Капелька оптимизма

Автор: Яблочный Спас Река, речушка, реченька.
Замолви словечко, молчаливая да тихая, за меня перед морем студеным, северным. Особо не растекайся – скажи только, мол, есть такой человек, и все. Дальше, как сложится. Тебя то, знаю, море послушает. Где море, там и океан узнает. А от него, глядишь, и дальше волною пойдет.

Страшно одному умирать, одиноко. И руки никто не подаст, чтобы поддержать. А если знаешь, что хоть и бессловесна вода, но услышала, приняла печаль мою, то как-то легче. К тому же куда тело снесет – течением закружит, одному Богу известно. Да только молчит он, Бог.
Теперь знаю, каково это – каждый миг ожидать, что в спину шмальнут. Трудно соседу было – понимаю. И больше того, догадываюсь, ждал он развязки такой.

***
Я поначалу, как в деревню вернулся, бирюком жил. Ни с кем ни о чем не говорил, стороной обходя и шалман, и сельпо. Чего нужно – в райцентр съезжу куплю. Каждый взгляд чужой поперек горла. С обидой приехал, и носил ее под сердцем – с кем делиться то?
Жалиться не люблю, а что от баб беды все, то и без меня всякий знает.
Почитай год целый от людей прятался — одичал, как пес в лесу. Правда, соседи не донимали: Петровна — старуха зашла раз проведать; поп новый познакомиться заглянул – через дом, на горке, строили церковь; кряжистый, рыжий дядька, постучав в двери, спросил спичек.
«Спасибо, сосед. Заходи когда, потолкуем. Чего одному-то высиживать?»
И ушел, не обернувшись, будто понял, что не до разговоров.
О чем говорить? На лице все написано. Полгода не просыхаю. Пока до чертей не дойдет, не уймусь.

К Сретенью деньги кончились, а сил на то, чтобы хоть до разливухи добраться, не было. Осталось на кровати лежать, да водку цедить, растягивая последний пузырь. К полудню и он иссяк. Уткнувшись в пропахшую потом подушку, я ждал, когда придут демоны. Но им, похоже, надоело мое нытье.

Хмарь накрыла под утро. Холод змеей вполз под одеяло, заскользил вверх. Миновал съежившиеся чресла, уперся в подбородок. Ледяным шлангом перекрыл кислород, не давая вздохнуть. Я вскочил с кровати, спотыкаясь, дотащился до окна, и вышиб головой разбухшие створки.
На снегу, протягивая ко мне руки, лежала мать. Все, что было нужно, это схватить ее, втащить в дом, но все вокруг закружилось, и внезапно мы поменялись местами. Теперь я распластался в сугробе, а мать изнутри закрывала окно, помахивая огрызком свечи.
Может, стоило позвать ее, выкрикнуть имя, разрушить кошмарное видение, но почему-то я промолчал. А потом силуэт мамы растаял, и стало темно.

Меня нашел сосед. Шел в магазин и увидел открытое настежь окно. Дурь по зиме хату выстуживать, так ведь? Заглянул через забор, а там тело в сугробе. Ну и втащил в дом – куда ж деваться. Когда я очнулся, он сидел на корточках, заталкивая в гудящую печь поленья.
На ветхих обоях, словно в китайском театре, плясали тени.
- Завязывать тебе надо, — бутылка глухо стукнулась донышком об пол. – Не пей больше.
- Ну, вот еще.
Однако, после второго стакана меня повело, а третий и вовсе выпал из рук, закатившись под шкаф. Стены медленно перемещались, скользя по невидимым рельсам. Плыл вдаль засиженный мухами потолок.
- Мирон зови меня, не ошибешься. Какой я «черт» тебе? Совсем худо, да?
Через неделю я помогал ему перекладывать каменку.
Выбрался.
Что ж.

Прошлое отлетело календарным листком, затерялось в ларечном мусоре, сгинуло.
Легонький пух с одуванчиковой головы – дунул, и нет его.
Мальчикам больше не швырять в речку дорожный гравий, не прятать мятые сигаретки по чердакам, и облака вовсе не зайцы теперь, да смешные слоники.
Вместо пуховых зверушек, смотрят друзья с небес: — «Ну, где ты там? Скоро?»
- Скоро, дорогие мои, скоро. Потерпите, еще есть дела, — шлепаю по карманам в поисках спичек. И друзья огорченно темнеют, ворчат негромко, несутся к земле августовскими дождями. В круговороте быстрее проходит время.
Я выхожу из дома, спрятавшись в телогрейку: время собирать, время итожить, время прощаться. Ветер катает в траве побитые яблоки.

Знал ли Мирон, спасая меня, что я нежилец? Смерть спряталась глубоко в гроздьях альвеол.
Закутанная в красную ткань, она приходит каждую ночь. Прижимается грудью к лицу:
«Пей молоко, пей молоко, пей», и, слыша тревожный шепот, я пытаюсь нашарить тугую плоть.
Но вместо молока в рот бьет струя сивухи, я просыпаюсь, задыхаясь и кашляя, а утром на подушке расплываются красные пятна. После той ночи в снегу она частый гость. В шутку я называю ее Кровавая Мэри. Нюанс лишь в том, что это она скоро выпьет меня всего. Без остатка. Поп в замусоленной рясе колет дрова за новенькой церковью, и над деревней разносится монотонный стук.

На день за Успеньем бригада строителей, получив очередной аванс, растворилась в неизвестном направлении, и он ходил по домам, упрашивая на Богоугодное дело. Я – дал, сосед, Мирон, трижды сиженый — дал. А помог ли кто еще — не знаю. У нас бедно живут — старики да голь перекатная с выселок. Но поднялась маковка, а крест и колокол прислали из центра.
- Святый Боже, Святый Бессмертный, — доносилось из-за бревенчатых стен через полгода, и сосновые слезы стыли на холодном январском ветру.

Зиму пережил, весной прозрачной набаловался, впервые за годы трезво вбирая небесную синь. Думал, к лету оклемаюсь – но, знать не судьба. Обида ушла, кашель остался. Прислонясь к теплой от солнца стене, я грел спину и думал: «До зимы б дотянуть».

Осень – сезон туманов, утренней измороси и серебряных паутин. Ветви опустились, притянутые к земле спелым, медовым грузом — а ведь думали, что майские заморозки сгубят все. Но поп на Троицу отслужил Всенощную, раскатился приезжий диакон молебном во здравие и пошло, пошло потихоньку. Да так, что после Купалы ранет корзинами собирали. Сейчас белый налив поспел. Хороший поп — дело знает.
И проводить, когда придет время, сможет.

***

В то утро Мирон зашел рано, семи не было. Стукнул в окно: «Выйди, сосед, разговор есть».
Накинув ватник, я выбрался на крыльцо и ничего не увидел. Бог, великий проказник, щедро плеснул молока, замутив прозрачную осень. Все вокруг скрылось в тумане: руку протянешь – пальцев не видно. Внезапно, впереди потемнело и как в детской считалке — там, где месяц с ножом — из белой мути вышел сосед.
- Не рано? – мы собирались ехать за рыбой, но по такой погоде стоило бы выждать, пока прояснится.
Вместо ответа он долго смотрел мне в глаза, а потом выдохнул: — Нашли меня.
Облако вспухло над озером чайным грибом, и рассвет красил в сепию мир, в котором я никак не мог отыскать свое место.
- Если со мной что случится, отвезешь дочке? – Мирон щурился, хотя солнцем еще не пахло. – Дело прошлое, а попа не хочу впутывать.
Он вытащил руку. Стальной портсигар, перемотанный скотчем, тонул в нелепо огромной ладони.
Паутинки на мокрых кустах… «А почему хочешь впутать меня?»
- Конечно, отвезу.
А что я еще мог ответить?
- Тогда собирайся – поедем, проверим сетки.
Цепь лязгнула, скользя в проушинах ржавого столбика, и ссыпалась на дно лодки.
- Весла подай, что стоишь.

Мы забирали левей, к тростникам. Озеро шлепало в приподнятый нос, и лодка рывками скользила в прозрачной воде. Туда, где в тихих затонах спят тяжелые щуки, по утрам раскрываются, встречая рассвет, огромные лилии, и пахнет тиной.
- Мне повезло, — начал сосед, когда пробив тростниковую стену, мы оказались на озерной полянке сплошь покрытой ковром из кувшинок, — Вышел вовремя. Еще бы месяц, и чикнули.
Выброшенная спичка попала на круглый лист кувшинки, и теперь корчилась, догорая.
«Прямо как я…» — резанув грудь, потемнело в глазах.
Он помолчал, но, не дождавшись реакции, продолжил.
- Взял много, сел надолго, вернулся сюда. Нельзя мне к дочке было – опасно. Старые темы…
Плыли долго, туман рассеялся, и облака брели друг за другом, как стадо коров: лениво, тупо, бездумно.
- Про должок напомнили, что ли? – спросил и подумал, что ничего, в принципе, не изменилось за двадцать лет: те же законы, те же долги…
Мирон поморщился, но кивнул, соглашаясь.
- Давно были?
- С неделю. Сказали – зайдут. Потому и прошу.
Волчары к нему зайдут – ничего он не сделает. И валить их нет смысла, другие придут. А коли сбежишь, разыщут, и муку примешь. Долг, как я понял, он возвращать не хочет.
- Прости, сосед. Коробку передам, остальное не мой вопрос.
Он только качнул головой согласно, словно не ждал другого ответа, и через пару минуту мы выпутывали скользкое серебро из тонкой сетки.
Возвращались затемно.
- Мечтал, чтобы дочь добрым словом вспоминала, не стыдилась. Знать, что в коробке хочешь?
Я покачал головой, пытаясь просунуть дужку лодочного замка сквозь цепное звено.
- Ну, как хочешь. Точно передашь? Слово?
Замок со щелчком встал на место. Отряхнув руки, я повернулся, также как он утром, глядя в глаза:
- Что просишь, раз не веришь? Сказал – передам, сделаю.

Мы выросли, балансируя на пирамиде граненых стаканов, лжи и наперсточных замесов.
В барахольных лабиринтах. Выстрелив в никуда.
Мимоходом встречая тени друзей в узких коридорах городских кладбищ, я прохожу мимо – нет общих тем. Все заросло бурьяном и лебедой, украденное пропито, а имена на кривых крестах стерла зима. Все думали, что будет не так.
Оказалось, будет намного хуже. Нелепей, страшней, проще.
Скоро зажгут опавшие листья, и в щели затянет дым.

Мне нравился Мирон. В нем было то, чего мне иногда не хватало: спокойствие, рассудительность, степенность.
«Чего дергаться», — вскрывал он финкой гнойник на руке.
Трехметровые сугробы срастались с крышей, и ветер рвал телефонные провода. У нас по зиме до больницы не доедешь – сам выживай, коли сил хватит. Нет – извини.
«Бог дал, Бог взял», — хоронил у дороги шелудивого пса, сбитого дальнобоем.
«Не кипеши. Денег надо? Дам», — выносил попу перетянутую резинкой пачку.
Как-то раз — даже не знаю, что на меня нашло – вывернул душу, поведал ему, отчего сюда перебрался, закрылся от всех. Мирон помолчал задумчиво, а потом усмехнулся: — «Сам загоняешь себя, сосед. Только сам. В прошлое пялишься, как маленький. Будто не знаешь…»
- Что? Что не знаю? — перебил я, — Все знаю, все понимаю. Рыпаться неохота, смысла нет. Вот и доживаю свое.
- А я говорю, не знаешь, — продолжил он. – Капелька оптимизма, и все будет путем. Верить надо, и тогда, может, наладится жизнь. А ты заладил – «доживать, доживать…» Тьфу.
Мирон поглядел в окно, и, неожиданно улыбнувшись, добавил: — Ну, или пара капель.
Ледяной самогон убрали в четыре приема – два раза по полстакана.
Наполовину пустых или наполовину полных?
Вопрос.

Коробку я спрятал в шкаф, под свернутое одеяло.
Подальше положишь – поближе возьмешь.
На всякий случай, сказал Мирону где искать. Что Бога, что наши — дороги неисповедимы, и кто в гонке лидер, сосед или я, еще неизвестно.

Но не прошло и недели, как сосед разорвал грудью ленту, заступив за финишную черту.
Сначала нашли лодку, вытащенную на берег и для чего-то закиданную осотом, а через пару дней свежак пригнал распухший труп. В графу «причина смерти» менты, особо не парясь, загнали «несчастный случай» — проломленная голова и выбитые зубы — мелочь, на которую обычно в наших краях внимания не обращают. Кому перешел дорогу старый зека, так и осталось тайной: о прошлом он вспоминать не любил, да и говорили мы не так часто. Мало ли недругов заимеешь за двадцать лет лагерей?
Отпели. Помянули.
А ночью его дом вспыхнул, подожженный с четырех сторон, и приехавшим из райцентра пожарным только и осталось, что бродить по пепелищу, вороша сапогами тлеющие угли.
Кто? Зачем? К чему вдаваться в подробности – люди, видать, серьезные, а своя рубашка как-то ближе. Я навесил на калитку амбарный замок и на ночь клал рядом с печкой заряженный карабин. На всякий случай, хоть был вроде не при делах.

Через пару дней я повесил «Сайгу» на гвоздь. Видно кому было надо, дела с соседом решил. Душу, местью потешив, унялся. Окружающий мир подернулся дымкой, потерял резкость, и жизнь вернулась в обычную колею. Это только кажется, что время в старости вязкое и тягучее, словно липовый вар. Нет. Тоже льется между пальцев, не удержишь. Гораздо быстрее, чем в юности, ибо дно совсем близко.
По радио объявили Персеиды, и по ночам я пялился в чернильное небо, чтобы увидев короткий метеоритный росчерк, успеть загадать желание.
Сам собой утих кашель, и все вроде пошло по накатанной. На горизонте маячил октябрь, и опустевший лес по утрам с головой окунался в глухие туманы.
Я ждал, что дочь приедет на похороны, чтобы избавится от опасной посылки, но напрасно.
А через две недели и мне пришлось резко ускориться. Все вышло, как вышло, и, отклоняя нависшие над тропкой мокрые ветки, я…

***

- Слушай, а может сосед в курсах, куда Мирон булыги заныкал? – облокотившись на перила, молодой выкинул окурок.
- Вряд ли. Он скрытный был. Лишнего не болтал. Если схоронил, то на совесть. Пропали камни, похоже. Поторопились вы.
Пожилой смотрел на уплывающий по течению окурок и вспоминал бабкины слова: «кто с лысинкой родился, с лысинкой помрет», а также другие поговорки, связанные с отсутствием у собеседника ума.
– Ты лучше думай, что докладывать будем. Срок вышел, а результат нулевой.
- Не кипеши. А соседа навестить надо, считаю. На грех и курица пернет, а? – молодой рассмеялся было, но пожилой, указательным пальцем поправив очки, повернулся к нему спиной и поднял воротник.
Тот обиженно насупился. – Все-таки съездим. Может, нароем чего.

Хотел бы я знать о соседе чуть больше, да вот оно как вышло. Зато о рыбалке всласть наговорились. Сети у него были знатные, японские, и каждый божий день Мирон пропадал на озере, регулярно принося домой толстых, как полено щук, бронзовых, торфяных лещей в бурых пятнах, живучих линей. После того разговора он еще пару раз просил присмотреть за мережами, когда ненадолго уезжал в райцентр, и всякий раз в лодке билось не меньше пары десятков килограммовых рыбин.

Сетки теперь гниют, зарастая тиной в затоне у дальнего берега, Мирон спрятался от мира в деревянный ящик, а меня намедни навестил участковый с парочкой, сильно смахивающей на моих бывших друзей, и деликатно поинтересовался, не затрагивал ли покойный в разговорах финансовых вопросов, намекал может на что, хвастался…

- Нет, — я с сожалением качал головой, — Ни о чем таком не разговаривали, вообще мало общались, он – непьющий, а я, вон, третий год без просыху. Должен остался, что ли?
- Наследники интересуются, — пояснил мент. Парочка переглянулась, и я понял, что к ночи они явятся без официального прикрытия. Ну и так далее. На пять минут разговор.
Ушли. Но еще вернутся. Мне ли не знать.

Возможно, они действительно хотели просто поговорить. Возможно, услышав, что я ничего не знаю о наследстве Мирона, они развернулись бы и ушли, не забыв аккуратно прикрыть за собой дверь. Но когда от сильного тычка в грудь я отступил к стене, случайно коснувшись висящего на гвозде карабина, Бог недовольно смешал карты.
Трижды рявкнула, дернув руку «Сайга». Два – чтобы свалить пришедших незваными, и третьим – последним, чтобы добить.
Я просто хотел спокойно дожить то, что мне причиталось.
Добрый Бог, почему ты такая сволочь?

***

… уходил через лес.
В четыре утра шел подкидыш до узловой. Оттуда до города можно нанять водилу.
Мелко дрожало покрытое грязью стекло. Липкий туман начинал собираться под насыпью, и когда поезд входил в поворот, то можно было видеть, как белые ленты сплетаются над землей, поднимаются выше, превращаются в стены. Скоро за окном не было видно ни зги. Казалось, состав замер и лишь мутные тени телеграфных столбов проплывали мимо покрытого испариной окна.

Некоторые поступки ты совершаешь непроизвольно. Не думая.
Но если все остальное в своей жизни ты делал как должно, то и на этот раз выйдет как надо. Убив двух, незнакомых людей, я не чувствовал ни сожаления, ни раскаяния. Только досаду на Бога, не давшего мне умереть в своей постели.
«Может и лучше, — утешалось под глухой перестук, — Чем одному догорать».
Под скотчем белел бумажный листок с адресом и телефоном.
«А вот как зовут ее, не спросил…»

Город встретил дождем. Серые люди скользили как тени сквозь липкий смог, и черно-белые шавки рылись за автовокзалом в размокших картонных коробках.
Бомбила, высадив меня, отчего-то медлил и не уезжал, пристально глядя, как я пытаюсь разобраться с мобильником. Наконец, ему видимо надоело, и красное зубило сорвалось с места, напоследок обдав грязью из лужи. «Сволочь. Вроде нормально дал…»

Сидя в кафе, я прикидывал с чего начать, но каждый раз уже положив палец на кнопку, отдергивал его. Что ей сказать? «Я от отца вашего, он передать кое-что просил» – может принять за подельника и наезд. «Папа приветы шлет?» – Да на кой ляд ей эти приветы сдались, если даже на похороны не приехала…
Так ничего не придумав, я просто позвонил, и через пару секунд механический голос пояснил: «Номер абонента заблокирован».
Вот и приехали.
Сонная муха медленно ползла по стеклу, пересекая свое мушиное лимбо. Скоро зима. Что ей светит? Затхлый рай между рамами, медовый сон до весны и еще одно лето? Или звонкий как выстрел газетный шлепок, океан боли и шанс, переждав оборот колеса, возродиться в ином обличье?
«Что ты мнешься? — царапнула изнутри паскудная мыслишка. – Открой, да посмотри. А то неровен час завалят, а за что, даже знать не будешь».
Затушив сигарету, я вышел под дождь.

Дверь открыл мужичок, похожий на мопса: курносый, низенький, кривоногий.
- Что надо?
«Может, муж?»
- Мне Мирон Андреича дочку. Я от отца ее, это ведь седьмая квартира?
- Квартира то седьмая, — он на секунду задумался, пытаясь сообразить о ком речь, но потом вспомнил. — Только не живут они тут больше.
- Давно?
«Вот непруха. Что ж это получается, зря все? Напрасно?»
- Да с год уже, почитай, как я купил.
- А как найти, не знаете?
- Тю! Оформляй визу, да в Канаду езжай – там и ищи. Уехала она. Насовсем. По крайней мере, так говорила.
- А телефон, или адрес новый не оставляла?
- Какое там! По срочному продавала, только бумаги подписали – в тот же вечер и улетела.
- А что спешила так, не в курсе?
- Понятия не имею. То ли замуж вышла, то ли еще что. А сам-то чего хотел?
«Вот змея! Отца родного кинула, а он приветы ей…»
- Да вот, повидать хотел, да не судьба похоже.
- Ну да, ну да… бывает.
- Всего доброго.
- И тебе не хворать.

Выходя из подъезда, я потянул из кармана сигареты, и обмотанная скотчем жестянка, выскользнула следом, свалившись на грязный пол. Наклонившись, я схватил ее, рванув липнущую к рукам прозрачную ленту, открыл и, тут же захлопнув, спрятал обратно. Но на мгновение, вспыхнули радугой, спрятанные в коробку четыре прозрачных капли.
«За такое десяток Миронов грохнут – не поморщатся», — мелькнула мысль, и мир сразу сделался колючим, непредсказуемым, опасным.
Озираясь, я быстро шел по дворам, ныряя в темные арки и вновь выбираясь под дождь. А в исцарапанном портсигаре на ватной подстилке уютно устроился последний, так и не переданный привет мертвого папы своей непутевой дочке.
«Капельки оптимизма, ха! Карата по три, а может и все пять… Сотня кусков, если слить и забыть… Причем, не рублей. Эх, сосед, до чего ж ты любил эту тварь».

***

На мосту машины притормаживали – светофор на съезде был сломан, и приходилось пропускать тех, кто двигался по набережной. Черный седан со звездой на капоте требовательно загудел, перестраиваясь в крайний ряд. Я оглянулся: прижавшись к бордюру, он притормозил, и наглухо затонированное стекло медленно поехало вниз.
«Быстро нашли, — побежала по спине холодная струйка, — Прямо здесь, что ли кончат? Эх, прожил, как выпил…»
Из окна высунулась суровая физиономия: — До Рузовской правильно еду?

Я кивнул и отвернулся. Руки тряслись, как с тяжелого бодуна, и пришлось вцепиться в перила, чтобы унять поганую, стыдную дрожь.
«А ведь найдут. Поздно или рано – все равно отыщут. И убьют. Этого ты хотел?»
- В принципе, мне все равно.
«Уверен? А камушки? Тоже им отдашь? Мирон тебе во-о-от такое спасибо на том свете скажет».
- И, что предлагаешь?
«Твой город – ты и думай, что делать. Неужели всех друзей растерял?»
Я уже размышлял об этом. Сидя в кафе, наблюдая за мухой, упрямо ползущей к открытой створке, и тыкая пальцем в свой телефон.
«Заберешь – все пойдет по-другому. За полцены их притырит любой барыга. За эти бабки и документы и деньги. Новая жизнь, все по другому… Решай, что ты паришься, ну!»
- «Любой» не катит – тут свой нужен.

Отпустив перила, я поднял воротник и сунул руки в карманы. Дождь кончился, зато поднялся ветер – осенью хорошей погоды не жди. Зло взъерошив мутную воду, он гнал по каналу мусор, и пустые пакеты, как паруса лилипутской эскадры неслись под мостом на север.
«Ну, будешь стоять и ждать? Или рискнешь?»

Над ухом раздался громкий щелчок, но вместо ватного Деда Мороза под елкой и леденцового петушка, перед глазами мелькнул одетый в белое сад, сквозь него выгнулся золоченый купол по- над озерной звонницы и скатился с небес, рассыпавшись в лужах на тысячи зеркальных осколков, солнечный шар.

«Все?»
Сердце ухнуло, падая, без единой надежды быть подхваченным, но все-таки не долетевшее до земли.
«Нет?»
Повисло на ниточке, дернулось пару раз, застучало, выправляясь, и снова поползло обратно.
«Что? Ах, черт возьми».

Сложив зонт, женщина в бордовом плаще посмотрела на меня, но, не найдя ничего интересного, быстро пошла дальше. На долю секунды перед глазами возникла смерть в красной тряпке, приходившая по ночам. Кровавая Мэри, пьющая жизнь и ничего не дающая взамен.
Кажется, на какое-то время о ней можно забыть. Забудет ли она?
Как там сосед говорил: «Добавить капельку оптимизма?»
У меня их целых четыре — должно хватить.

Сойдя с моста, я вышел на набережную и поднял руку, останавливая такси.