Цыганка с картами, дорога дальняя...

Автор: Голем * * *
Говорила мама папе, с шулерами не садись…
От звонка до звонка отбуцкал Кузёмин. С южным лохматым ветром по горам, по сиреневым травам отбыл к родному Надыму. Самый надёжный из поездов – почтово-багажный. В багаже Кузёмина полпачки папирос и справка об освобождении. Налегке идём, размышляет Кузёмин. Жизнь бродяжья, куда ты катишься налегке? Срока перевалили за сорок, луна воровская в ущербе, заплутала судьба в лабиринте созвездий. Вот и напевает Кузёмин вместо обеда: товарищ, товарищ, болять мои раны… Путь в нирвану соткан из неудач, говаривал старый бандит Садык. Путь вагонного вора вымощен полустанками, чемоданами и окриками ментовскими, говорил Кузёмин. Так что тебе, Книгу жалоб, спрашивал Садык. Нехай будет Книга судеб, криво ухмылялся Кузёмин.
То-то же.
.
Вокзал не бойкий.
Остановка минут на сорок, запах зоны ещё не выветрился.
Погулял Кузёмин за вокзалом, по парку. Вырвал лопатник сходу, по-борзому сработал. Дядя-фраер разворачивал на коленке газету с копчёной курицей, не до того ему было. А Кузёмину до того… до того Кузёмину жрать хотелось – тётку из газетного киоска зажарил бы в собственном сале, оно с неё так и капало. Ладно, тётка, живи до ужина.
Ну, а мы… пал-летели!!! Прервите, падлы, свой разговор: по шпалам чешет вагонный вор. Подрывается Кузёмин, ни разу не спринтер. Ноги еле несут, дыхалка чуть дышит, и летит Кузёмин – куда почтово-багажнику, который тоже зря ждать не будет. А поезд – чуф, чуф, чуф, огни мерцали… сравнялся Кузёмин с последним вагоном. Полюбовался закрытой дверью.
Не лезьте, сволочи – граница на замке!

Но и грешным находятся двери в рай.
Высунулась пара железных грабок, подхватила Кузёмина с крепкой насыпи.
Улыбается Кузёмин вольному ветру, потому что снова едет в Надым.
Обселась в вагоне дикая троица. Далеко не святая, коренник по понятиям да парочка пристяжи. После ужина Кузёмину в покер предложили сгонять, по маленькой. За ужин Кузёмин заплатил, от покера отказался: не умею, мол. Пристяжные утихли. Но не коренной.
Уверенный такой чалдон, в кожаной куртке, с золотыми зубами:
– А если в очко?
– Мать не велела, – говорит Кузёмин. – Оно для прочих надобностей. Вот ежели до ветру…
– Юморной, но неблагодарный. Гарасик, вынь эту шваль обратно на рельсы!
– А если в пьяницу, например? – робко спрашивает Кузёмин.
– Га-га-га… ладно, давай! В кинга.
Выбора не было, не прыгать же из вагона.

Первый кон остался за Кузёминым, но он уже срубил фишку, что всё подстроено.
Чёткие попались каталы! Вытряхнули дядин лопатник, как камешек из ботинка, а следом проверенные котлы с малыми кузёминскими грошами.
Тут золотозубый за нитку на шее у Кузёмина – хвать!
– Не трожь, – говорит Кузёмин. – Это памятка, мамин перстень. Я её четыре года в таких захоронках ныкал…
Заржали фраера, нитку вырвали: играй, паскуда, пой, пока не погубили!
Высоцкого ему припомнили, гниды.

Кузёмину тоже есть что вспомнить.
Улеглись каталы, обшарив пленника до нитки и не найдя ничего, кроме тут же поделенных папирос. Ночь к рассвету стала подкрадываться, как мент к базарному пьянице. Уснули каталы, а Кузёмин не спит. Разминает в памяти фокус с яремной веной, сержант Расулов как-то одарил за колотый сахар. Потыкал Кузёмин каталам большими пальцами за уши. Неучтиво потыкал, заснули они поглубже. Карманы всей троице вывернул, снял с главного куртку, цепь, ботинки и джинсы. Обновки сидят как надо.
Сидит и Кузёмин, курит, ждёт полустанка.

Полустанок выпал в три домика. Тройка – это сущий пустяк, не карта.
Делать нечего. Здесь мой причал, бормочет Кузёмин, спускаясь по насыпи, и здесь мои друзья. Маловато жизни на причале. Прямо скажем, скудная картинка. Подвесной фонарь уныло мается на ветру. Вокзал, всей мордой в извёстке, скалится драными окнами в темноту… и на краю платформы четверо зачем-то дубасят пятого.
Без души трудятся, думает Кузёмин. Не иначе, скоро затопчут.
Четверо – это, кажется, плохая примета… четверо, это к смерти.
– Мальцы! – кричит Кузёмин, не успев ничего придумать. – Где тут правильная хата с вином?

Стопанули бакланы, переглядываются.
Грузный такой атлет, типа, бегемотик из Ромашкова, говорит:
– Денег дашь, сами сгоняем.
– С деньгами и дурак справится. Проводника дайте!
– А по почкам не хочешь? Гони монету, Зёма.
Кузёмин вздрогнул, погоняло откуда знают? Потом сообразил: по чистой случайности. Кузёмин он, Константин Павлович, почти что брат императора… а погоняло Зёма, земляк.
Ну и отстаньте пока что, некогда!

Четверо развернулись в цепь. Пятый лёжа реагирует, но нечётко.
Топают красавцы, ножами крутят, ровно каппелевцы в психическую.
Кузёмин и кричит им, как Василий Иваныч:
– Черкаши, а плохо не будет?
Рванули залпом.
Первого, как водится, пропустил, второму ботасом прислал под коленную чашечку.
Просто так, на шармака не дамся, размышлял Кузёмин. Прилетело по рёбрам, асимметрично ответил по яйцам. Свист, крики, на вокзале зажёгся свет. Шелупонь чертями брызнула в темноту. Кузёмин же приосанился, слегка завалившись на бок. Рёбра, знаете ли, свои, не дядины.
По всем приметам он в этом пейзаже не более чем терпила.
Но косенький дядя в милицейских погонах решил иначе, даже в справку не удосужился глянуть. Устроился Кузёмин в крохотном обезьяннике. Начал было обживаться, вдруг слышит: тыр-быр-тыр, Джамал… ой, отвяжись ты, Славка… я вам тур-бур-быр, закусить и выпить… хорошо, только забери его ко всем чертям!

Так, думает Кузёмин.
Мать моя, давай рыдать! Что за цирк, спешите видеть?
И входит в коридор, поверите ли, молодая цыганка… вот это Славка?! Ну, Славик здесь точно не проканает, смятенно размышляет Кузёмин, разглядывая гостью. СЛАВКА… странное имечко для цыганки, но девка бойкая! Брови вразлёт, губы шалым розовым ветром тронуты.
На вид Славке лет тридцать. Зрелой красоты женщина, роскошной фигуры.
Рассмотрела Кузёмина, словно борова в загончике, и тихо интересуется:
– Ты братика на вокзале спас?
– Нет, сестричка. Никакого братика я не помню. Пойдёшь ко мне в дочери?
– Не шали, лазоревый! Ромалэ зла не держат, добра не помнят… но я тебе помогу.
И точно, входит совсем уж косенький дядя Джамал и выпускает Кузёмина на свободу.

На что мне воля, если спать негде, размышляет Кузёмин.
Сунулся было к вокзалу, но цыганка за ладонь ухватила, повертела, присмотрелась к ней… и вдруг поцеловала в самую середину. За мною сроду так не ухаживали, да и давненько что-то не было у меня девушки, вяло рассуждает Кузёмин. Активная дама, под руку взяла его и тащит куда-то.
Кажется, сумасшедшая. Всё равно, лишь бы спать уложила.
Шагает парочка, топчет узкую каменную тропинку.

Посмеивается цыганка, аж зубы блестят:
– Как звать-то, лазоревый?
– Зёма… ну то есть, Костей зовут. А тебя, значит, Славка?
– Константин, это верный до гроба. Хорошо. Вижу я, ты в беде. Мишеньку выручил, и я тебе помогу. Не смейся, сокол! Ладонь о многом сказала.
Тут подворачивается под ноги третий.
Смотрит Кузёмин: вроде бы… точно.
Это он, красавец, на платформе под шелупонью парился.
Морда у цыганенка хитрая, а глаза… глаза у него слепые. И лет не больше пятнадцати. Не так тут что-то, думается Кузёмину.
Неправильные цыгане.
– Где дом твой, лазоревый? С кем живёшь? Семья есть?
– Нигде не живу, – отвечает Кузёмин, и кошки на душе заскребли, заныли… – Не кличь меня лазоревым, будь ласка! Всё равно, что голубой, а мне западло. Чем займёмся?
– Я тебя накормлю. После скажу, что делать, – говорит цыганка, чуть задыхаясь.

Юбки разлетаются на Славке жёлтым веером.
Сапожки лаковые постукивают, глазищи в темноте посверкивают.
На руке у Славки перстень, кажется, цены немалой.
– Ясно, что! После еды люди спать рядком ложатся, – пытается Кузёмин шутить, а глаза цыганенка с бельмами так и вьются перед глазами. Надо же, слепого увечить… Но шагает Мишаня бодро.
Прямо голову держит, как младенец в родовом проходе.
– Спаси тебя бог, Костя, как ты меня спас, – говорит цыганенок, и у Славки глаза влажнеют.
– Что ты им сделал? – Кузёмин хочет быть строгим.
– А вот что! – отвечает Миша и подаёт кузёминский портмоне.
– Шикарный франт, – говорит Кузёмин, и смех в нём борется со слезой. – А если совсем убьют?
– А мы его скоро вылечим, – говорит Славка. – Ты и поможешь.
– Нашли лепилу! Я и триппер-то завалященький…
Под взглядом Славки Кузёмин смолкает, и компания останавливается.

Домишко на краю посёлка не ждёт, не встречает аплодисментами.
Гнилая хибара пребывает в запустении, если не считать узенькой печки да трёх-четырёх хотя и пыльных, но блестящих по узору ковров, украшающих стены и пол. Ещё из мебели – парочка застеленных шатких лавок, старенький комод, щербатое трюмо с выпавшим зеркалом.
По стенам помутневшие фотокарточки. В углу – слепая икона.
Из трёх окон только на одном занавеска.
Пещера Али-Бабы, усмехнулся Кузёмин. Приносите с собой, уважаемые…
Подали нехитрый приварок из кусочка сала, селёдки и трех картофелин.
Убрали втроём, как полочку подмели. Взбодрённый скудной бациллой, мальчонка спел чистым голосом: ой, ручеёчек-ручеек… и весь телевизор. Наступило долгожданное время ночлега.
Взрослые по лавкам, Мишаня на печку.

Коротка бывает летняя ночь.
Просыпается Кузёмин от горячих прикосновений… нет, не рук, а обнажённой женской груди. Качаются над ним соски и грудь спелой гроздью. Ну, и он, не будь дурак, хватает их всем изголодавшимся ртом. Тихо, тихо, шепчет на ухо Славка. Таится Кузёмин, будто тащит на волю чемодан с ночного купе. В торопливых, жадных ласках охнула женщина, припала: ай, обожгу, лазоревый! Так и случилось. Слава Богу, не на всю ночь.
Наигрались, беседуют:
– Чего ты в драку полез? А если бы и тебя…
– Дорогу хотел спросить.
– Дорогу спрашивать бесполезно: сама тебя выберет.
– Значит, меня выбрали рельсы.
– Не проводник, лицо не нажратое. Ты что же, командировочный?
– Разъездной.
– Это значит…
– Да. Это значит.
– Что за жизнь, прости-Господи! Тюрьмы, этапы, судьи.
– Жизнь как жизнь, получаю натурой. Как с тебя…
– Прекрати! Сама к тебе пришла, и этим я не торгую. Что умеешь, Костя?
– Ну-у… табуретки делать. Столы, навесы. Хлебопеком на зоне был.
– Слу-ушай, у нас же пекарня есть! Была, вернее. Хочешь, втроём подымем?
Замолчал Кузёмин.

– Оставайся с нами, Константин! Всех я спасу, – шепчет Славка. – На ладони у тебя линия жизни – вылитая моя. Любить буду, не сомневайся… но главное, это братик. Одни мы, родители умерли. Пропадает Мишка. Добрый, а просить не умеет. Пройдёт по вагону, тронет кого из пассажиров, и всё – кошелёк в руках! Талант, конечно, да ведь забьют его до смерти. Мужик рядом нужен, раз отца не осталось. Оставайся, слышишь!
Снова молчит Кузёмин.
Неизвестно, что за мысли в нём ворочаются, тяжёлые, как жернова.
Как колёса вагонные.

– Не цыгане мы, беженцы с Приднестровья. Мама сербиянка, назвала меня Славкой, Славицей. А Миша прежде был Милошем, да только имя родное пришлось забыть. Гнали отовсюду, везде мы чужие. Год назад пристали здесь к старушке одной. Умерла она, а мы прижились. Я на станции поломойкой работаю, танцую на свадьбах, буфетчицу когда подменю…
Молчит Кузёмин. Вот почему странными казались ему цыгане.
Совсем онемели звёзды. Нету сил им выбраться из лабиринта.
А выход всё же наметился.

– Тыщ подполковник, разрешите обратиться! Новая пекарня в Д… объявилась, пекут булки, крендели, фигурки разные из смеси ржаной и пшеничной муки. Я приценился: хорошо бы у них питаться, тыщ подполковник. Встанет дешевле, и выпечки свежей страсть как хочется! Думаю, и зека бы не отказались…
– Ладно, Расулов. Зайдёте с кумом ко мне после вечерней поверки.

Приподнялись с утра бродяги, тронулись в пекари.
Всей семьёй, теперь уже и кузёмовской.
Красть некогда, трудятся, как черти в аду.
Ладные у Мишки фигурки из теста выходят! Рукастый, чёрт: ворона вылепит, спящую лисичку, а то и кролика. А покупатели рады, просят зайцев да медведей побольше. В округе-то одни суслики.
Славка мужиков своих, Мишаню и Костю, супом кормит, а они день и ночь в пекарне. Денежка в доме лишняя появилась – первым делом Мишке учебники выправили, обувку Кузёмову да Славке шерстяной платочек. Копить семья была не обучена. Зачем копить, если дни наверху сосчитаны?
На небесах, рассуждал Кузёмов, ни фига не стянешь.
И всё-таки…

А вы и уши развесили? Не так всё вышло.
Утром, как развиднелось, тронулся Кузёмин по холодку назад к станции.
Вокзал недалеко оказался, километрах в пяти.
Славка выбежала следом, да так и осталась стоять, прижав к груди сжатые кулачки.
Прощай, мой табор, я спел в последний раз, бормотал Кузёмин… самому всё надо решать.
Утро поёт, что-то трындит про себя пернатая мелочь, а путь обратный вдвое короче.
Постучав в дощатую дверь, Кузёмин толкнул её ногой и сказал, выйдя на середину комнаты:
– Разбирайте, черти! Славка, айда с бараниной щи варить.
Что поделать: здешний лабаз, он тоже в районе вокзала. Потом, конечно, была пекарня, поднятая из пепла, труды были немалые и заказы. Отдыхать поехали на Чёрное море.
Мишку осенью в глазную клинику Фёдорова сдали, на операцию.
Скоро повязку снимут.
Вот теперь — всё.