Важное
Разделы
Поиск в креативах
Прочее
|
Децкий сад:: - Самовозрастающий Логос (начало)Самовозрастающий Логос (начало)Автор: Голем «… А психике твоей – что присуще?Я подумал: это всё-таки не Храпуново, а Сорбонна, надо сказать что-нибудь умное. Подумал и сказал: «Мне как феномену присущ самовозрастающий Логос». (В.Ерофеев, «Москва-Петушки») * * * С утра у Горюнова непрестанно звенело в ушах. Он то и дело взывал по мобильнику: – Нинка! А к чему это в ухе звенит?! К деньгам – или может, к расходам? Но Нинка только огрызалась: – Уймись ты, горе моё! По балде вот врежу, как домой явишься – ещё не так зазвенит… После третьего звонка её вдруг осенило, и Нинка велела Горюнову непременно зайти сегодня к Лисяевым – деньжат стрельнуть до получки. До горюновской, естественно. – Только представь, – захлёбывалась Нинка, – Люська-с-работы пригласила на закрытую продажу конфиската! Горюнов, в очередной раз представив, с каким удовольствием он расправился бы с неведомой, но выпившей из него все соки Люськой-с-работы, вяло отнекивался: – Палёный он, конфискат ваш! На пиво бабок нема, а вы ещё, в душу-мать… В прошлый месяц с Люськиной подачи Нинку вдруг на мебель пробило. Пришлось в отмазы скалку купить. Нинка трудилась фельдшером скорой помощи, пропадая из дому то на сутки, то на ночь. Иногда это устраивало Горюнова, иногда и не очень… Решив, что за деньгами зайдёт попозже, а пока поработает, он отправил заказы поставщикам, отбил по факсу несколько коммерческих предложений и окончательно выбился из сил. Жара стояла неимоверная, было около пяти пополудни. Бросив вверенный ему пост менеджера торговой компании, завалившей всю страну долгоиграющим продовольствием, Горюнов устремился к Лисяевым: страшно хотелось застать Николая в прохладе кабинета и распить с ним по паре пива. Однако возле дома Горюнов наткнулся на лисяевскую Тамару, суетливо усаживавшуюся в такси. Увидев Горюнова, она облегченно прояснилась лицом и крикнула: – Верку забери из садика – ладно, Олежек? Колька в области, будет поздно… а я к маме, у неё давление! Ты ж у нас крёстный, как-никак. И хлопнула дверцей. Рядом с ней на сиденье просматривался кто-то неразличимый, явно мужского пола. – Ну, эт-понятно, – уныло заключил Горюнов и поплёлся в садик. Знаю я твоё давление, мрачно размышлял он по дороге. Того и гляди, Колюня домой не влезет: рога в косяке застрянут! Тамарка и ему, Горюнову, одно время глазки строила. Правда, он такими приключениями брезгует. Пусть Тамарка и блядь, но жена приятеля! Влезать в такое, себя не уважать. Ну что ж, заберём Верочку. Так и так придётся ждать кого-нибудь из Лисяевых. Нинка без денег, может, и примет назад в семью… но лучше бы не принимала, заключил Горюнов и подошёл к детсаду. Огни в сером двухэтажнике были притушены, кое-где шла уборка. Вдоль ограды по тропке брела вечерним променадом парочка божьих одуванчиков. Разглядев физиономию Горюнова, подтянутого смуглого молодца лет тридцати в светлой тенниске и оливковых джинсах, с кожаной барсеткой на правой руке, старушка крикнула бодро: – Опоздали, молодой человек! Теперь достанется, что попало… Горюнов, яростно матерясь про себя, но не ответив на выпад, рысцою проник внутрь. В темпе выяснил у первой же нянечки про Веркину среднюю группу, отыскал её… И оторопело выслушал измученную, охрипшую воспитательницу. Получалось, что Веру забрала неведомая Горюнову двоюродная сестра. «Я отдала, а чего… Тамара Павловна сама попросила». Зная суматошный Томкин характер, Горюнов ничуть не удивился накладке и по инерции устремился назад, к Лисяевым… но на полпути его осенило: да нет же! Не было у Верки никаких ни сестёр, ни братьев!!! И Тамарка, выходит, никуда не звонила… похолодев, Горюнов вновь ринулся за ограду. Теперь он сам окликнул прогуливающихся старичков: – Вы тут девочку не видали… э-э, лет пяти, в розовой курточке и белых колготах? Так вроде Верку Лисяевы наряжают, лихорадочно соображал Горюнов. – Да! И с розовым бантом! – добавил он, несколько запоздало. – Видали, – помолчав, кивнула бодрая старушонка. – Минут десять назад втроём ушли. С сестрой еённой и ещё, с таким высоким мужчиной… – Да какая сестра! – чуть не плача, выкрикнул Горюнов. Ох, и нагорит ему от Тамарки… – А такая! – обиделась старушонка. – Всю дорогу щебетали: сестричка, сестричка! Старшей будет около двадцати… краси-ивая! – Ну, эт-понятно, – пробормотал Горюнов. – Как выглядела, куда пошла? Да! И что за мужик-то? – А вон, в дыру в ограде пролезли, – отчего-то вяло откликнулась старушонка и смолкла. – К жилмассиву пошли! – вмешался старик. И дёрнул спутницу за рукав. Парочка прибавила шагу. Одуванчикам явно хотелось поскорей избавиться от незадачливого папаши. Горюнов кивнул им на прощанье и засеменил в сгущавшихся сумерках к комплексу старых кирпичных зданий, звавшихся «жилмассивом». – Дяденька-аа! Достаньте мячик, пажа-алста… – плаксиво раздалось откуда-то сбоку. – На дерево залетел, не снять. Горюнов досадливо поморщился: – Отвали, подросток – мне некогда! Но детский голосок не унимался: – Доста-аньте! Мамка прибьёт. – Не отвяжешься, сам прикончу, – проворчал Горюнов. Но всё же остановился. Рыкнул грозно: – Ну!!! Где он, твой мячик? Только быстро!!! – А вон, на тополе висит! – отозвался плачущий голосок, в последний раз всхлипнул и умолк. Горюнов снял барсетку, повесил её на сучок и, умело перебирая руками и ногами, вскарабкался по стволу. Никакого мячика на дереве не было. – Ма-альчик… – протянул Горюнов. Но внизу уже не было никакого мальчика. Спустившись с дерева, ободрав руки и зазеленив брюки, Горюнов обнаружил, что не стало и барсетки с переложенным в неё мобильником. Он крепко выругался: жалко было и барсетки, и мобильника, и себя, дурака… однако надо было спешить. Плюнув и посулив малолетнему грабителю при встрече крепеньких звездюлей, Горюнов снова двинулся к темнеющим коробам жилмассива. Добежав до первых домов, наскоро почистился под фонарём и принялся суетливо расспрашивать всех, кто, по его мнению, мог находиться за последние полчаса в стационарном состоянии. Бабушек у подъезда. Молодую маму с коляской. Мужиков, собравшихся у раскиданного пикапа. Дворника, выкатывавшего мусорные контейнеры. Самым наблюдательным, как водится, оказался дворник, нестарый ещё мужчина с огромной плешью и пронзительным взглядом глубоко посаженных чёрных глаз. «Колдун, не иначе», – невольно подумал Горюнов и вздрогнул от этой мысли. – Видел я эту троицу, – сказал дворник. – Вон, в седьмой корпус побегли. В среднюю парадную. Горюнов, не останавливаясь, пробежал все лестничные марши: нигде никаких следов. Не давая себе отчета, скорее по наитию, поднял незапертую дверцу люка и выскочил на плоскую, слегка покатую жестяную крышу. На середине крыши горел костёр. Вокруг костра сидело несколько человек, в том числе пара неясных во тьме подростков. Кто-то охватил его сзади сгибом локтя за горло, произнёс вкрадчиво: – Ну что, пришелец, готов исполниться духом Зла? Иначе низвергнем тебя в Валгаллу! – Ну, эт-понятно, – полузадушенно отозвался Горюнов, сохраняя присутствие духа. – Влагалла там, гиена огненная… седьмой этаж, как-никак. Что хотел-то? – Выпьешь кошачьей крови? – вкрадчиво отозвался голос. – Что ж не выпить, погода располагает, – ответил Горюнов. Хватка нападавшего удивлённо ослабла. Затем рука и вовсе опустилась. От костра поднялся человек и подошёл к ним. Горюнову вручили стакан с какой-то горячей жижей, откровенно вонявшей псиной. Он подошёл к костру, спросил: – Вы тут, господа, девочку не видали? Верой зовут. Маленькая, в розовой курточке. С бантом. – У нас одна вера – в Императора Зла! – отозвался неразличимый в темноте предводитель кружка «Умелые сатанисты» и вновь придвинулся к Горюнову. Сидевшие у костра помотали головами, но один из подростков сказал: – Стойте-ка… наверх когда поднимался, видел. В тридцать вторую заходили двое с девочкой – по-моему, в красной куртке. А может, и в розовой! – Ну, эт-понятно, – сказал Горюнов и вновь открыл рот, желая задать вопрос… Но его опередили. Хриплый голос застал врасплох: – Ах ты, жбан хитрожопый! Ещё раз, пьёшь или улетаешь?! Предводитель кружковцев вновь попытался ухватить Горюнова локтевым сгибом под горло. Однако гость был уже начеку. Нырнув под руку нападавшего и обернувшись, Горюнов выплеснул жижу ему в лицо. Сатанист взвыл и бросился на Горюнова, но, ослеплённый, пронёсся мимо, к самому краю крыши. Несколько мгновений он балансировал, грохоча жестью – Горюнов на расстоянии сталкивал его в пустоту, делая отчаянные пассы… Наконец, предводитель сорвался и с воплем полетел вниз. – Я, пожалуй, попозже выпью. На брудершафт… – придя в себя, сказал Горюнов. Пятясь и не сводя глаз с остолбеневших сатанистов, он откинул крышку заржавленного люка и вновь спустился в тёмный подъезд. Приходилось всё начинать заново. * * * Дверь в тридцать вторую встречала гостей клочьями ваты, торчащей из разрезов стёганого коричневого дерматина. Горюнов потыкал в отвисший сосок звонка, постучал ногой – дверь тут же распахнулась, испитый бас молвил: – Наконец-то! Где только черти носят?! До конца по коридору, направо… инструменты на полке! Не отвечая, Горюнов всмотрелся и шмыгнул в квартиру мимо бритоголового инородца с сизым от щетины лицом и заплывшими глазками. Огибая широкое массивное туловище, которое кто-то не без юмора обрядил в засаленную тельняшку, золотые шорты и мокасины, Горюнов отметил, что верхние конечности азиата напоминают огромные куриные окорочка, которые в жареном виде могли бы подавать Гулливеру в стране великанов. И невольно сглотнул слюну… Азиат протопал вслед за Горюновым по длинному коридору, пропитанному сложной вонью из перегара, пота, лака для волос и застарелого табачного дыма, открыл какую-то утлую створку и скрылся за ней. Горюнов перевёл дух и осторожно прислушался. За одной из многочисленных дверей, выходивших в коридор, слышались пронзительные выкрики. Горюнов приблизился и потянул створку за краешек. Увиденное ошеломило его. За дверью расположилась съёмочная площадка, уставленная слепящими софитами, камерами, микрофонами на удочках, тележками на рельсах и прочей лабудой с вкраплениями малозаметных киношников. Сидевший в углу на возвышении человек в бейсболке и тёмных очках подавал кому-то реплики в мегафон. Всмотревшись, Горюнов чуть не присвистнул: в центре площадки, на софе, сидела раскрепощённая пара – мужчина и женщина, оба нагишом, откровенно и томно ласкающие друг друга. Рядом с ними, с золотыми лавровыми веточками в руках, сновали два обнажённых ангелочка, мальчик и девочка с бронзовыми крылышками за спиной. Рассерженные реплики режиссёра покрывали беззастенчивым матом кого-то из реквизиторов, по вине которого крылышки одного из ангелочков свисали несколько набекрень. И тут Горюнов увидел, что рядом с освещенным помостом, полураздетая, с ярко накрашенным ртом, стоит Верочка… – Да вы охренели!!! – закричал Горюнов и бросился к крёстной дочери. Схватив её за руку, Горюнов обнаружил, что девочка слегка пошатывается, словно от возбуждения; глаза её поражали отсутствующим выражением, в уголках губ скопилась слюна… – Здесь Я подаю реплики!!! – прогремело прямо над ухом. – Бардак на площадке! Где Бабуин?! – Фёдор Ликсеич, это не бардак… это сантехник, – застенчиво пробасили в углу. – Дайте сказать! Я вам все морды поразбиваю… – начал незваный гость, но не тут-то было. – Это НЕ сантехник!!! – грянул мегафон, и Горюнов получил удар в голову, который мог бы свалить скалу… * * * Едва очнувшегося, его втащили под руки в длинную узкую комнату, похожую на коридорный обрубок. Жёлтые пятна от ночных фонарей, горевших на улице, с трудом проникали сквозь запылённые окна, расположенные прямо напротив дверей. Под потолком висел тусклый белый плафон. Свет его утопал в длинных, словно стекающих на пол шторах розоватых тонов. Поверх неярких обоев в цветочек висели странные киноплакаты. На одном из них две пионерки в коричневой школьной форме с увлечением рассматривали огромный леденцовый альбом с цветными вклейками фаллоимитаторов. На другом Брежнев целовался взасос с каким-то дюжим, полуобнажённым негром. От негра Горюнова сразу же затошнило, и он вспомнил, что с утра ничего не ел. – Кх-м, – вежливо кашлянул кто-то. Горюнов оторвал взгляд от плакатов и поискал глазами источник звука. Вдоль окон стояли два глубоких кресла, разделённые крохотным журнальным столиком. В одном из кресел обнаружился щуплый человечек в очках, закрывающих пол-лица. Голова человечка была непропорционально велика и сплошь, почти до бровей покрыта прилизанными, редкими волосами светло-каштанового цвета. Перед ним на столике стояло широкое блюдо с рассыпанными дольками бледно-розовой пастилы. – Вы, кажется, говорить хотели, – обратился человечек к Горюнову. Голос у человечка оказался неожиданно сильным, хотя и несколько сипловатым. – Говорите, у нас много времени, – продолжал он. – Вы оказались… не тогда и не там. Так что утром ваше нелепое тело выкинут на помойку. Без признаков жизни. – Зачем вы жизнь детям портите? – сказал Горюнов, с трудом проглотив комок. И спохватившись, добавил: – На кой чёрт сдалась вам эта порнуха?! – За это неплохо платят, – последовал ответ. – Да вы присядьте, – добавил человечек. Горюнов уселся в глубокое кресло, почти утонув в нём. – Можете угощаться, – предложил собеседник. – Вы любите пастилу? – Я люблю мясо, хорошо прожаренное на углях, – мрачно сказал Горюнов. – И не люблю долбо… бов. – Здесь вам не будет ни того, ни другого, – желчно усмехнулся человечек. – Отпустите детей, – сказал Горюнов, ощущая бесплодность происходящего. Человечек молча продолжал рассматривать его. – Поймите, – продолжал Горюнов, умоляюще прижав ладони к груди. – Я не собираюсь строить из себя героя… айл-би-бэк с прокурором, и всё такое. Но вы не можете не понимать, что за вами придут! Отпустите детей. Если это поможет, я могу остаться вместо них. Правда, порноактёр из меня никакой. И выкупа нет. Вы же преступник… вы все здесь преступники! Цивилизация давно наложила уголовный и моральный запрет на всё, чем вы занимаетесь. В конце концов, Бог накажет, если милиция не остановит!.. – Запрет, – задумчиво сказал человечек. – Бог накажет. Вы, кажется, Олег? Горюнов молча кивнул. – А я – Лушников, кинопродюсер… Сергей Михайлович, если будет угодно, – сказал человечек и церемонно повёл книзу-вбок вяло очерченным подбородком. Горюнов машинально повторил его жест. Потом, тряхнув головой, сморщился, словно отгоняя наваждение. – Запрет, юноша, есть очевидное поражение, – нравоучительно сказал Лушников. – Порнография, как и проституция, отражает подавляемое стремление общества к сексуальной гармонии. А я, представьте, обожаю гармонию! Во всём. Дверь скрипнула – в комнату вошёл мальчик, один из давешних ангелочков, всё ещё с крылышками и голый. Поставив перед Лушниковым вазу с абрикосами и кистью красного винограда, мальчик хотел уйти, но Лушников привлёк его к себе. Мальчик умело и ласково провёл ладошкой по щеке продюсера, мимолётным движением прижался к плечу и вышел. – Звезда, Гена-Гей… милейший ребёнок. Ну, так о чём мы? – осведомился Лушников, довольно улыбаясь, в то время как наблюдавшего эту сцену Горюнова чуть не вывернуло от отвращения. – Что же, насилие над ребёнком для вас весьма гармонично? – сказал пленник. – Он вообще не ведает, что творит, а вы его развращаете! Сначала тело, потом душу и ум. – Я не насилую детей, господь с вами, – сказал Лушников с видимым отвращением. – Их в кадре гладят… лижут… целуют, или там, не знаю – теребят! Всё это приносит хорошо оплаченное удовольствие, уж поверьте! А то, что за удовольствие не они, а им деньги платят, превращает киносъёмку в крайне увлекательное занятие. – Вы превращаете их в проституток обоего пола, – сказал Горюнов. Что-то раздражало Горюнова в происходящем, мешая встать и уйти в назначенную ему среду заточения. Может быть, странное ощущение, что в ночной диспут стал вмешиваться кто-то третий… кто-то, стоящий за плечом Горюнова и шепчущий на ухо: страшно хочется досмотреть… – Проституция есть не что иное, как следствие социальных неурядиц, – молвил Лушников. Заметно было, что тема доставляет продюсеру несказанное удовольствие. – Вы посмотрите вокруг! – сказал он, возвысив голос. – Скверная экология, отсутствие правильного воспитания и половой гигиены вызывают к жизни тысячи, сотни тысяч физически некрасивых женщин и сексуально бестолковых мужчин. Пояснять механизм этого процесса я не намерен, всё решается на стадии регулярной чистки зубов… Отсюда рождается неудовлетворённая похоть! Причём, заметьте, обоего пола. Одни, мужчины, платят за то, чтобы получать удовольствие, не прилагая усилий. Да и впрямь, зачем какие-то нелепости, вроде ухаживания… даже регулярные упражнения в постели современным самцам просто не по зубам! Простите за каламбур, зубки-то к молочной зрелости у самцов уже гнилые. Другие, то есть женщины, торгуют тем, что никто, увы, не берёт бесплатно. Женщины за равный труд получают до двух третей мужского оклада. Это везде так, не только у нас. И какая из ущемлённых дур, спрашиваю я, отказала бы себе в удовольствии хотя бы так, в публичной постели рассчитаться с мужиком за недоплаты и вычеты?! А? Чего смолкли? Пидор, наверно, раз баб не любит, сумрачно подумал про себя Горюнов. И сказал вслух: – Шли бы вы в Думу, раз такой умный! Он гнал от себя мысль о том, что ему до смерти хочется одной рукой пережать горло тщедушного Лушникова, а кулаком другой бить и бить по гладкой, смешливой морде, пока кожа на щеках из розоватой, как бы припудренной, не станет тёмно-лиловой, а узкое, крысиное личико не превратится в сплошной кровоподтёк… Но что-то мешало с головой окунуться в эту потребность, некое ощущение, схожее с тем, как при ходьбе жмёт новая обувь. Вот оно что, понял он. Горюнова караулил новый противник – собственные сомнения. Лушников помолчал с минуту, слегка нахмурясь. Видно было, что продюсеру не составляет труда прочитывать эмоции, терзавшие собеседника. – Да был я в Думе! – сказал он, наконец, опешившему Горюнову. – В предыдущем созыве. До чего же там скучно! Все только и заняты тем, что компенсируют чужие долги. Кобзон вечно поёт, даже молча… к Славе Говорухину не подступишься. Остальные просто неинтересны. Да ещё эти думские дамы со своими безобразными халами… бр-р! Что им ни строят на голове, получается хала. Как немцы говорят: сколько ни езди, тачка превращается в «опель»! И Лушников тоненько, противно захихикал. – Порнография – занятие для людей одарённых и тренированных, – сказал он, так и не дождавшись реакции молча слушавшего его Горюнова. – Готовить порноактёров начинаем не мы, это происходит при съёмке и просмотре телерекламы. Заметьте: что бы у нас ни рекламировали, всё время рекламируют секс! Состоятельный секс, которого давно ни у кого нет… даже у богатеньких! Если моему бизнесу оказывают поддержку, причём на самом верху, значит, это кому-то нужно. А вы утверждаете, что я – враг государства! Выполняю госзаказ, вот и всё. – А если вам закажут бороться с порнографией? – спросил Горюнов. – И будут даже более щедро платить, чем сейчас? Чем займётесь? – Ну, это как раз несложно, – сказал Лушников, самодовольно ухмыляясь. – Развернул бы первым делом культ материнства! Открою вам, Олег, небольшой секрет, который до утра не понадобится… а на небесах и вовсе не пригодится. Реально противостоять порнографии может только Мать-Прародительница, которая уж точно не допустит, чтобы её ребёнок кому-то ещё принадлежал. Отца не приплетайте, там отдельная песня… да-да, старикан Фройд и всё такое. Ну а совсем изжить порнографию, мне кажется, могла бы только частная собственность на женщин. Да, пожалуй, что и на мужчин… нарушение которой каралось бы по закону. – То есть вы уверены, что порнуха неискоренима? – сказал Горюнов, понимая, что разговор закончен. – Точно так же, как любые спрос и предложение! – отрезал Лушников. – Вы постоянно будете желать женщину, даже если ничего не сможете ей предложить! И чем она свежее и привлекательней, тем будет желанней, не правда ли? Деньги, водка, порнокассеты – не всё ли равно, что сделает даму легкодоступной?! – Вы плохо умрёте, – неожиданно для себя сказал Горюнов, вставая и направляясь к двери. – Вы тоже… только чуточку раньше, – сказал ему в спину Лушников без малейшего злорадства. В коридоре Горюнова встретил вышедший из темноты Бабуин. Громадный привратник-азиат без раздумий схватил его за плечо, повёл куда-то в темноте и втолкнул в полутёмный чулан, забитый швабрами, тряпками, вёдрами. Горюнов устало опустился прямо на пол, с трудом осознавая, что перед тем, как действовать, надо что-то придумать. Внезапно одна из швабр, к его изумлению, медленно съехала на пол, и из угла раздался знакомый мальчишечий голос: – Дяденька, а вы зачем здесь? Они вас убьют… вы что, за Верой пришли? – Это ты, поганец?! – ахнул Горюнов, приподнявшись на локте. – Где мой мобильник? Да я т-тебя… – Подождите, – властно оборвал его невидимый воришка. – Я щас! Я только Верочку приведу… Теги:
0 Комментарии
#0 12:14 15-09-2011Шева
Рассуждения продюсера скучноваты. Я вас любил: безмолвно, тайно, И так же тайно я дрочил. Я вас искал. Нашёл — случайно. Мне белый свет уж был не мил. Я отыскал вас, злополучный, Ваш креос смачно зачитал, Камент пишу вам благозвучный, Чтоб прочитал и стар и мал. Сюда почаще вы пишите - Я заибался вас искать. Мышите вы иль не мышите - Я вспоминаю. Вам — икать. Это из давнего. Как и крео, впрочем. живо написано. сюжет вроде соскальзывает в сторону фэнтази (чота о вспитателях в детсадах я лучшего мнения и костры на крышах вроде пока не жгут). эпизод со съёмками уже кажется довольно выморочным. а диспут на тему детпорно, которое является для современного общества обсолютным и априорным злом вообще какбе не нужен. герою бы просто не пришол в сознание. ну, такие мысли. да, продолжение бы зачёл эффект погони булгаковский даже такой, отчего то показалось. это тока плюс кстате понравился текст хоть и лишнее есть, да. откинул крышку заржавленного люка (с) Не по-русски как то. Уж лучше «ржавого» открыл какую-то утлую створку (с) «какую-то» нахуй. – Ну, эт-понятно (с) что ломтик чего-то большого. Но в общем понятно, и стилистика и прочие духовные метания и чаяния и всякая забота о детях, кроме «пяти пополудни». Мне кажется, так уже не говорят часов с двух. Это всё равно, что сказать «час утра» или «десять ночи». Впрочем, сколько времени «понятно» и это как бы похуй. Всё в тексте понятно. Сравнивать с Булгаковым не буду, а вот пелевенщина присутствует, особенно в названии. Так же как и Спас скажу, что плюс. А хули. С рубрики ржал. угу. давай дальше. не знаю… не понравилось… дочитала только потому, что не могу бросить, если начала читать… через строчку читала вобщемто… скушно както… Еше свежачок Морг небольшого районного центра С., застрявшего между Волгоградской и Ростовской областями, давно уже оброс слухами и небылицами. Пожалуй, о таком даже в передаче "человек и закон" не расскажут, а любитель ужасов Стивен Кинг нарочно не придумает.... Я дрочу с утра до ночи,
Надоело это, блять, Даже если ты захочешь, Не возьмусь тебя ебать. Головою бьюсь об стену, Издаю надрывный вой, И захочешь - не раздену, Если рядом ты со мной. Твой цветок увял меж нами, Тот, что прячется меж ног, Вы его целуйте сами, Я же как-то вот не смог.... О, как сосала покойная Татьяна, вы бы знали, как она сосала...коли вы бы знали как, то сейчас не стояли здесь и не причмокивали своим губами, делая вид, что хоть что-то в этом понимаете. Покойная Татьяна была большой любительницей и одновременно рекламным лицом магазина леденцов на палочке.... Каждый в своей жизни может войти в лес, но не каждый сможет выйти из лесу. Дед мой, Иван Израилевич, говорил, что в лесу всё не по-настоящему, метафизически. И дятел, и заяц, и деревья, и грибы. Особенно, грибы. Знатный был грибник. Все его уважали, советовались, какой гриб съедобный, а какой, метафизический.... Я столько раз ходил на "Леди Джейн",
Я столько спал с Хеленой Бонем Картер, Что встретив, воплотил её в тебе Моя хитана, о цингара, гордый ангел. Троллейбус шёл с сеанса на восток, Других троллейбусов по Цою не бывало, Шёл тихий снег, кружил Владивосток, Ты в полушубке белом ослепляла.... |