Пьер Гийота: прогноз «сумасшедшего»…

Автор: bjakinist. (Гийота П. Могила для 500 000 солдат. Роман. — Тверь: KOLONNA Publications, 2004. — 542 с.)

«О Боже, Твое Творение устарело, мы с ужасом смотрим на то, как оно умирает…»

«…тело без предела, без формы, без числа и символа…»
(Пьер Гийота, «Могила…», сс. 353, 444)

Книги Пьера Гийота не нужно читать подряд. Их нужно «иметь» (простите за фривольную ассоциацию, — впрочем, неизбежную при разговоре о сочащейся Эросом и Танатосом прозе последнего в XX веке гения французской словесности). Да, — иметь всегда под рукой как заключенный в удобную книжную форму поток нашего подсознания, которое, как уверяют психоаналитики, есть всеобщее — общее для всех — достояние-состояние природного естества человеческого.

Впрочем, легкомысленный читатель увидит в романах Гийота нечто вроде секс-шопа, подвергшегося ночному набегу маньяка из серии «садо-мазо», и утешится сознанием того, что утром, наконец, явилась охрана, — но… она, наглядевшись, сама стала дрочить на разнесенные поэтическим воображением хулигана «артефакты», — дрочить мучительно, усиленно, суеверно, — отворачиваясь друг от друга и пугаясь, что, отвернувшись, каждый тем самым рисково подставился перевозбужденным коллегам…

Не смущайтесь: когда, после более чем 10-летнего запрета цензуры роман «Могила для 500 000 солдат» в 1979 году вышел в свет, автор сам впал в кому. Правда, из комы он вышел и с тех пор написал еще немало всего, рядом с чем его запрещенный было роман выглядит лишь блестящей прелюдией к оргии воображения, которое с изумительным аппетитом пожирает все мыслимые запреты морали.

«Я сажусь на кучу трупов, мой зад промок от крови, под моим членом клокочет чье-то горло, под моими ляжками дышат две груди, я запрокидываю голову, и мои глаза теряются в усыпанном звездами небе; вздохи подо мной слабеют, я дрочу на звезды…» (с. 145 — 146).

Таков «наш ответ Чемберлену», — вернее, давно уже не-читателю И. Канту (г. Калининград), который приходил в такой детски-дамский восторг от нравственного закона внутри себя.

А кстати, о дамах, — а кстати, о детях. Вот мы попадаем на урок полового воспитания в школе, где семью рабов «выводят на эстраду и заставляют отца спариваться со своей женой, потом с дочерью, дочь с братом; потом, чтобы показать все безобразие противоестественных отношений, отца с сыновьями, сыновей друг с другом и с их матерью, затем с дочерями и дочерей между собой…» (с.29)

Только ради вас, любезный читатель, мы прерываем цитату на самом интересном месте: дальше идут подробности.

И вот этот-то «текст» мэтр французской философии М. Фуко назвал «одной из важнейших книг нашей эпохи»! В самом деле, роман Гийота напоен массой аллюзий с французской и мировой культурой, от бесконечно чувственной «Песни песней» до предтеч сексуальной революции В. Райха и Г. Маркузе с их теориями похоти как формы классовой борьбы и лозунгом: «каждому — по его охоте»; от щеголевато-беспристрастного повествования в стиле Флоберова «Саламбо» до баланасирующих на грани психоделики поэзопутешествий в подсознание а ля А. Рембо и Лотреамон и ликующе-деловитой фиксации фрикций в стиле порнокомиксов; от легких и звонких красок в духе праздничного Матисса до алчных, корежащих видимый мир чувственных абрисов Пикассо и тошнотно-пряной, с перцем, интеллектуальности С. Дали, до сновидческих парадоксов Р. Магритта, до, наконец, грезоужасов неизбежного в данном смысловом контексте Иеронима Босха…

Сон и явь, грезы и политический реал, все жестокости и все сексуальные извращения со времен Карфагена и Рима (и до сцен, навеянных событиями в нацистских и сталинских лагерях и геноцидом в Полпотовской Кампучии и современной Африке), — все это лишь строительный материал, из которого Гийота созидает свою «Могилу…»

Впрочем, цементирующим раствором писателю служит его собственная, глубоко прочувствованная личная «надоба», — потребность после страшных уроков жизни восстановить этот мир для себя на новых, более близких к истине началах. В детстве Гийота подвергся насилию, в юности познал всю кровавую грязь окопной правды. Он родился в год, когда немцы оккупировали Францию, его дядя погиб в концлагере (кусочек кафеля с пола в прозекторской этого лагеря писатель хранит как память).

Гийота не удовлетворился утешениями, которые предлагала ему религия, — он решил восстановить истинную картину мира, настоянную на собственной горечи и обиде. И портрет этого мира оказался чудовищным: «Каждый впадает в самый сильный из свойственных ему грехов; стремление к его удовлетворению рождает в нем новые силы — силы разума, но не силы морали; лишь грешный человек приятен Богу» (с. 427).

Конечно, это не слова писателя, а его героя (а герой только цитирует известного философа).

Из романа в роман герои Гийота — рабы и солдаты. Бронетранспортеры и самолеты пускай не смущают нас: они лишь изменчивые атрибуты конкретной эпохи. Нет, для Гийота человек всегда балансирует на этой изначальной своей грани между сладострастно разъедающим душу и тело рабством и безграничной, бесшабашной, саморазрушительной и разрушающей плоть свободой. Конечно, при этом писатель замыкает человека в его плотской оболочке и далее не идет: «О вы, помесь плоти и духа! О плоть, ласкающая дух!» (с. 91).

Впрочем, его персонажам ведома и тоска по чему-то большему или более теплому, чем живое или мертвое тело. Солдат-проститут Пино плачет после свидания со своим любовником генералом, — плачет, потому что при перенасыщении ощущениями он остался голоден в смысле чувства, он остался той дрянью, которой давно стал и которой он останется навсегда. Ощущение оскверненности не смыть ни водой, ни спермой, ни слезами, ни кровью, ни огнем, ни — даже! — смертью…

Это чувство греха, эта тоска по бесплотно «высокому»…

Но Гийота жесток: дух оказывается несостоятельным перед плотью. И поэтому этот мир, лживо ставящий дух выше плоти, обречен.

Однако это наш с вами мир! Писатель очень тонко и точно прослеживает превращение его «траблов» в «знаки» и фетиши современной контркультуры. В конце романа бывшая шлюха, беременная от… крысы, должна дать миру новую генерацию его жителей, — взамен самоистребившихся человеков. (Напомним: крыса — омерзительный символ панков). В романе, начатом в 1963 году, постоянно упоминаются также «джинсы», а ведь тогда эта простецкая прозодежда только-только стала знаком поколения сексуальной революции, студенческих бунтов, битников, хиппи, — вообще всех, кто порывал (обычно на время) с миром «буржуазных» ценностей.

Идеи социального возмездия (тем не менее разрушительного и бесплодного), расового реванша (с таким же примерно итогом), низвержения всех возможных табу («мир — большой бордель: все дети продаются», с. 336), наконец, слияния с природой (ценой потери традиционно «человеческого»), — вот лишь некоторые остроактуальные темы, которые, гримасничая, выворачивает наружу злой гений современности Пьер Гийота.

Старый мир, мир рабства и лжи, обречен, — он гибнет, но писатель дарует уцелевшим героям нечто, в традиционной культуре присущее только богу, — что-то вроде протеизма, основанного, правда, лишь на первобытной («первозданной»?) телесности.

Границы жизни и смерти, пола и принадлежности к роду богов, к роду людей или к животному миру, — все эти ограничения, наконец, сметены. Два двуполых существа Кмент и Джохара «продираются сквозь кусты; (…) в море, вдали, парусник держит курс на остров (…); корабль пуст, но первый луч зари смотрит недреманным оком с белого холста паруса. Кмент встает на колени перед Джохарой, Джохара перед Кментом. Прижав кулаки к земле, они целуют друг друга в колени, в пах, в лицо» (с.538).

Они — Адам и Ева нового мира, но грехопадение ни в коем случае уже не грозит им, как не грозит и изгнанье из этого дикого рая. Если бог здесь и есть, то он поумнел или (что по-Гийота — одно и то же) не разделился с «дьяволом». Дальше можно переходить к следующему роману зачарованного плотью мира француза (быть может, еще более пламенно чувственному) — «Эдем, Эдем, Эдем»…

Что ж, пафоса в подобном финале больше, чем скрытой (и частой у сего автора) иронии и самоиронии.

Но кто знает, быть может, эта гендерная фантастика и есть самое гениальное пророчество «сумасшедшего» Гийота?..