его облике чудится что-то картинное.
Это что, полицай?
Они тут, суки, кино снимают, а я на спецэффект напоролся?!
Ох, дайте встать, я вам устрою кино… но я по-прежнему недвижим. Через плечо молодцеватого конвоира – а этот человек явно сопровождает кого-то – перекинут узкий ремешок, на котором болтается короткоствольный немецкий «шмайссер». Сзади тащится, глядя в спину конвоиру, второй персонаж – тоже рыжий и ражий, но старше первого.
Лицо пожилого, с крупными бровями и мясистым носом, заросло до бровей ржавой от седины щетиной, на которой блестят крупные капли пота или слёз. Даже со дна воронки заметно, что пленник сильно напуган.
Руки его связаны кистями вперёд. На плечах болтается изодранная плащ-палатка, за макушку чудом цепляется маленькая чёрная шапочка – кажется, её называют кипой. Странная пара, изрядно смахивающая на галлюцинацию…

– Зачем остановились, Мотя? Вы что, хотите стрелять? – хриплым дискантом спрашивает пленник, едва не упёршись носом в затылок внезапно остановившемуся здоровяку.
Оба персонажа либо не замечают меня, либо подчёркнуто игнорируют.
– Приказ, Юхим! – нехотя отвечает полицай. – Партизан твоих немцы вот-вот кончат у родника. Час-другой, и капут. Тебя, жидяра, велено в деревню отвести, допросить, а потом к ногтю. Ну и зачем тащить в Шондогу такое говно, как ты? Зря ноги топтать! Ты и в носу-то что делается, никому не расскажешь! Так что прощай, Юхим – при попытке к бегству…
– Опомнись, Мотя! – кричит пленник, заламывая связанные кисти рук. – Иохим Тиркельтауб, это вам не то, чтобы как! Спросите сами: кто Мотю на руки брал? И что вам сказать – Иохим! Целыми днями Мотя играл с ножницами в цырульне, и разве кто-нибудь гнал? Хотя целых две простынки потом годились только на фламандские кружева… Сначала ты был мне – Мотылёк-Мотя, а потом уже маме и всей деревне! А приказ, Мотя – ну что приказ? Палите в воздух, и всего делов. Я санитар – кто же воюет с санитарами, азухенвей…

Что за сцену тут разыгрывают? Для кого?
Ни камеры, ни режиссёра – значит, весь диалог взаправду? Бред какой-то.
Это безумие, впрочем, имеет свою систему… фраза сия из «Гамлета» – эрго, я контужен, но не безумен! Тогда что, очутился в далёком прошлом? С тоской и надеждой слежу за странными собеседниками: авось, что-то да прояснится.

– А я говорю: сдохни, Юхим! Мне, что ли, за тебя в петлю лезть? – рявкает полицай и звонко передёргивает затвор автомата. Мы с арестантом синхронно вздрагиваем.
– Постойте… я знаю, где ваша мать, Мотылёк! – вскидывается пленный. – Она жива! Её не было в Величках, когда эсэсманы сожгли стариков и детей в колхозном клубе. Я спрятал её на болотах, у старика Енютина!
– К егерю отправил? Жива, значит, матка! Жива… это гут. А ты не врёшь мне, жидяра? – дуло автомата понемногу опускается. Арестант, как зачарованный, следит за его движением.
Вроде бы гроза миновала – но не тут-то было…
– Чтоб я вам врал?! Ой, Мотеле, вы ж ничего не знаете! – арестант вдохновенно закидывает голову, в глазах его появляется безумный блеск. Рыжий полицай при слове «Мотеле» брезгливо передёргивается, но пленник это не замечает, он захлёбывается воспоминаниями:
– Ваша мама, Мотеле, в молодости была святая. И я любил её, как русские любят икону! Не Тимофей, которого в тридцатом придавило на лесопилке… не он, Мотя, а я, я – ваш настоящий отец! Не бойтесь, я никогда… Никому! Мы только маме…

Короткая автоматная очередь разрывает лесную тишь.
Из спины пожилого пленного вылетают красные клочья. Он страшно изгибается, пытаясь ухватиться за ветки ели, но ноги его не держат. Завалившись на спину, Иохим бесформенной кучей сползает на дно воронки.
– Кто знает, Юхим, кто знает! От веку я – Матвей Погребняк, а не Мотэль Тиркельтауб. Пусть так и будет, – тихо, но отчётливо произносит полицай. – Ты уж звиняй, если что, собака.… А за матку мы с тобой как-нибудь на том свете сочтёмся.
Он сплёвывает и, повернувшись, исчезает в зарослях. Стрельнул рыжик рыжика…
Я замираю, чувствуя, как по всему телу – по шее, щекам, за шиворот – бегут, бегут струйки крови Иохима… меня начинает знобить, всё летит в колючую темноту.

– Серёжа, что с тобой, Серёжа? Ну, очнись же! – Лана сильно растирает мне уши: научил на свою голову! В промежутках между судорожными попытками массажа она поливает меня водой из чайника, а кажется, льются слёзы…
– Прекрати это, – с трудом говорю я.
Поворачиваюсь набок, и меня сильно рвёт.
Лана испуганно вскрикивает. Когда в глазах проясняется, я вижу за её спиной двух односельчан с плетёными кузовами. Ну вот, до ночи, значит, успеем в Шондогу…
Что ж такое привиделось мне на дне воронки?

Месяца два спустя колхозная сторожиха баба Маня рассказывает мне по телефону:
– А дед Мотыль, Сергуня, взял, да на днях и помер. Жил бобылём, бобылём и преставился! Военком приезжал, да мы с председателевой Зинкой – вот и все ему проводы. Военком сказал: умер ещё один солдат великой войны – ну, в деревне-то про деда Мотыля другое болтали. Злой он был, дед Погребняк, никого не подпускал. Да ништо, Господь милостив – иной раз и злых призовёт в Царство Небесное…