симулякр

Автор: Я снова, раз за разом включаю эту песню. Прослушаю её столько раз, сколько успею. Clint Mansell & Kronos Quartet — «Lux Aeterna» /OST «Requiem For A Dream»/. Может быть, успею записать всё, что успею. Если я не расскажу всего, то это уже никто не сможет рассказать. Я заставлю себя. Заставлю в сотый раз прокрутить перед глазами сотни раз уже прокрученное. И записать. Оставить. Оставить тем, кто не знает о том, что произошло в прошлом году.

Нас было четверо. Четверо друзей. Ещё со школы. Таких, которых принято называть настоящими. Когда пьянящий воздух юности окрыляет. Студенческая дружба одна из самых крепких. Тем более если со школы. Тем более если всё общее. Интересы, времяпрепровождение, увлечения, темы, фишки, смехуёчки. Благодарным нужно быть судьбе, когда такое есть у тебя. Особенно в юности.

Одним из общих интересов в какой-то момент стали амфетамины. Белые таблетки. Мы называли их «таблами». «Дурью» и «гавном» ещё. Вмазаться «гавном». Как символично звучит спустя время. Боже. Начиналось банально. Нюхательный табак из аптеки. Его в трубку и куришь. Расширяет сосуды неимоверно. После ганжа. Весело и сумасбродно. После Топик принёс гашиш в один из вечеров.

Да, я совсем забыл. Топик, я, Скалли и Шпиг. Это мы. Это то, чем были мы когда-то. Давным-давно и в прошлом году. То, чего больше нет.

Так вот. В один из вечеров Топик принёс гашиш. Прессованный каннабис. После двух плюшек подряд из мятой пол-литровой бутылки начинается самое интересное. Такие бутылочки из-под Кока-Колы. Колу выпьешь, а в бутылке снизу отверстие прожигаешь. Интересное может наступить в двух ипостасях. Или салат, или пруха.

Салат.

«веки не поднять, слово не произнести, внутри всё
невесомо, а снаружи всё придавливает, дыхание учащённое-учащённое и
боишься сто тысяч раз в секунду что сердце сейчас вот так раз и
остановится, а сказать-то об этом не сможешь… голоса как будто из
тумана доносятся, а на самом деле туман-то это ты… на самом деле ты и
был всегда туманом и даже не самим туманом, а мыслью о возможности его
существования… и запахи… вокруг запахи, запахи, запахи… вокруг
смотришь — а всё не твоё вокруг… чужое, то ли смешное, то ли не
смешное… голова к примеру упадёт набок неудобно — а ты-то — салат —
поднять не можешь её… распилен как будто… и вот так взлетаешь,
взлетаешь, взлетаешь… и думаешь: ну нахуя я так вдулся-то жестоко, а?»

Пруха.

«прёт на всё. На тёрки, на смех, на дела, на хавчик, на трах, на мысли,
на рисование. Можно сделать тысячу дел за час. И все они будут успешными.
Можно разговаривать и разговаривать и разговаривать. Очень умно, весомо, ёмко.
И главное, что рядом друзья. Очень чёткое единение в этот момент.
Обострённое. Всё обострённое. Ощущение себя, угла спинки кровати, крышечки
Пластмассовой. Можно написать десять тристиший за полторы минуты.
И в этих трёхстишиях за полторы минуты будет написано всё самое важное,
что есть в жизни каждого человека от рождения и до смерти.
Или просто стоишь и смотришь в окно. Чего там только не увидишь.
И прёт тебя. Прёт и прёт»



Закончилось всё это тем, что стало ясно, что гаша хватает на 2-3 часа. Потом всё. Так мы пришли к амфетаминам. Белые таблетки. Дороже конечно, чем всё предыдущее, но нас тогда это не останавливало. Нас ничто тогда не останавливало. Тогда появились долги. Появились лишние люди, которым нельзя было рассказать, почему я или кто-то ещё из нас не сможет прийти вечером на очередную бухаловку.

Тогда появилось выражение «Синька – чмо!». Она и стала чмом, к которому мы больше не прикасались. Потому, что появилось нечто большее. Появились вечера, когда ты проглатываешь одну за другой 2 таблетки. Или «табла», по-нашему.


Information.
«Амфетамины резко подавляют аппетит, вызывают сужение кровеносных сосудов и повышение давления. Наблюдаются сухость во рту, расширение зрачков, учащенный пульс. Углубляется дыхание и увеличивается вентиляция легких.
Амфетамины способны вызвать необычный душевный подъем, стремление к деятельности, устранить чувство усталости, создать ощущение неутомимости, бодрости, необычной ясности ума и легкости движений, быстрой сообразительности, уверенности в своих силах и способностях и даже бесстрашия. Действие амфетаминов сопровождается приподнятым настроением.»

Сухое и непонятное описание. Всё не так на самом деле. Совершенно не так. Я серьёзно подозреваю, что наркотики остаются наркотиками вот из-за таких описаний. Когда читаешь и думаешь: «Пиздец какой-то». А потом где-нибудь читаешь реальное описание переживаний и ощущений конкретного человека. Или разговариваешь с ним. И появляется желание сравнить или попробовать. Посмотреть, что с тобой будет.


А всё не так на самом деле, как в описаниях этих чёртовых, медицинских. Ты попросту становишься машиной, которая может делать всё, что угодно. 30 минут подряд причёсываться перед зеркалом и наслаждаться правильностью движений руки. Обсуждать сложнейший и очень спорный вопрос несколько часов кряду и быть необыкновенно убедительным в каждом слове, в каждой букве и интонации. Впитывать информацию в огромных объёмах. Впихивать её в себя огромными, моментально усваивающимися кусками. Мечта студента-распиздяя, блядь. В какой-то момент это была наша не мечта, а реальность. А также можно есть суп потом долго. Три тарелки подряд. И переться от того, как вкусно есть. Или спать сутки подряд потом, сладко-сладко так…

Как оказалось в последствии тогда всё только начиналось. Начиналось потому, что потом мы перешли на три табла. С трёх колёс за раз ты становишься ребухом, шматком, осадком, овощем, туловищем и ещё кучей слов. Никакая куча слов никогда не передаст то, во что ты превращаешься. Внешне это кусок мяса, бьющийся в частом-частом дыхании, переходящем иногда в хрип. Но внешнее нас не интересовало. То, что происходило внутри, стоило всего. Всего, что только есть на планете Земля и везде, где только можно себя представить. И тот поток, в котором ты струишься с невероятной скоростью после трёх таблов, не описать, не передать, не воспроизвести и не повторить.

По крайней мере, никто из нас никогда уже не попадёт в этот поток. Я не попаду. Не попаду потому, что перед глазами у меня неотлучно и каждую секунду стоит коробка сока «J7» и белое полотенце с синими полосками по краям. Махровое и в липкой тягучей слюне.

Полотенце и коробка сока появились так.

В тот вечер я не зависал. Зависали Шпиг, Топик и Скалли. По три табла, как обычно. В машине, на стоянке. Они мне потом позвонили. Ночью. Вдвоём. Скалли и Топик. Сказали, что со Шпигом… Блядь. Это не написать никак. Если попросту, то сказали, что плохо дышит он.

Почти не дышит.

Мы сами тогда поставили себя вне человечности. Вне закона, вне правосудия. Вне сострадания, вне взаимопомощи. По добровольному согласию каждого из нас в отдельности. По взаимной договорённости. Каждый сам за себя. Каждый умирает сам за себя. И если кому-то плохо, то выгребает он сам. Остальные не палятся. Потому как больница, которая поможет, равна ментовке, которая привлечёт. А мы же умные. Мы почаны. Мы трёмся и вмазываемся. Мы в прухе.

Шпиг не выгреб.

Тогда я этого не знал ещё. Тогда они попросили прийти и захватить полотенце и сок. Сок нужен для того, чтобы влить его в горло своему другу, который еле слышно хрипит, а иногда и вообще замолкает. Страшно так замолкает. Потом его нужно наклонить головой вниз и пихать ему пальцы как можно дальше в рот. Чтоб его вырвало. «Гавном». Тем «гавном», которым он вмазался. По добровольному согласию. Которым мы вмазывались неоднократно. По три табла. В мясо. По добровольному согласию.

А полотенце нужно для того, чтобы вытирать длинную тягучую слизь, которая свисает у него изо рта. Весь рот в слизи. Горло булькает слизью. Я вытираю её. Вытираю и вытираю. Его не рвёт. Вытираю я один. Топик и Скалли боятся. Я говорю со Шпигом, разговариваю с ним какими-то глупыми и мне самому непонятными словами. И вытираю слизь, которая никак не заканчивается. Вливаю ему в приоткрытый рот сок. Пихаю свои измазанные слизью пальцы ему как можно дальше и наклоняю его. Заботливо и по-дружески. И боюсь. Боюсь так, как даже представить страшно. Трясусь и разговариваю. И вытираю полотенцем эти длинные прозрачные и липкие нити, что свисают у него изо рта.

Белое махровое полотенце. С синими полосками по краям. Хоть бы его никогда не было. Полотенца и той ночи. И всего совпадения обстоятельств. Роковых и таких страшных. Когда внутри вместо внутренностей твоя портативная камнедробилка. Которая работает, не останавливаясь. Перемалывает всё, что у тебя внутри. Перемалывает тебя. Страх перемалывает.

Я ненавижу сок «J7». И белые махровые полотенца с синими полосками по краям. И никогда не перестану их ненавидеть. Как и себя.

Я могу себе повторять бесконечное количество раз, что я был не вмазанный и мог взять Шпига на руки и нести. Нести обратно в жизнь. А не вливать ему в горло сок. И не вытирать тягучую и страшную слизь белым махровым полотенцем. Могу сотни тысяч раз говорить самому себе, что каждый из нас всегда сам и своей рукой вкладывал в свой рот таблетки. Таблетки смерти. Теперь никого и ничто и никогда не оправдает. Никогда.

Было просто поздно. Или в какой-то момент стало поздно.

Так всегда с тремя таблами. Можно зависнуть, а потом возвращаешься. Всегда возвращались. Шпиг не вернулся. А мы ждали. Ждали, блядь!

Мы ждали даже тогда, когда оказались в больнице, и я своими руками переложил Шпига с заднего сиденья машины на каталку. Ждали в коридоре, когда вышел врач и сказал, что он мёртв.

м.ё.р.т.в.

То, как в ту ночь менты били нас троих (оставшихся троих) дубинкой по яйцам, выбивая признания о том, что мы торчки и барыги, рассказывать не имеет смысла. Не имеет потому, что перед глазами было одно. Коробка сока «J7» и белое полотенце с синими полосками по краям. Махровое и в липкой тягучей слюне. Или слизи.
Последующие дни. Их не было. Был морок. Было полное неверие в действительность всего происходящего. Была только несправедливость. Огромная и всепоглощающая. Я стал ненавидеть свою память. За то, что она есть и работает. Непреклонно, жестоко, навязчиво, сама по себе, блядь, работает. Тогда я считал, что ничто так не может убивать, как память. Которая может вспомнить всё за одну секунду. Может вспомнить столько, что у тебя никогда не хватит слёз.

Да и слёзы не помогали.

Ничто не помогало.

А теперь я бегу. Бегу всё дальше и дальше. Я меняю города, прислонившись к холодному стеклу в тамбуре. Я смотрю на пробегающие огни переездов, на платформы и на путевых обходчиков в оранжевых жилетках. А чаще просто на ускользающую полосу леса, в которой никак не удаётся остановить и зафиксировать взгляд, чтобы выхватить какую-нибудь деталь. Я знаю, что не смогу остановиться. Что так и буду бежать от коробки сока «J7» и белого полотенца с синими полосками по краям. Махрового и в липкой тягучей слюне.

А ещё я буду ждать. Буду ждать, что когда-нибудь человек напишет такую книгу, которую будут читать в школе. И снимет такой фильм, который будут показывать по всем каналам в самый-самый общесемейный прайм-тайм. И в книге и в фильме будет правда. Не романтичная и привлекательная. А жестокая и отвратная. Такая же, как я внутри. Такая же, как всё то, что у меня перед глазами. До сих пор. Коробка сока «J7» и белое полотенце с синими полосками по краям.

Махровое. В липкой тягучей слюне.


P.S.

Симулякр (от лат. simulo, «делать вид, притворяться») — «копия», не имеющая оригинала в реальности.
В современном значении слово симулякр введено в обиход Жаном Бодрияром. Ранее (начиная с латинских переводов Платона) оно означало просто изображение, картинку, репрезентацию. Например, фотография — симулякр той реальности, что на ней отображена. Необязательно точное изображение, как на фотографии: картины, рисунки на песке, пересказ реальной истории своими словами — всё это симулякры.

В наше время под симулякром понимают обычно то, в каком смысле это слово использовал Бодрияр: симулякр — это изображение без оригинала, репрезентация чего-то, что на самом деле не существует. Например, симулякром можно назвать картинку, которая кажется цифровой фотографией чего-то, но то, что она изображает, на самом деле не существует и не существовало никогда.