Важное
Разделы
Поиск в креативах
Прочее
|
За жизнь:: - Первый, белый, последний.Первый, белый, последний.Автор: Яблочный Спас А ведь жили! Хоть и просто, без изысков: дом деревянный – хата, сад, огород, во дворе колодец. Но жили. И любить умудрялись, и верить. И даже надежда теплилась огарочком под старой, в лакированных трещинах, иконой.Жизнь вращалась радиольной пластинкой вокруг бабки, тогда еще крепкой, как совхозный амбар, и радости было целое море, когда свадьбу отплясывали: «Дочка замуж выходит! Эй, слышите? Дочка!» Замерло время, как вода в омуте глубоком — застыло. Купались молодые в месяцах счастья, разбрызгивая дни да недели. Не печалясь, без жалости. Чего жалеть – сколько ни есть, все наше. Коли срок подойдет, то не отсрочишь, как не моли. Бабка качала головой укоризненно, но молчала — сами поймут, не объяснишь. Как во сне жили, и сладок сон был. Хорошо б навсегда. Но в одночасье захандрила старая радиола, принялась крутить быстрее пластинку, отчего голоса запели фальшиво. По лилипутски тоненько, скверно. Да и вокруг все сдвинулось — потекло время. Сперва медленно, а потом все быстрей и быстрей. Зятек после работы в шалман за водкой, родня криво глядит. Отчего так? А потом отяжелела дочка, и сорвало пружину в часах у Бога. Замелькали дни, сливаясь в недели и месяцы. В очередной раз, перекинув календарный планшет, бабке открылось вдруг, что жизнь человечья свои сезоны имеет – четыре по счету. И для нее сейчас календарь отсчитал последний. «Внука б дождаться хоть!» — взмолилась перед черной от старости иконой. Задрожал огонек, вспыхнул ярче яркого, и снова опал. – Дождешься», — шепнул на ухо Бог. Поутру, на уже стылую землю лег снег. Первый, белый, последний. «Дождусь теперь»… Дождалась. *** Было у Никитки детство – шумное, беззаботное, подчас сусальное даже. Мамку на сносях в роддом ночью под мигалкой; бабка следом с мешками солений-варений — дочке родимой пожрать после родов; папаша, как только дверь хлопнула, сразу пузырь – хлоп, и в мясо. В родильном мамашу на каталку и рожать с колес; бабку, как увидели, что тащит — пинком под зад прочь, она – кувырк; папка тем временем, как говно распоследнее, на работу собрался пьяный в щи: на улицу выбрался, а там ледок, он по ледку, и ногу сразу – хрясь! Его под мигалкой опять же в больничку… Загипсовали – лежит. Мамка рожает, тужится, орет. Никитка ни в какую вылезать не желает. Куда вылезать то на холод? Бабка домой вернулась, ей соседи: «зять в больнице, перелом, беги». Она сразу солений-варений, «Столичной» пузырь за пазуху хвать, и в больничку бегом. В больничке увидали, что у бабки пузырь под мышкой — сразу выпиздили. Даже солений-варений пронести болезному не дали. Пришла бабка домой, на стол бутылку поставила, свечку зажгла и стала молиться за исход благополучный. Чтобы хоть внучок здоровым родился. Каждую молитву огурчиком-помидорчиком закусит — и по новой. Через час тоже лыка не вязала. А тут и Никитка подоспел. Росту полметра, вес три пятьсот. Обычный младенец. Мать ему титьку в рот – заткнулся, поел, спит. Хорошо. Через пять лет Никитка ловко бил из рогатки кур, тягал карасей из пруда, и не было места круче, чем взорванный дот для игры в войнушку и прятки. Каждое утро мчался по небу розовый конь, вывозя золоченую колесницу, в которой пряталось спящее солнце. Ни похмелий, ни опостылевших жен, ни бессониц. Бабка с внучка не нарадовалась. — И-их, шустренький ты мой постреленок, — умилялась она, глядя как Никитка накручивает тяжелый колодезный ворот, — Силач растет! Никитка отпускал обитую жестью ручку, и гремящее бревно раскручивалось обратно, увлекая привязанного к цепи кота в ледяные глубины. Тот орал, растопырив лапы, а в зеленых глазах росла черная дыра, превращаясь в хрустальное от кошачьих слез Лукоморье. - Ах, мой хороший — иди скоренько, конфетку дам. Чем не детство? Сказка. Дни текли сладкие, словно мед и тягучие, как патока. Незаметно подступила осень, рассыпав по тротуарам желтое конфетти. Бабушка постарела, перестала выходить из дому, а в гости к ней зачастила медичка в белом халате. Они запирались в комнате, глухо звенели склянками, разносили сквозняками по хате запах валокордина. Потом из райцентра приехал поп в балахоне с крестом, пробасил непонятно и жутко, отчего все разом заплакали и вынесли, толкаясь в сенях, деревянный ящик с восковой куклой в белом чепце. - Теперь все устаканится, — говорил папаша на кухне вечером. - Слава Богу, отмучилась, — поддакивала мать, цепляя вилкой соленый груздь. Никитка глядел в щелку на странные дела, что творились в доме, понимая, что теперь бабушка никогда не подарит ему конфет. Ветер гнул лес к востоку, вагон бултыхало на стыках – ехали в город. Продали дом, осталась могила. Будут навещать? Время покажет. В городе стриженый затылок, воротничок режет шею, грифельная доска. Фантики, переливалки, линейки, галстуки. А потом он вырос и время съежилось. Отец устаканил жизнь по мужски – взвешенно, с толком, твердо. - В городе мне не место, — орал он, вбивая кулак в фанерную дверь. А по утрам, под столом, Никитка цеплял ногой пустую бутыль. Через год бутылки катались по полу как кегли. Наконец в декабре, когда дети обычно спят в аромате хвои, мандариновых корок и светлых надежд, папаша выпустил слюни и улетел в метель. Розовый конь скакал все быстрей, но колесница, едва показавшись, снова скатывалась в тартарары. День краток, ночь темна, чемоданы в прихожей. Мать с сыном на кухне ждут новогоднего чуда, а его все нет. Лучше стало без папки? Ничего, переживут. Не гадали, не ждали, но потекли по улицам-подворотням ручьи, и таял в мутной воде рафинадом черный краями лед. Год шел за два, за четыре, за десять. Зато в юность Никитка вплыл королем. После восьмого — путяга. Острые дойки, чердак, эфедриновый рай. Долг службой отдал, а кому должен был, зачем – так и не понял. Все отдавали – и он туда же. На войну не попал, уже считай в рубашке родился, хоть и не было рубашки никакой. Зато вернулся окрепшим, без лишних комплексов. Весна крутанула колодезным воротом, дни загремели цепью, сползая в джерельную тьму. - Эй, не гони порожняк, брателло – прорвемся! В спортивном костюме, с цепой на кило, с трубой… А что б не прорваться? – Прорвемся. Мамка вот истончала только буквально за пол сезона и, аккурат на Благовест, отлетела. Думал, может до лета дотянет… - Кто надоумит, что делать? Кто решит за меня? – мрачнел Никита, сматывая километры ночного города в мерцающий клубок. Мир сузился до рифленых ларечных стен, мутных стрелок за лесопарком и скользнувшей по ребрам заточкой. - Может, карма твоя такая? – смеялась рыжая Надька, а он валил ее на кровать и целовал сумасшедшие зеленые глаза: — Ах ты, маленькая зараза. Сложно найти правильные слова, когда любишь. … ан нет – апрельским полднем чмокнул в холодный лоб, отстегнул пару сотен за подхорон, и она осталась левее папаши, но тоже эмаль, гранит – все как положено, по-человечьи. Житуха катилась по скользким дорожкам, где ям да колдобин без счета, и каждый поворот крут. Нынче ведь как: глазом моргнуть не успеешь, уже под тридцать; а коли успел – сороковник примерь. Жена, сын, зона, развод. Был бы повод, а уж как понесет – держись. Что тут думать, можно было остаться, но уехал Никитка. Обратно, откуда начал. Дом, подгнивший венцом, выкупил. Думал: — «Может, найду то лето?» — но не нашел. Вернее нашел, да не то. Лето вернулось хмурое. Не такое, как в детстве – в пуховых облаках до самого Бога, — иное. Смытая дождем акварель мазала небо серым, и за низкими тучами не было видно золотой колесницы. Что делать, и надо ли делать? Сны похожи на фотоальбомы – лица мелькают, родные и не очень. Зацепиться не успеешь — растворяются, исчезают, блекнут. Что делать, и надо ли делать? Дом справил, будет что сыну оставить. Там и внуки по слухам, да он не видал. А хотел бы. Яблонь насадил, половина прижилась – хороший сад. Спас скоро, а значит, яблоки собирать, да наливку ставить. Строили церковь – помог, чем мог. Последнее батюшке отдал, когда шалые бродяги попа с деньгой бортанули. «Нужное дело» — подумал, и на звонницу вывернул карман. Встала к осени маковка – издали видна. По-над речкой, на горушке, лебедью белой — трудно заблудиться. Коли не увидишь, по оврагам за малиной лазая, так услышишь. Ударит колокол, и поплывет звон серебряный окрест. Радуйся душа, что печалишься? Брось, негоже плакать – прожил, как прожил. Не хуже, не лучше. А что тихо так, по стариковски — то извини, брат, осень глубокая на дворе. И валенки, и телогрейка, и ноги болят на туманы да морось. А скоро снега лягут, укутают землю и твои четыре сезона к концу подойдут. Коротко вышло, да не всласть? Но были же и дни как мед, и глаза зеленые, и колокол по утрам в туманах… Спасибо, Никитка, тебе скажут, да в ноги поклонятся те, кто поймет. Что еще нужно? Внуки? Так ведь и у них свои сезоны будут. И время так же будет раскручиваться сначала медленно и монотонно, а потом выстрелит сорванной пружиной, и полетят дни, как птицы. Лежи на печи, вспоминай детство — и однажды, морозным декабрьским утром, услышишь звон бубенцов, захолонет в груди, а потом через сени в дверь, мимо двери, с крыльца, над сугробами. И пристяжные в яблоках, а коренник розовой, удивительной, масти, и сани золоченые в небо рвутся. Что дальше? Кто встретит? Там ли хрустальное Лукоморье и теплые руки, полные шоколадных конфет? Удержит ли память то, что мелькнуло перед глазами птичьим росчерком, и будет ли там память… Да и для чего она, когда жизнь уместилась всего в четыре сезона? Вопросы, вопросы, вопросы… Без ответов пока, гадать остается. А пока гадаешь, выгляни в окно, что там? Правильно, Никитка, снег. Первый, белый, последний. Зима пришла, радуйтесь люди, ну! Теги:
0 Комментарии
#0 09:10 05-09-2011александр махнёв
орнаментально. в целом мне понравилось. хотя несколько… перенаворочено што ли. ну типа пошлифовать всё это надо бы хорошо. хуй ево знает для чего мы. для этого наверно и есть. Присоединюсь к коммнету Махнева. лирическое философичное полотно. понравилось, да. понравилось. безнадёжно всё как-то молодец спас, хорошо депреснека нагнал. текст качественный В одном месте, мысли улетели в село к заброшенному мной дому, с пробитыми оградами двора, в который пролезают соседские козы и объедают все цветущее. А дед где был? Каждый жизненный этап по три предложения, компактно и реалистично так. Хорош, — ЛУЧШИЕ СЕТЕВЫЕ ПИСАТЕЛИ, — так иесть. Очень. Душевно, печально. /вот так и живем/(с) очень понравилось. вроде ниочем а читать приятно. пузырь – хлоп она – кувырк сразу — хрясь загипсовали — лежит… и всё в одном абзаце — перебор, имхо. у тебя арсенал и без того блистательный. сладкие, словно мед и тягучие, как патока — небрежно срифмовал, ггг, мог бы быть изобретательнее в сравнениях. в остальном, чотко так, по-платоновски (по-можаевски. по-шолоховски...), но определённо по-своему. «Радуйся, душа, что печалишься!» аминь. ..... сорри, офф-топ. махнёв на ЛП?! привет, махнёв, вот уж воистину — с КОРАБЛЯ на бал… Да Посконное, лубочное — не люблю такого. Скушные люди без фантазии, и текст такой же. Нови, ты путаешь… прочти себя(последнее, пустое) Путаюсь в своих любовях, нелюбовях и частных мнениях? Право, день идиотизма сегодня. Пардон муа, Спас. чутка обкорнать бы эту песню… аккуратненько, местами Сусальненько. Но афтырь умеет и такое без пошлости производить. Мне понравилось, короче. ну тут просто охуенный слог у афтора! Спасибо всем Рад, что читаете. дважды Гумберт сказал как отрезал. я адский подъёбщик, гыгыгы хорошо по моему… читала — радовалась… потому как хуетень современная албанская и с вывертами-вывихами мозгов запарила чё-т любимый писатель Астафьев вспомнился. помнится зачитывалась его книгами. не сказала бы что лубок. нормальный, хороший рассказ. единсвтенное замечание-вопрос: джерельную чёт выбивается это словечко из ряда. что за? Ещё раз прочёл Реально — одна из лучших вещей, что я за последнее время зачитал. Респекты тебе, Спас. Замечательный рассказ. я адский подъёбщик, гыгыгы Охуенно. Нашел струнку душевную, ухватил и провел за нее от начала до конца, по пути на мозольки жизненные умело надавливая. Вроде банально все, но до пошлости лубочной сумел не скатиться и слогом порадовал. Очень понравилось. «сусальное детство» с… хорошо С Нови и LW пожалуй соглашусь. Спас может лучче, удовлетворяя и русских и жыдов… я адский подъёбщик, гыгыгы с трубой и цепой после армии- значит 22 годка где то типу в 1995 году и тусить въ телогрейке он буит где-то в 2025. А будущее неопределено Еше свежачок Под колпаком воды
Станции стекло-бетонный аквариум, За колпаком воды Ветхозаветный океанариум. Треснет аквариум пить-дать, Сверху посыпятся капелюшки, Но не привыкли мы утирать Из под опухших носов сопелюшки. В изделия номер один Пакуем лысеющих головорожек, В изделия номер два Спускаем живительных капитошек.... Да, когда-то щёлкнет тумблер,
Сбив сознания поток. Засвидетельствуют: умер. Я узнаю, есть ли Бог. Ну а если не узнаю, То тогда и не пойму, Почему душа больная Так боится эту тьму. Если есть — подумать жутко О масштабности огня!... Не снятся мне синие горы,
И дОлы, не снятся, в туманах А снятся - друзья мои вОры, И деньги, мне снятся, в карманах Не снится, что утречком рано, Я встал, чтоб подругу погладить А снятся мне рваные раны, Желание, снится, нагадить Страдания неотделимы, От крепких телесных устоев Не снится - чтоб прямо, не мимо, А снится всё время - пустое Весь вечер провёл я, тоскуя Хотел чтобы море приснилось Приснились - два жареных хУя, В тарелку едва уместились Звенит тяжёлая монетка.
Идёт безбожная игра. ...Молчит дешёвая планетка. ...Кричит истошное — ура-а! Ведь у монетки той две части, и участь тоже не одна; твой аверс — это мир и счастье, мой реверс — горе и война. А жизнь — игра блаженства с болью, мышиной глупости с совой, игра жестокости с любовью, игра судьбы с самой собой.... |