А пальцы ее пронзительно пахли переспевшей малиной

Автор: сирота московская А пальцы ее пронзительно пахли переспевшей малиной...

Лето неспешно переползало во вторую свою половину, когда, несмотря на все еще жаркие и сухие дни, в Москве все более отчетливо чувствуется приближение сырой и слякотной осени, ветреных листопадов и тонкого, чуть заметного ледка на пропахших бензином лужах. Наступишь нечаянно: легкий хруст и грязная холодная вода на только что отутюженные брюки…

А может быть все совсем и наоборот, и до осени еще слишком далеко, и мое минорное настроение это лишь следствие очередной ссоры с супругой, спровоцированной, по-моему, лишь постоянной нехваткой денег, отнюдь не самым лучшим самочувствием и....., да мало ли еще чего, что может вызывать в человеке, в его непонятой душе глухое и необъяснимое чувство страшной тоски и неудовлетворенности.

Ссора…

Обоюдное унижение, вывернутые наизнанку давно остывшие чувства, язвительные напоминания о самом безобидном и никому ненужном флирте. Крик, мат, слезы.. .

Ссора…

Хотя какая к чертям собачьим уж это ссора? Нет, это уже не ссора, это — навсегда. Это уход… А уж если быть еще более точным — исход…

- Пойми Володя — ее обычно решительный голос, той ночью казался ему до странности чужим и незнакомым, каким-то сухим и казенным, да и шелестел он как сухие, пожелтевшие от старости и полной ненужности странницы газеты «Правда», случаем забытой на захламленных антресолях.

Она погасила свет.

Наверное, для того, что бы я не видел ее лица, когда она станет мне врать.

Наверное, в темноте проще и легче лгать.

Я слушал ее, а сам думал, что Бог, скорее всего и создал ночь, как наилучшее время для лжи человеческой. Когда же еще лгать, как ни ночью?

- Я еврейка. Вернее почти… Почти наполовину. Мать моя была еврейкой… Полу… Ты ее конечно хорошо помнишь. Ее брат, проктолог, а значит, мой дядя Михаил вот уже почти десять лет живет там. И доволен. Он сделал нам вызов… Мне и нашим детям… Ты конечно с нами поедешь?-

Спросить-то она спросила, но видит Бог, я явно чувствовал, какого ответа она от меня ожидала. И я постарался ее не разочаровывать.

-… Пойми Машенька —

Я закашлялся, прикуривая и резко вышел, почти выбежал с сигаретой на балкон, подставил под теплый, горьковатый на вкус ночной воздух родного Отрадного мокрые от слез щеки.

… Врут психологи — курение все — таки успокаивает. По крайней мере, меня…

Как же Маша не понимает, что если бы она хотела уехать всей семьей, вчетвером, подобного разговора, вопроса такого просто бы не было. Не имело смысла быть…

Ну отчего мне так больно и стыдно за нее.....? И мерзко.

- Пойми родная, ну куда и зачем я поеду? Что я там буду делать?
Средненький и бесперспективный учитель словесности....
По большому счету самый заурядный педагог. И дело даже не в том, что я русский, и вся моя родня, и все мои предки вплоть до времен татарского ига, — тоже русские. Дело, конечно же, не в этом. Да и не в языке, хотя признайся, пятьдесят лет не самый лучший возраст для того, что бы становиться полиглотом… Просто задай сама себе вопрос, но что бы честно, без дураков, ну хоть раз в жизни. А нужен ли я тебе там.....?
Старый, не очень здоровый, самый обыкновенный русский неудачник. Да и дядя твой, этот самый Михаил… Он мне отчего- то никогда особо не нравился. Скользкий какой-то, сальный. С клиентами разговаривает, а сам, сам словно в карманы к ним заглядывает. Еще до того, как начнет заглядывать им в задницы… Да и к тому же, как я понял, вызов он сделал только вам. Тебе и детям… А я, я теперь отчего-то почти уверен, что все уже давно между вами обговорено. Тобой и нашими девочками… За моею спиной… Стоит ли ломать комедию? А, Маш....?-

Брошенный окурок маленькой багровой звездочкой прочертил темноту и рассыпался вереницей брызг где-то там, далеко внизу, на бетонной отмоске.
И тут — же погас.

- Нет, Маша. Нет, моя радость. Не поеду я с вами никуда. Скоро лето кончится...., осень......, а там и зима глядишь… А я Машенька зиму люблю. Русскую. Белую. Да что б снежок под ногами, как крахмал, поскрипывал… Скрип, скрип...., скрип, скрип. Хорошо!

Так что давай спать Машенька. А деньги, деньги я вам достану.

Спи моя радость. Уже поздно. Спи.

Поздно уже. Поздно. Для всего поздно…

… Я лежал голый и совершенно пьяный, лежал в позе эмбриона, уперевшись коленями в оббитую, шершавую эмаль нашей старенькой ванны и прислушиваясь к еле слышному органному пению проржавелых водопроводных труб.

Горячая, неопрятно — рыжая, словно ржавая вода неуклонно и равнодушно поднималась все выше и выше, и мне казалось, что набирается она в ванну, постепенно скрывая мое неглиже только для того, что бы достигнув перелива, ухнуть в осклизлую темноту канализационных труб. Вернуться туда, откуда она и появилась.

Вот и все. Вот и перелив.

Теперь вся моя жизнь, все мое никчемное существование казалось мне одним, сплошным падением в осклизлую тьму канализации…

Они все-таки уехали…

Все…

Втроем…

До последнего мгновения я ожидал какого-то подвоха, или же напротив какого-то чуда.

… Ну, вот допустим так: подошла ко мне моя старшая, уткнулась своим крутым лбом в мой (как в детстве) и прошепчет — Да ладно, пап. Ты же видишь, мама шутит. Ну, куда мы без тебя? Нет. Ни куда мы без тебя не уедем…

Или же младшая наконец-то ответит согласием своему Егору, выйдет замуж и поездка расстроится.

Или, например где — то там, на таможне, в их багаже обнаружат пакет с марихуаной. Пакет отберут, визу порвут, а они, жена моя и дочери, обязательно вернутся…

Да, нет, конечно же, бред. Какая марихуана, какая таможня??? Они уехали. Они сделали выбор и уехали.

Когда-то перед моими предками тоже вставала дилемма — уезжать или оставаться? И хотя в том случае им маячила Сибирь как минимум, они остались… А эти, эти-то отчего бегут?

Я лично вложил в сухие, холодные и равнодушные Машины руки увесистый сверток, деньги, доллары — все, что имело хотя бы призрачную, мизерную стоимость, включая квартиру, было в спешном порядке распродано.

Я отдал ей все деньги и запил. Запил основательно и надолго.

Органное пение труб неожиданно смолкло — отключили воду. Обычное дело — лето. А кровь из располосованного безопасной бритвой запястья перестала даже сочиться.

Вот так всегда.

Полная я все ж таки ничтожность.

Даже из жизни и то по-человечески не смог уйти. Одно слово-неудачник.

И вот теперь, я лежу в остывающей ванне, полной ржавой воды, окончательно протрезвевший, замерзший, относительно живой, насквозь пропитанный необъяснимой тоской (а может быть это самое примитивное похмелье, хрен его знает), с глазами, опухшими от слез, с глубокой, саднящей царапиной на пульсе левой руки…

Я лежу, трезвею и медленно замерзаю. Кожа покрылась пупырышками, как у ощипанной курицы, зубы непроизвольно клацают. Холодно. Бьет озноб.

Выпроставшись из переполненной остывшей водой чугунины, и истоптав пол мокрыми следами, наскоро одевшись, я бросился вон из этой, пропахшей гнусным перегаром, наполненной одиноким эхом и тоской квартиры.

Прочь.

В люди.

В центр.



Возле самого подъезда, меня схватил (довольно невежливо) за рукав жгучий брюнет с орлиным профилем, и резко, словно кролик под ножом запричитал на весь двор и на радость соседям, притеревшимися к стеклам в своих квартирах.

- Слющай дорогой, ты мне квартиру продал? Ааааа. Я тебе деньги отдал? Ааааа. Когда съедешь? Уже мебель пора ввозить, а к ремонту ми еще и не приступали. Все срока вишли…

- Завтра, завтра. Все завтра. Сегодня последние вещи вывезут, и завтра ты уже можешь врезать новые замки! А сейчас я, в самом деле, очень тороплюсь…

… Уже через час, уставший и, пожалуй, даже несколько умиротворенный, я бесцельно бродил по набережной вблизи печально известного дома, рассматривал многочисленные мемориальные доски установленные на его фасаде, и думал ни о чем и обо всем сразу…

Я уже почти завернул за угол, когда что-то странно неуловимое, какой-то штришок, чуть заметный лишний мазок в скучно-серой палитре этого дома, заставил меня резко повернуть назад, и почти бегом пробежать до ближайшей арки ведущей во двор. И уже через несколько шагов пройденных мной, словно сомнамбулой, не твердо и осторожно, я понял, что же это был за штришок…

Из приоткрытого окна первого этажа, сквозь пыльную марлю узкой фрамуги, почти не смешиваясь с раскаленным полуденным солнцем воздухом, неспешно струился сладко- тягучий, приторно-тяжелый запах слегка переваренного малинового варенья.

Бессильно, я прислонился спиной к шершавой штукатурке и жадно вдыхал этот чудный, сладкий запах, неожиданным образом разбудивший во мне нечто давно уснувшее и забытое, но тем ни менее родное, родное до сладостной дрожжи в коленях, до предательской влаги на глазах.

...-.Нестеров, пойдешь в канцелярию, там на тебя выписана увольнительная в город до двадцати трех часов. Возле КПП тебя будет ждать машина. Поступаешь на весь день в распоряжение зам. по тылу подполковнику Махину. Все, иди. Остальные вольно, разойтись.-

-Товарищ старшина, — заканючил я, — Да что же это делается? Я только, что освободился с наряда по кухне. Вы же сами видите, даже сменку еще не переодел....-

-Все Нестеров. Иди, переодевайся, и что бы я тебя через пятнадцать минут в распоряжении части не видел. Свободен. И еще....,- старшина казалось, несколько колебался.- У подполковника дочка, мягко сказать, несколько странная. Так вот он приказал, что бы я выбрал самого благонадежного солдата, тихоню. Смотри, не подкачай.

Прапорщик еще раз с сомнением посмотрел на меня, достал маленькое круглое зеркальце и, вглядываясь в него начал подкручивать свои жиденькие, рыжеватые усики.

- Есть — безнадежно выдохнул я и обреченно поплелся в казарму.

Через час, распаренный и потный, я вывалился из раскаленного брезентового нутра полковничьего УАЗИКА. Коротконогий полковник, в белой, прожженной на округлом животе майке и в галифе, заправленном в высокие вязаные носки, встретил меня на крыльце своего загородного дома. Вернее сказать, дом как таковой еще строился, (кирпичный фасад которого виднелся за высокими елями), а это был неказистый срубик, еле заметный среди высоких зарослей розово цветущего кипрейника.

Без лишних слов, зам. по тылу, вручил мне большое, ртутно-блеснувшее оцинкованное ведро, и, ткнув коротким пальцем куда-то назад, за свою лохматую спину проскрипел —

- Пока ведро малины не соберешь, отсюда твою мать, хрен уйдешь.

Я молча козырнул, и отчаянно, шепотом матерясь, направился к малиннику.

Не успел я раздвинуть жесткие и колючие малиновые кусты, как белесое, Вологодское солнце, обрушило на меня всю мощь своего резко-континентального жара. Отчаянно пахло переспевшей малиной, теплой землей и, непонятно отчего, раздавленными муравьями.

Сплюнув вязкую слюну и машинально отправив в рот несколько отливающих рубином ягод, я с грустью бросил первую, громко загремевшую о жестяное ведерное дно ягоду, я попытался честно справиться с приказом…

Жара.

Несмотря на то, что малины было удивительно много, дно ведра упорно не желало покрываться спелой, слегка матово-сизой и пьяно пахнущей ягодой.

Где-то за кустами забормотал мотор машины, дверца хлопнула, и я остался один на один с этим огромным оцинкованным ведром, с этой переспелой малиной, и с этим, словно взбесившимся раскаленным солнцем.

- Да-да, — отчетливо вспомнил я

- Именно так все и было — я, малина, и солнце. А Наташа, Наташа появилась позже....-

… Какая-то сволочная букашка, упорно и настырно перебирая своими ножками, ползала по моему лицу, забираясь в нос и уши. Я резко махнул рукой, пытаясь прогнать неугомонное насекомое, проснулся, и тут же увидел ее, девочку, нет, все же скорее девушку, стоящую надо мной на коленях, и смеясь щекотавшую мое лицо какой-то былинкой.

Ее ушки, просвечивали розовым, а светлые, коротко стриженые волосы горели на солнце всеми оттенками рыжего.

- А на солнце спать нельзя — сообщила она очень важно — Может быть солнечный удар. Очень даже запросто… Как вас зовут? —

- Володя — Выдохнул я, поднимаясь с земли.

— И что же вы здесь делаете, Володя? — Она подняла валявшееся на боку ведро и со смехом посмотрела на его содержимое — несколько прилипших ко дну расплющенных ягодок.

- И это все, Володя?- вопросы она задавала как-то очень странно, звучали они не как обыкновенные вопросы, а скорее как утверждения.

- Рассыпал во сне наверно — терпеливо ответил я, думая, как бы мне поскорее от нее отделаться. Судя по солнцу, устало клонившемуся к земле, проспал я довольно долго.

- Это вас папа заставил малину собирать?

Я не ответил, и вновь принялся обирать колючие, ломкие кусты.

- Я вам сейчас помогу, Володя. Это очень даже просто, и очень даже приятно помогать людям. Ведь, правда, Володя? А меня, кстати, Наташей зовут. Папа называет меня Натой, но мне это имя отчего-то не нравится. А вам нравится, как меня зовут?-

Я потихоньку закипал, но что бы не сорваться, всю свою злобу обратил на ни в чем не повинные гроздья ягод, висевшие на ближайшем кусту, и тут — же взвыл от боли. В пальцы впились мелкие, но острые иголки.

- Вот сволочь, колючая — зашипел я, зубами пытаясь вытащить иголки из пальцев.

-Дайте вашу руку, Володя — нараспев попросила она, и вмиг, своими розовыми коготками вытащила прозрачные, чуть заметные иголки.

- Ждите меня здесь, ни куда не уходите — крикнула она — Я сейчас принесу зонтик.-

Ее длинные, загорелые ноги сверкнули среди кустов, и я снова остался совершенно один.

- Господи, а зонтик то ей зачем?- только успел подумать я, а в мою сторону уже летел этот длинноногий, говорливый вихрь в виде рыжеволосой девушки с раскрытым, ветхим, ажурным зонтом.

- Это зонтик моей бабушки!-Радостно сообщила Наташа, разрезая его полинялые от времени кружева маленькими, изогнутыми ножницами.

-Папа говорил, что она из бывших. А вы Володя, не из бывших?

- Нет — рявкнул я- Я из настоящих! А ты можешь, ну хотя бы минуту, не тарахтеть? Сейчас твой отец приедет, а у меня даже, эх да что там даже, вообще ничего не собранно.

- Ну не обижайтесь на меня, Володя. Я, если хотите знать, малиновое варенье вообще не ем, с детства. А собирать ее, я вас сейчас научу…

Девчушка, встав на коленки под ближайший куст, и протащив распоротый зонтик почти над самыми корнями малины, резким, энергичным движением тряханула его.

Переспевшая ягода послушно посыпалась на кружева зонтика, а Наташа, пересыпав малину в ведро, уже трясла соседний куст…

Она еще не успела пересказать все свои школьные новости, а ведро уже стояло возле ее ног, полное, даже с горкой.

Я не помню, как это произошло, но вскоре, мы уже сидели с ней на теплой, струганной скамейке, тесно прижавшись, и ели, ели смеясь неизвестно чему эту самую, переспевшую ягоду,

Иногда, Наташа, торжественно выбрав из своего выдающегося зонтика самую на ее взгляд красивую малинку, и посмотрев сквозь нее на заходящее солнце, аккуратно клала ее в мой рот.

А я глотал ее не жуя, и радостно думал, как все — таки здорово, что ее пальцы так вкусно пахнут переспевшей малиной…

-А вы знаете, Володя, что подарил мне папа на мой день рождения? Лифчик! Честно-честно. Третий номер! Хотя мне еще и нулевой большеват…

Я посмотрел на нее с недоумением, замешанном на своеобразном восхищении и невольно краснея, подумал — Надо же, о таком сокровенном, и так откровенно. Дура она что ли?

А Наташа, казалось, прочитав мои мысли, и словно желая добить меня окончательно, спросила вдруг: — А хотите Володя, я вам свою грудь покажу?

И тут же, светло-желтая футболка ее, с Джоном Ленноном на груди и надписью на русском языке" Битлс" взлетела куда-то вверх, и на минуту я словно ослеп от чего-то неописуемо светлого, по-юношески незрелого, запретного. Грудь ее, совсем еще неразвитая, и внешне очень твердая, с розовато-темными сосками на мгновение оказалась прямо перед моим лицом, и даже как мне показалось, коснулась моей щеки — легко и невесомо, словно и не сосок это, не грудь моей странной почти незнакомой девочки, а розоватое крыло ночной бабочки, робкой и беззащитной.

Прав оказался старшина, трижды прав. Я и взаправду оказался стопроцентным тихоней. Вид обнаженной девичьей груди, такой беззащитной и близкой, вогнал меня в состояние некого ступора — я почти не дыша смотрел в Наташины глаза, необычайного, схожего с расплавленной канифолью цвета, и с ужасом чувствовал, что краснею, краснею, казалось от самой шеи и до корней волос на макушке.

- Какой вы стеснительный, Володя!- радостно защебетала Наташа уже полностью одетая — Вы, что никогда голую женщину -ни-ког-да не видели?-

Я, словно китайский болванчик закивал головой в разные стороны, толком и не понять, наверное — да, или же совсем наоборот, нет.

Ну не говорить же ей, этой, такой необычайно странной девушке, что в том городе, где я жил, стояла огромная пересыльная тюрьма, совсем близко от нашей школы, и иногда, сквозь ее зарешеченные окна, в яркие солнечные дни можно было видеть женские тела, исписанные татуировками, с оплывшими животами и обвисшими грудями. Нет! Я лучше бы откусил себе язык, чем рассказал бы ей о подобном…

А еще через час, когда уже слышен был звук подъезжающей машины, приехавшей за мной, она неожиданно громко и очень естественно рыдая, задыхаясь, спросила меня.

- Володя, а вы еще придете? Ведь, правда?

Я молча кивнул, и странно охрипшим голосом, неожиданно даже для себя самого ответил-

- Я Наташа, к тебе, к вам обязательно приду. Вот дослужу еще год, и обязательно приду.

Наташа, вся красная от слез, вдруг прижалась ко мне всем телом и шепнула горячо и с придыханием

— Я вас Володя, через год, в этот же день буду ждать на этой скамейке. Я вас всю жизнь, всю- всю свою жизнь буду ждать…

… Я бежал к призывно гудевшему Уазику, вытирая со своей щеки Наташкины (Наташкины?) слезы и слепо верил, что ровно через год, в такой же жаркий день, я появлюсь здесь, перед ней, перед Наташей, не в застиранной солдатской гимнастерке с большим оцинкованным ведром, а в гражданской элегантной одежде, весь такой красивый и предложу ей....., впрочем что я ей предложу я еще не успел придумать, как уже ввалился в горячее, брезентовое нутро машины.

........- Вам плохо?

Вместо странного, по-своему очень красивого, заплаканного лица Наташи, передо мной оказалась сморщенная мордочка старушки в очках, накрепко прижатых к переносице светлой резинкой от трусов. Старушка довольно больно тыкала мне в бок резиновым копытом своей тросточки.

Я осознал себя все еще сидящим на корточках под окном, из фрамуги которого все еще струился запах варенья, к которому приплюсовался еще и явно патефонный, растресканно — шуршащий музон.-

Мне сегодня так больно,
Слезы взор мой туманят,
Эти слезы невольно
Я роняю в тиши…

Это был уже своего рода перебор: И Машин отъезд, и запой, и плохо говорящий по-русски покупатель квартиры, и Наташа со своими тонкими пальчиками, пропахшими малиной, и некогда роскошный, а теперь совсем задрипанный двор ДОПРа, с его запахами, с его музыкой и патефонными песнями, с его старухами со своими резиновыми копытами. Это был явный перебор…

- Нет!- рявкнул я — Мне не плохо! Мне очень хорошо! —

Я разревелся, и на ходу отряхивая от побелки свои брюки, ринулся в арку, к набережной.

Стайка пухлых, пыльных воробьев, нехотя теребящих хлебную корку, вяло шевельнули крыльями, лениво симулируя полет, и вновь вернулись к прерванному занятию.

- До чего же низко я пал — вытирая ладонью слезы и сопли, думал я.- Даже воробьи и те меня игнорируют. Сволочи…

Храм Христа спасителя, вздыбился своей беломраморной глыбой прямо у меня над головой. Золотые купала, казалось плыли в темной синеве Московского неба. Пахло курами гриля, ладаном и бомжами.

- ПРИДИТЕ КО МНЕ, И ВЫ ОБРЯЩИТЕ....- Я бессмысленно, раз за разом перечитывал золотом выписанное воззвание и постепенно, в голове сложилась странная, полу дикая, полу идиотская мысль- А что если она, дура и впрямь все еще сидит на скамейке и ждет меня. Вот так сидит и ждет… А я как идиот, в этой Москве, мотаюсь в каких-то дурацких, самому себе непонятных переживаниях и сомнениях. В Вологду. Ну, конечно же, в Вологду. Я, несомненно, еще смогу сделать ее счастливой… Ну, по крайней мере, попытаюсь…

И я поспешил на вокзал…

… Не дай вам Бог, испытать на себе всю прелесть железнодорожной поездки, в летнюю жару, на верхней полке, да еще к тому же возле туалета. Когда каждая, уважающая себя сволочь, проходящая мимо, как минимум ткнется лбом в твои свисающие ступни в несвежих носках, а то и попытается интеллигентно согнуть твои ноги в коленях…

А духота....?

А запахи.....?

А чай, вроде бы и в пакетиках, но явно многоразовый....?

А про пейзаж, пролетающий мимо пыльного твоего окна? я вообще молчу. Грустно.

Вологда. Как странно, город почти не изменился. Все та же лысоватая привокзальная площадь. Все тот же протяжный выговор местных торговок, пытающихся сбыть тебе лежалые, холодные и кажется даже пропыленные пирожки.

Вас те же домики с резными ставенками и кустами чахлой сирени в палисадниках.

… На ватных, дрожащих ногах я подошел к той самой, подполковничьей даче. Большой и красивый коттедж, отделочного кирпича возвышался за глухим, стального проката забором. Старенький сруб со скамейкой, где тридцать лет назад я вместе со странной девчонкой Наташкой объедался переспевшей малиной, оказался несколько в стороне, почти в самом центре одичавшего и разросшегося малинника.

Худощавая, поблекшая женщина, с тусклым взглядом пустых, цвета расплавленной канифоли глаз, в оборванной, застиранной футболке, где скорее угадывался, чем виделся силуэт головы Джона Леннона, сидела на нашей заветной скамейке и, казалось просто спала, но спала с глазами открытыми, почти не моргая.

И это было страшно.

- Наташа — окликнул я ее.

- Это я, Володя…

-Ты ждала меня, и вот я пришел…

- Пришел, как и обещал. Теперь мы с тобой уж точно, правда-правда будем вместе. — …

— Всегда… До конца…

-Я понял Наташа, ты слышишь меня (я уже почти кричал ей в лицо, кричал громко и безнадежно), слышишь? Я всегда, ты понимаешь, всегда любил только тебя. Одну тебя… -Ну, может быть, еще и детей своих…
Может быть…

Она, глазами цвета расплавленной канифоли, посмотрела на меня, мимо меня, сквозь меня, и все тем же странным своим манером вопроса — утверждения спросила,-

-А что Володя, год уже прошел? Как странно? Я и не заметила. Вот и хорошо. Вот и славно. Какой вы красивый Володя, и эта борода, и эта шляпа… А я дурочка, так и не успела переодеться к вашему приезду. Что скажут люди? Что скажет папа? Хотя, хотя он, кажется уже умер. А может быть, это кто-то другой умер? А я, как обычно, все перепутала…

-Ну что с вами, Володя? От чего вы плачете? Не надо. Я верю, я знаю, уж теперь то все у нас будет хорошо.
Пойдемте в дом. Я вас просто обязана познакомить с папой. Хотя он, по-моему, уже умер. Но ведь кто-то же живет в этом большом и красивом доме. Пойдемте, Володя…

.....-Леди и джентльмены, наш лайнер подлетает к главному аэропорту государства Израиль. Просьба воздержаться от курения и пристегнуть ремни. Приятной посадки, господа.-

- Маша откинулась от иллюминатора, и слегка взбив ладонями прическу, устало бросила в зевке-

- Ну, вот мы и дома. Ты рад Володя? А…