Важное
Разделы
Поиск в креативах
Прочее
|
Децкий сад:: - Самовозрастающий Логос (начало)Самовозрастающий Логос (начало)Автор: Голем «… А психике твоей – что присуще?Я подумал: это всё-таки не Храпуново, а Сорбонна, надо сказать что-нибудь умное. Подумал и сказал: «Мне как феномену присущ самовозрастающий Логос». (В.Ерофеев, «Москва-Петушки») * * * С утра у Горюнова непрестанно звенело в ушах. Он то и дело взывал по мобильнику: – Нинка! А к чему это в ухе звенит?! К деньгам – или может, к расходам? Но Нинка только огрызалась: – Уймись ты, горе моё! По балде вот врежу, как домой явишься – ещё не так зазвенит… После третьего звонка её вдруг осенило, и Нинка велела Горюнову непременно зайти сегодня к Лисяевым – деньжат стрельнуть до получки. До горюновской, естественно. – Только представь, – захлёбывалась Нинка, – Люська-с-работы пригласила на закрытую продажу конфиската! Горюнов, в очередной раз представив, с каким удовольствием он расправился бы с неведомой, но выпившей из него все соки Люськой-с-работы, вяло отнекивался: – Палёный он, конфискат ваш! На пиво бабок нема, а вы ещё, в душу-мать… В прошлый месяц с Люськиной подачи Нинку вдруг на мебель пробило. Пришлось в отмазы скалку купить. Нинка трудилась фельдшером скорой помощи, пропадая из дому то на сутки, то на ночь. Иногда это устраивало Горюнова, иногда и не очень… Решив, что за деньгами зайдёт попозже, а пока поработает, он отправил заказы поставщикам, отбил по факсу несколько коммерческих предложений и окончательно выбился из сил. Жара стояла неимоверная, было около пяти пополудни. Бросив вверенный ему пост менеджера торговой компании, завалившей всю страну долгоиграющим продовольствием, Горюнов устремился к Лисяевым: страшно хотелось застать Николая в прохладе кабинета и распить с ним по паре пива. Однако возле дома Горюнов наткнулся на лисяевскую Тамару, суетливо усаживавшуюся в такси. Увидев Горюнова, она облегченно прояснилась лицом и крикнула: – Верку забери из садика – ладно, Олежек? Колька в области, будет поздно… а я к маме, у неё давление! Ты ж у нас крёстный, как-никак. И хлопнула дверцей. Рядом с ней на сиденье просматривался кто-то неразличимый, явно мужского пола. – Ну, эт-понятно, – уныло заключил Горюнов и поплёлся в садик. Знаю я твоё давление, мрачно размышлял он по дороге. Того и гляди, Колюня домой не влезет: рога в косяке застрянут! Тамарка и ему, Горюнову, одно время глазки строила. Правда, он такими приключениями брезгует. Пусть Тамарка и блядь, но жена приятеля! Влезать в такое, себя не уважать. Ну что ж, заберём Верочку. Так и так придётся ждать кого-нибудь из Лисяевых. Нинка без денег, может, и примет назад в семью… но лучше бы не принимала, заключил Горюнов и подошёл к детсаду. Огни в сером двухэтажнике были притушены, кое-где шла уборка. Вдоль ограды по тропке брела вечерним променадом парочка божьих одуванчиков. Разглядев физиономию Горюнова, подтянутого смуглого молодца лет тридцати в светлой тенниске и оливковых джинсах, с кожаной барсеткой на правой руке, старушка крикнула бодро: – Опоздали, молодой человек! Теперь достанется, что попало… Горюнов, яростно матерясь про себя, но не ответив на выпад, рысцою проник внутрь. В темпе выяснил у первой же нянечки про Веркину среднюю группу, отыскал её… И оторопело выслушал измученную, охрипшую воспитательницу. Получалось, что Веру забрала неведомая Горюнову двоюродная сестра. «Я отдала, а чего… Тамара Павловна сама попросила». Зная суматошный Томкин характер, Горюнов ничуть не удивился накладке и по инерции устремился назад, к Лисяевым… но на полпути его осенило: да нет же! Не было у Верки никаких ни сестёр, ни братьев!!! И Тамарка, выходит, никуда не звонила… похолодев, Горюнов вновь ринулся за ограду. Теперь он сам окликнул прогуливающихся старичков: – Вы тут девочку не видали… э-э, лет пяти, в розовой курточке и белых колготах? Так вроде Верку Лисяевы наряжают, лихорадочно соображал Горюнов. – Да! И с розовым бантом! – добавил он, несколько запоздало. – Видали, – помолчав, кивнула бодрая старушонка. – Минут десять назад втроём ушли. С сестрой еённой и ещё, с таким высоким мужчиной… – Да какая сестра! – чуть не плача, выкрикнул Горюнов. Ох, и нагорит ему от Тамарки… – А такая! – обиделась старушонка. – Всю дорогу щебетали: сестричка, сестричка! Старшей будет около двадцати… краси-ивая! – Ну, эт-понятно, – пробормотал Горюнов. – Как выглядела, куда пошла? Да! И что за мужик-то? – А вон, в дыру в ограде пролезли, – отчего-то вяло откликнулась старушонка и смолкла. – К жилмассиву пошли! – вмешался старик. И дёрнул спутницу за рукав. Парочка прибавила шагу. Одуванчикам явно хотелось поскорей избавиться от незадачливого папаши. Горюнов кивнул им на прощанье и засеменил в сгущавшихся сумерках к комплексу старых кирпичных зданий, звавшихся «жилмассивом». – Дяденька-аа! Достаньте мячик, пажа-алста… – плаксиво раздалось откуда-то сбоку. – На дерево залетел, не снять. Горюнов досадливо поморщился: – Отвали, подросток – мне некогда! Но детский голосок не унимался: – Доста-аньте! Мамка прибьёт. – Не отвяжешься, сам прикончу, – проворчал Горюнов. Но всё же остановился. Рыкнул грозно: – Ну!!! Где он, твой мячик? Только быстро!!! – А вон, на тополе висит! – отозвался плачущий голосок, в последний раз всхлипнул и умолк. Горюнов снял барсетку, повесил её на сучок и, умело перебирая руками и ногами, вскарабкался по стволу. Никакого мячика на дереве не было. – Ма-альчик… – протянул Горюнов. Но внизу уже не было никакого мальчика. Спустившись с дерева, ободрав руки и зазеленив брюки, Горюнов обнаружил, что не стало и барсетки с переложенным в неё мобильником. Он крепко выругался: жалко было и барсетки, и мобильника, и себя, дурака… однако надо было спешить. Плюнув и посулив малолетнему грабителю при встрече крепеньких звездюлей, Горюнов снова двинулся к темнеющим коробам жилмассива. Добежав до первых домов, наскоро почистился под фонарём и принялся суетливо расспрашивать всех, кто, по его мнению, мог находиться за последние полчаса в стационарном состоянии. Бабушек у подъезда. Молодую маму с коляской. Мужиков, собравшихся у раскиданного пикапа. Дворника, выкатывавшего мусорные контейнеры. Самым наблюдательным, как водится, оказался дворник, нестарый ещё мужчина с огромной плешью и пронзительным взглядом глубоко посаженных чёрных глаз. «Колдун, не иначе», – невольно подумал Горюнов и вздрогнул от этой мысли. – Видел я эту троицу, – сказал дворник. – Вон, в седьмой корпус побегли. В среднюю парадную. Горюнов, не останавливаясь, пробежал все лестничные марши: нигде никаких следов. Не давая себе отчета, скорее по наитию, поднял незапертую дверцу люка и выскочил на плоскую, слегка покатую жестяную крышу. На середине крыши горел костёр. Вокруг костра сидело несколько человек, в том числе пара неясных во тьме подростков. Кто-то охватил его сзади сгибом локтя за горло, произнёс вкрадчиво: – Ну что, пришелец, готов исполниться духом Зла? Иначе низвергнем тебя в Валгаллу! – Ну, эт-понятно, – полузадушенно отозвался Горюнов, сохраняя присутствие духа. – Влагалла там, гиена огненная… седьмой этаж, как-никак. Что хотел-то? – Выпьешь кошачьей крови? – вкрадчиво отозвался голос. – Что ж не выпить, погода располагает, – ответил Горюнов. Хватка нападавшего удивлённо ослабла. Затем рука и вовсе опустилась. От костра поднялся человек и подошёл к ним. Горюнову вручили стакан с какой-то горячей жижей, откровенно вонявшей псиной. Он подошёл к костру, спросил: – Вы тут, господа, девочку не видали? Верой зовут. Маленькая, в розовой курточке. С бантом. – У нас одна вера – в Императора Зла! – отозвался неразличимый в темноте предводитель кружка «Умелые сатанисты» и вновь придвинулся к Горюнову. Сидевшие у костра помотали головами, но один из подростков сказал: – Стойте-ка… наверх когда поднимался, видел. В тридцать вторую заходили двое с девочкой – по-моему, в красной куртке. А может, и в розовой! – Ну, эт-понятно, – сказал Горюнов и вновь открыл рот, желая задать вопрос… Но его опередили. Хриплый голос застал врасплох: – Ах ты, жбан хитрожопый! Ещё раз, пьёшь или улетаешь?! Предводитель кружковцев вновь попытался ухватить Горюнова локтевым сгибом под горло. Однако гость был уже начеку. Нырнув под руку нападавшего и обернувшись, Горюнов выплеснул жижу ему в лицо. Сатанист взвыл и бросился на Горюнова, но, ослеплённый, пронёсся мимо, к самому краю крыши. Несколько мгновений он балансировал, грохоча жестью – Горюнов на расстоянии сталкивал его в пустоту, делая отчаянные пассы… Наконец, предводитель сорвался и с воплем полетел вниз. – Я, пожалуй, попозже выпью. На брудершафт… – придя в себя, сказал Горюнов. Пятясь и не сводя глаз с остолбеневших сатанистов, он откинул крышку заржавленного люка и вновь спустился в тёмный подъезд. Приходилось всё начинать заново. * * * Дверь в тридцать вторую встречала гостей клочьями ваты, торчащей из разрезов стёганого коричневого дерматина. Горюнов потыкал в отвисший сосок звонка, постучал ногой – дверь тут же распахнулась, испитый бас молвил: – Наконец-то! Где только черти носят?! До конца по коридору, направо… инструменты на полке! Не отвечая, Горюнов всмотрелся и шмыгнул в квартиру мимо бритоголового инородца с сизым от щетины лицом и заплывшими глазками. Огибая широкое массивное туловище, которое кто-то не без юмора обрядил в засаленную тельняшку, золотые шорты и мокасины, Горюнов отметил, что верхние конечности азиата напоминают огромные куриные окорочка, которые в жареном виде могли бы подавать Гулливеру в стране великанов. И невольно сглотнул слюну… Азиат протопал вслед за Горюновым по длинному коридору, пропитанному сложной вонью из перегара, пота, лака для волос и застарелого табачного дыма, открыл какую-то утлую створку и скрылся за ней. Горюнов перевёл дух и осторожно прислушался. За одной из многочисленных дверей, выходивших в коридор, слышались пронзительные выкрики. Горюнов приблизился и потянул створку за краешек. Увиденное ошеломило его. За дверью расположилась съёмочная площадка, уставленная слепящими софитами, камерами, микрофонами на удочках, тележками на рельсах и прочей лабудой с вкраплениями малозаметных киношников. Сидевший в углу на возвышении человек в бейсболке и тёмных очках подавал кому-то реплики в мегафон. Всмотревшись, Горюнов чуть не присвистнул: в центре площадки, на софе, сидела раскрепощённая пара – мужчина и женщина, оба нагишом, откровенно и томно ласкающие друг друга. Рядом с ними, с золотыми лавровыми веточками в руках, сновали два обнажённых ангелочка, мальчик и девочка с бронзовыми крылышками за спиной. Рассерженные реплики режиссёра покрывали беззастенчивым матом кого-то из реквизиторов, по вине которого крылышки одного из ангелочков свисали несколько набекрень. И тут Горюнов увидел, что рядом с освещенным помостом, полураздетая, с ярко накрашенным ртом, стоит Верочка… – Да вы охренели!!! – закричал Горюнов и бросился к крёстной дочери. Схватив её за руку, Горюнов обнаружил, что девочка слегка пошатывается, словно от возбуждения; глаза её поражали отсутствующим выражением, в уголках губ скопилась слюна… – Здесь Я подаю реплики!!! – прогремело прямо над ухом. – Бардак на площадке! Где Бабуин?! – Фёдор Ликсеич, это не бардак… это сантехник, – застенчиво пробасили в углу. – Дайте сказать! Я вам все морды поразбиваю… – начал незваный гость, но не тут-то было. – Это НЕ сантехник!!! – грянул мегафон, и Горюнов получил удар в голову, который мог бы свалить скалу… * * * Едва очнувшегося, его втащили под руки в длинную узкую комнату, похожую на коридорный обрубок. Жёлтые пятна от ночных фонарей, горевших на улице, с трудом проникали сквозь запылённые окна, расположенные прямо напротив дверей. Под потолком висел тусклый белый плафон. Свет его утопал в длинных, словно стекающих на пол шторах розоватых тонов. Поверх неярких обоев в цветочек висели странные киноплакаты. На одном из них две пионерки в коричневой школьной форме с увлечением рассматривали огромный леденцовый альбом с цветными вклейками фаллоимитаторов. На другом Брежнев целовался взасос с каким-то дюжим, полуобнажённым негром. От негра Горюнова сразу же затошнило, и он вспомнил, что с утра ничего не ел. – Кх-м, – вежливо кашлянул кто-то. Горюнов оторвал взгляд от плакатов и поискал глазами источник звука. Вдоль окон стояли два глубоких кресла, разделённые крохотным журнальным столиком. В одном из кресел обнаружился щуплый человечек в очках, закрывающих пол-лица. Голова человечка была непропорционально велика и сплошь, почти до бровей покрыта прилизанными, редкими волосами светло-каштанового цвета. Перед ним на столике стояло широкое блюдо с рассыпанными дольками бледно-розовой пастилы. – Вы, кажется, говорить хотели, – обратился человечек к Горюнову. Голос у человечка оказался неожиданно сильным, хотя и несколько сипловатым. – Говорите, у нас много времени, – продолжал он. – Вы оказались… не тогда и не там. Так что утром ваше нелепое тело выкинут на помойку. Без признаков жизни. – Зачем вы жизнь детям портите? – сказал Горюнов, с трудом проглотив комок. И спохватившись, добавил: – На кой чёрт сдалась вам эта порнуха?! – За это неплохо платят, – последовал ответ. – Да вы присядьте, – добавил человечек. Горюнов уселся в глубокое кресло, почти утонув в нём. – Можете угощаться, – предложил собеседник. – Вы любите пастилу? – Я люблю мясо, хорошо прожаренное на углях, – мрачно сказал Горюнов. – И не люблю долбо… бов. – Здесь вам не будет ни того, ни другого, – желчно усмехнулся человечек. – Отпустите детей, – сказал Горюнов, ощущая бесплодность происходящего. Человечек молча продолжал рассматривать его. – Поймите, – продолжал Горюнов, умоляюще прижав ладони к груди. – Я не собираюсь строить из себя героя… айл-би-бэк с прокурором, и всё такое. Но вы не можете не понимать, что за вами придут! Отпустите детей. Если это поможет, я могу остаться вместо них. Правда, порноактёр из меня никакой. И выкупа нет. Вы же преступник… вы все здесь преступники! Цивилизация давно наложила уголовный и моральный запрет на всё, чем вы занимаетесь. В конце концов, Бог накажет, если милиция не остановит!.. – Запрет, – задумчиво сказал человечек. – Бог накажет. Вы, кажется, Олег? Горюнов молча кивнул. – А я – Лушников, кинопродюсер… Сергей Михайлович, если будет угодно, – сказал человечек и церемонно повёл книзу-вбок вяло очерченным подбородком. Горюнов машинально повторил его жест. Потом, тряхнув головой, сморщился, словно отгоняя наваждение. – Запрет, юноша, есть очевидное поражение, – нравоучительно сказал Лушников. – Порнография, как и проституция, отражает подавляемое стремление общества к сексуальной гармонии. А я, представьте, обожаю гармонию! Во всём. Дверь скрипнула – в комнату вошёл мальчик, один из давешних ангелочков, всё ещё с крылышками и голый. Поставив перед Лушниковым вазу с абрикосами и кистью красного винограда, мальчик хотел уйти, но Лушников привлёк его к себе. Мальчик умело и ласково провёл ладошкой по щеке продюсера, мимолётным движением прижался к плечу и вышел. – Звезда, Гена-Гей… милейший ребёнок. Ну, так о чём мы? – осведомился Лушников, довольно улыбаясь, в то время как наблюдавшего эту сцену Горюнова чуть не вывернуло от отвращения. – Что же, насилие над ребёнком для вас весьма гармонично? – сказал пленник. – Он вообще не ведает, что творит, а вы его развращаете! Сначала тело, потом душу и ум. – Я не насилую детей, господь с вами, – сказал Лушников с видимым отвращением. – Их в кадре гладят… лижут… целуют, или там, не знаю – теребят! Всё это приносит хорошо оплаченное удовольствие, уж поверьте! А то, что за удовольствие не они, а им деньги платят, превращает киносъёмку в крайне увлекательное занятие. – Вы превращаете их в проституток обоего пола, – сказал Горюнов. Что-то раздражало Горюнова в происходящем, мешая встать и уйти в назначенную ему среду заточения. Может быть, странное ощущение, что в ночной диспут стал вмешиваться кто-то третий… кто-то, стоящий за плечом Горюнова и шепчущий на ухо: страшно хочется досмотреть… – Проституция есть не что иное, как следствие социальных неурядиц, – молвил Лушников. Заметно было, что тема доставляет продюсеру несказанное удовольствие. – Вы посмотрите вокруг! – сказал он, возвысив голос. – Скверная экология, отсутствие правильного воспитания и половой гигиены вызывают к жизни тысячи, сотни тысяч физически некрасивых женщин и сексуально бестолковых мужчин. Пояснять механизм этого процесса я не намерен, всё решается на стадии регулярной чистки зубов… Отсюда рождается неудовлетворённая похоть! Причём, заметьте, обоего пола. Одни, мужчины, платят за то, чтобы получать удовольствие, не прилагая усилий. Да и впрямь, зачем какие-то нелепости, вроде ухаживания… даже регулярные упражнения в постели современным самцам просто не по зубам! Простите за каламбур, зубки-то к молочной зрелости у самцов уже гнилые. Другие, то есть женщины, торгуют тем, что никто, увы, не берёт бесплатно. Женщины за равный труд получают до двух третей мужского оклада. Это везде так, не только у нас. И какая из ущемлённых дур, спрашиваю я, отказала бы себе в удовольствии хотя бы так, в публичной постели рассчитаться с мужиком за недоплаты и вычеты?! А? Чего смолкли? Пидор, наверно, раз баб не любит, сумрачно подумал про себя Горюнов. И сказал вслух: – Шли бы вы в Думу, раз такой умный! Он гнал от себя мысль о том, что ему до смерти хочется одной рукой пережать горло тщедушного Лушникова, а кулаком другой бить и бить по гладкой, смешливой морде, пока кожа на щеках из розоватой, как бы припудренной, не станет тёмно-лиловой, а узкое, крысиное личико не превратится в сплошной кровоподтёк… Но что-то мешало с головой окунуться в эту потребность, некое ощущение, схожее с тем, как при ходьбе жмёт новая обувь. Вот оно что, понял он. Горюнова караулил новый противник – собственные сомнения. Лушников помолчал с минуту, слегка нахмурясь. Видно было, что продюсеру не составляет труда прочитывать эмоции, терзавшие собеседника. – Да был я в Думе! – сказал он, наконец, опешившему Горюнову. – В предыдущем созыве. До чего же там скучно! Все только и заняты тем, что компенсируют чужие долги. Кобзон вечно поёт, даже молча… к Славе Говорухину не подступишься. Остальные просто неинтересны. Да ещё эти думские дамы со своими безобразными халами… бр-р! Что им ни строят на голове, получается хала. Как немцы говорят: сколько ни езди, тачка превращается в «опель»! И Лушников тоненько, противно захихикал. – Порнография – занятие для людей одарённых и тренированных, – сказал он, так и не дождавшись реакции молча слушавшего его Горюнова. – Готовить порноактёров начинаем не мы, это происходит при съёмке и просмотре телерекламы. Заметьте: что бы у нас ни рекламировали, всё время рекламируют секс! Состоятельный секс, которого давно ни у кого нет… даже у богатеньких! Если моему бизнесу оказывают поддержку, причём на самом верху, значит, это кому-то нужно. А вы утверждаете, что я – враг государства! Выполняю госзаказ, вот и всё. – А если вам закажут бороться с порнографией? – спросил Горюнов. – И будут даже более щедро платить, чем сейчас? Чем займётесь? – Ну, это как раз несложно, – сказал Лушников, самодовольно ухмыляясь. – Развернул бы первым делом культ материнства! Открою вам, Олег, небольшой секрет, который до утра не понадобится… а на небесах и вовсе не пригодится. Реально противостоять порнографии может только Мать-Прародительница, которая уж точно не допустит, чтобы её ребёнок кому-то ещё принадлежал. Отца не приплетайте, там отдельная песня… да-да, старикан Фройд и всё такое. Ну а совсем изжить порнографию, мне кажется, могла бы только частная собственность на женщин. Да, пожалуй, что и на мужчин… нарушение которой каралось бы по закону. – То есть вы уверены, что порнуха неискоренима? – сказал Горюнов, понимая, что разговор закончен. – Точно так же, как любые спрос и предложение! – отрезал Лушников. – Вы постоянно будете желать женщину, даже если ничего не сможете ей предложить! И чем она свежее и привлекательней, тем будет желанней, не правда ли? Деньги, водка, порнокассеты – не всё ли равно, что сделает даму легкодоступной?! – Вы плохо умрёте, – неожиданно для себя сказал Горюнов, вставая и направляясь к двери. – Вы тоже… только чуточку раньше, – сказал ему в спину Лушников без малейшего злорадства. В коридоре Горюнова встретил вышедший из темноты Бабуин. Громадный привратник-азиат без раздумий схватил его за плечо, повёл куда-то в темноте и втолкнул в полутёмный чулан, забитый швабрами, тряпками, вёдрами. Горюнов устало опустился прямо на пол, с трудом осознавая, что перед тем, как действовать, надо что-то придумать. Внезапно одна из швабр, к его изумлению, медленно съехала на пол, и из угла раздался знакомый мальчишечий голос: – Дяденька, а вы зачем здесь? Они вас убьют… вы что, за Верой пришли? – Это ты, поганец?! – ахнул Горюнов, приподнявшись на локте. – Где мой мобильник? Да я т-тебя… – Подождите, – властно оборвал его невидимый воришка. – Я щас! Я только Верочку приведу… Теги:
0 Комментарии
#0 12:14 15-09-2011Шева
Рассуждения продюсера скучноваты. Я вас любил: безмолвно, тайно, И так же тайно я дрочил. Я вас искал. Нашёл — случайно. Мне белый свет уж был не мил. Я отыскал вас, злополучный, Ваш креос смачно зачитал, Камент пишу вам благозвучный, Чтоб прочитал и стар и мал. Сюда почаще вы пишите - Я заибался вас искать. Мышите вы иль не мышите - Я вспоминаю. Вам — икать. Это из давнего. Как и крео, впрочем. живо написано. сюжет вроде соскальзывает в сторону фэнтази (чота о вспитателях в детсадах я лучшего мнения и костры на крышах вроде пока не жгут). эпизод со съёмками уже кажется довольно выморочным. а диспут на тему детпорно, которое является для современного общества обсолютным и априорным злом вообще какбе не нужен. герою бы просто не пришол в сознание. ну, такие мысли. да, продолжение бы зачёл эффект погони булгаковский даже такой, отчего то показалось. это тока плюс кстате понравился текст хоть и лишнее есть, да. откинул крышку заржавленного люка (с) Не по-русски как то. Уж лучше «ржавого» открыл какую-то утлую створку (с) «какую-то» нахуй. – Ну, эт-понятно (с) что ломтик чего-то большого. Но в общем понятно, и стилистика и прочие духовные метания и чаяния и всякая забота о детях, кроме «пяти пополудни». Мне кажется, так уже не говорят часов с двух. Это всё равно, что сказать «час утра» или «десять ночи». Впрочем, сколько времени «понятно» и это как бы похуй. Всё в тексте понятно. Сравнивать с Булгаковым не буду, а вот пелевенщина присутствует, особенно в названии. Так же как и Спас скажу, что плюс. А хули. С рубрики ржал. угу. давай дальше. не знаю… не понравилось… дочитала только потому, что не могу бросить, если начала читать… через строчку читала вобщемто… скушно както… Еше свежачок В конце 80-х квадроберинг ещё не придумали, в стране даже секса не было, плюс война в Афганистане, перестройка, тотальный дефицит, короче, было не до того. А на ёлку будь добр нарядись. Костюм приготовь. Стишок выучи. Зайчик, кот в сапогах, лисичка - вот и весь квадроберинг.... Осенний понедельник
Был он первым, самым старшим, нелюбимым у недели И ругали его страшно за авралы и безделья. Невезуха? – Понедельник! То ли дело – Воскресенье! Нет любви и нету денег? Понедельник – под Персеном. Он зимою – самый лютый, Сумрачный – весною звонкой, Суховеем летним крутит, Гонит по́... Отжелтел за окошком сентябрь
и октябрьский ветер притих. Этот месяц принёс мне хлопот (сел писать изюмительный стих). Этот стих потрясёт бренный Мир, принесёт мне бабло и успех. Закачу для друзей мощный Пир, зависть чёрную вызвав у всех!... Не прочь был старый Ганимед Снять с кожи вялости причину. Вдруг стал счищать налёты лет, Взяв в руки ножик перочинный. В мечтах готов открыть скорей Суть молодой весёлой жизни. Но не помчалась кровь быстрей, Которой пол везде забрызгал.... В дальний космос всегда не набирается много желающих. Из-за того в основном, что никогда не знаешь – вернёшься или нет, а ещё из-за того, что может не к кому будет возвращаться. До сих пор вернулся пока только один корабль - с Проксимы Центавра.... |