Моя Америка (четвертый,.кажется)

Автор: Алена, тем временем, знакомила меня с квартирой. Показала место моей дислокации. Видимо, мне предназначалась родительская спальня. В первую же ночь под подушкой я обнаружил изделие №2 баковского завода резиновых изделий. Оно было, к счастью, не использованным. Основательно же наши люди готовились к переезду на чужбину.Два года, как они жили в Америке, а все еще предохранялись с помощью грубой советской резины.
Или частота сношений была мизерная, или они выгребли с собой годовой презервативный запас маленького украинского городка.(Мои родители, живущие теперь в Израиле, рассказывают, что у них есть друзья, которые до сих пор еще используют советские электрические лампочки. И это после 18 лет пребывания в эмиграции!)
Так вот. Опочивальня была крошечной — еле вмещалась двуспальная кровать, тумбочка с черно-белым телевизором и выкрашенный белой краской шкаф. Окно было размером чуть больше телевизора. Открывалось, как в электричке — сверху вниз. Вид из окна потрясающий — на расстоянии полуметра глухая стена из кирпича все того же цвета высохшего говна. Протянув руку, ее можно было потрогать. Но я был рад и этому. Учитывая, что последние полгода я ночевал в ленинской комнате общежития пединститута, какие могут быть притязания. Дома мы были одни.
Зашли в комнату, где проживала моя будущая жена.Стены увешаны постерами из журналов — Ванн Дам, «New Kids on the Block», Мадонна, еще какая-то хрень.
Леля с размаху грохнулась спиной на диван. Потянувшись, произнесла в истоме:
-Слава богу, у меня вчера менструация началась!
Так и сказала, по-медицински сухо, цинично и очень противно — «менструация». Я опешил.
- А то, я боялась, что «залетела» от Вадика — продолжала вещать моя будущая фиктивная супруга.
Я тупо молчал, разглядывая бицепсы настенного Ванн Дама. Пытался не покраснеть и силился понять, зачем мне нужна столь ценная интимная информация.
Теперь догадываюсь. Таким образом, она давала понять, что находится на совершенно другом уровне внутренней свободы. И что два года проживания в демократической стране не прошли для нее зря. И что, якобы, как все американцы, она стала раскрепощенной, сбросила с себя оковы ханжества.
Конечно, чистой воды бравада… Но ей хотелось, чтоб я так почувствовал. Почувствовал я совершенно другое. Такое впечатление, что в воздухе запахло бинтами.
Дальше — больше. Совершенно неожиданно для моей психики она стала вываливать на меня поток информации о её интимном житье-бытье. Я очень быстро узнал, о том, что она встречается с добропорядочным мальчиком из скромной минской семьи — Вадиком. Спит с ним больше для порядка, чем для удовольствия. А вот Гурген из Бухары, тот в постели безостановочный комбайн, хорош, как бог, но они «посрались» из-за его патологической ревности и восточной взрывоопасности. Ею овладевали сомнения, по какому пути пойти — спокойному и пресному или сладкому, но рисковому. Моего совета она не требовала. За следующие полчаса я был посвящен в то, что во время секса ей особенно нравится сосать большой палец ноги партнера, а тех нечувствительных дурочек, которые не знают, что такое прелести глубокого минета, она просто презирает.
Мне нужно было как-то начинать разговор о собственной свадьбе. Но, почему-то, не было желания.
Девушка все сделала вместо меня. Мимоходом, скороговоркой, сквозь частокол слов о прелестях полноценной половой жизни, Алена выдавала следующий текст:
- Расписываться нет смысла. Мы узнавали у лойеров (юристов). Это ничего не даст. Надо будет подавать на статус беженца по религиозным и политическим мотивам. На Брайтоне есть хороший русский лойер. Она за полторы тысячи в три этапа все сделает. Тебе уже назначен «апойтмент» на завтра. Мама тебя записала.
Она даже вспомнила название этой юридической забегаловки — то ли «Зоя lower Brighton inc.», то ли «Фаина & co». Я так понял — это было первое место, куда мне предстояло одеть бабочку.
-Веселый поворот — подумалось мне. Становиться беженцем по религиозным и политическим мотивам я был не готов.
Девушка щебетала дальше. Я пытался размышлять. Ничего не получалось…

… А что Леля? Она мне подарила 10 долларов и ушла вечером мириться с Гургеном. Наверное, беспонтовый в сексуальных утехах Вадик не давал ей возможность во время секса сосать большой палец ноги.

***

Аленин дневной распорядок был наипростейший: если не нужно было в колледж, просыпалась около часу дня. А в колледж нужно было, кажется, три раза в неделю. Потом был душ, неспешный завтрак. Часа два уходило на макияж. В районе восьми вечера она уезжала в клуб. За ней приезжали попеременно — то Вадик, то Гурген. Иногда, кто-то еще. Возвращалась под утро. Если с Вадиком, то около трех часов после полуночи, с Гургеном — на полтора-два часа позже. Если с кем-то еще, то совершенно по-разному.
Так шли дни, недели. Я метался по раскаленному городу в поисках работы. К вечеру приходил уставший, валился на кровать, пытался учить английский, одновременно смотрел телевизор. Их двенадцать федеральных каналов, после наших союзных двух, казались медиа-пиршеством. Яркая и шумная реклама взрывала мозг. Слоганы запоминались наизусть бессознательно и намертво. Палец уставал переключать каналы на пульте дистанционного управления.
Через три недели все надоело. Ненавистная уже реклама шла по двадцатому кругу. Бесконечные сериалы и ток-шоу я не понимал ни в плане языка, ни в плане смыслового восприятия. Футбол не показывали. Постановочный реслинг с уродливыми накачанными клоунами раздражал. Бейсбол вводил в состояние тихого бешенства.
Иногда, случалось так, что Алена оставалась вечером дома. Обычно, это было в день перед ранними занятиями в колледже. И в эти вечера происходили странные вещи. Полагаю, что странные…
Я, как обычно, валялся со словарем на чужой кровати. Телевизор фонил. В каждый из таких вечеров, она приходила ко мне в спальню. Мы общались. Нам, на самом деле, было о чем поговорить. Общее детство в одном дворе. Вспоминали набеги на соседские вишневые и абрикосовые сады. Футбол двор на двор. Много смеялись, лежа на одной кровати. Воспоминания становились настолько ощутимыми, что в спальне этой убогой бруклинской квартиры явственно ощущался приторный запах жаркого украинского лета с его шелковицей, крыжовником, пылью проселочных дорог, грязной рекой, где мы плескались с утра до вечера, разбитыми коленками, утренней яичницей с салом.
И всякий раз, прежде, чем уйти спать, она просила сделать ей массаж. И все бы ничего, но она была после душа, и на ней не было ничего, кроме повязанного поверх тела полотенца. И массаж она просила сделать не какой-нибудь, а массаж ног. Прям, по-тарантиновски…
А повязанное вокруг смуглого тела полотенце лишь слегка прикрывало соски сверху и заканчивалось чуть прикрывая промежность снизу. На пару сантиметров. И она ложилась на живот, слегка разводила ноги и ждала. А мне двадцать два. И женщины у меня не было… Давно, одним словом, не было.
По всем законам жанра, я смущенно начинал массаж со ступни. Медленно, но верно, неумелыми переборами, передвигался выше. Всеми силами пытался придать этому процессу медицинско-профилактическую направленность. Ничего не получалось. За какие-то пару сантиметров до того места, где заканчивалось полотенце, я инстинктивно увеличивал временную фазу лечебного процесса. Пальцы явственно ощущали тепло плоти девятнадцатилетней подруги детства. Физиология брала своё. Я незаметно набрасывал на себя убогий советский плед. Далее, я переходил к менее интересному возвратному движению снова к стопе. Так могло длиться час-полтора. Леля посапывала. Я был на грани подросткового конфуза.
До сих пор не могу понять, что это было. То ли Алёна на самом деле была раскрепощена до непонимания очевидных общечеловеческих истин, то ли она и во мне видела объект сексуальных притязаний. Только объект абсолютно бесполезный. Может, в силу своей генетической робости, а может, в силу слишком правильного провинциального воспитания. Хотя, может, ничего странного в моей истории нет…

Родителям полуночный образ жизни дочери не нравился. Часто возникали предрассветные скандалы. В мою келью доносились обрывки фраз: «Сука,… в подоле принесешь… колледж…учиться…гулять…спать…будущее…клубы…пьянки-гулянки… ни о чем не думаешь…в жопу засунь…сама все знаю…заберем ключ…ночевать в подъезде…ёб твою мать.»
После очередного клубного загула, отец, на самом деле, конфисковал у нее ключ от квартиры, предупредив, что в двенадцать дверь закрывается без вариантов.
Леля не захотела играть в золушку, и в первую же ночь после изъятия ключа пришла в полпятого утра. Дверь, естественно, никто не открыл.
Но бруклинские дома снабжены хорошей сетью противопожарных лестниц… Алена в квартиру полезла по одной из них. Когда я услышал в предрассветной мгле стук в окно нашего высокого третьего этажа, то немало удивился. Когда же сквозь стекло увидел Алену при полном вечернем макияже, в короткой юбке, застывшую в позе игуаны на ржавой пожарной лестнице, то сначала это зрелище принял за дурной сон. У девушки не было намерения сразу проникнуть в дом. Сначала она попросила у меня, ею же подаренные десять долларов, чтоб рассчитаться за такси, которое ожидало внизу. Скороговоркой произнесла в открытое окно:
- Гурген, дебил, пропил все деньги в клубе. Мачо бухарский, блядь. Потом верну…
Наутро был жуткий скандал. Ближе к вечеру Алена собрала чемодан и исчезла в неизвестном направлении…
Спустя полтора месяца она вернулась. Все закрутилось по-новому. Но меня уже к тому времени не было в их двухбедрумных апартаментах.
***
С тех пор мы виделись с Аленой всего один раз. Это было уже перед самым отъездом, в последний мой американский вечер. Я пришел слегка пьяненький с бутылкой водки «Smirnoff», банкой соленых огурцов и петлёй краковской колбасы. Мне пришло в голову поблагодарить людей, с помощью которых я год прожил в этой стране, многое увидел, узнал, испытал. Настроение было благодушное. Не хотелось вспоминать ни о чем плохом. Аэрофлотовский самолет уже, наверняка, летел за мной над Атлантикой. И это примирялоо меня с дисгармонией окружающего мира окончательно и бесповоротно.
Дверь открыл дядя Валик — Лёлин отец. Приложив палец к губам, жестами пригласил на кухню. Вышла Алена c косметическим набором в руке. Она готовилась к очередному вечернему променаду. Мать Алены – тетя Люда, — не вставая с постели, из другой комнаты осведомилась, кто пришел. Дядя Валик проблеял:
- Борик пришел, он завтра уезжает. Хочет поблагодарить, вот бутылку принес. Выйдешь?
- Нечего тут пьянки устраивать. Идите на улицу отъезд отмечать! — донеслось как из могилы.
Я все же решил, что стоит попрощаться самолично. Зашел в темную спальню. Пытался говорить витиевато и с пафосом. Тетя Люда торчала взъерошенной головой из-под одеяла, нелепо уперев ее о ладонь. Чувствовалось, что моя благодарственная речь ей в тягость, и она ждет скорейшего её окончания. Скомкав монолог, я попятился назад к кухне. Мне кажется, что, уходя, мне даже удавалось слегка, в такт походке, кланяться своей благодетельнице.
С Аленой сдержанно обнялись. Я натянуто улыбнулся, мы попрощались. Дядя Валик утробно взирал на водку с колбасой.
Благородный «Smirnoff» был приговорен в тесном пространстве дядиваликовского Бьюика. Колбаса пачкала руки, огуречный рассол капал слезами последней встречи на брюки. Говорить было не о чем. Так широко начинающаяся акция по перетягиванию дружественного семейства в благодатную заокеанию, скомкалась до нелепого молчаливого употребления алкоголя в салоне десятилетнего автомобиля с протертыми велюровыми сиденьями.
Дядя Валик, покачиваясь, побрел домой. Его силуэт в ночи напоминал силуэт переевшего волка из хорошего советского мультфильма «Жил-был пёс».
Тетя Люда, наверняка, уже давно спала и видела сны о том, как ее берут помощником бухгалтера в муниципальную контору.
Леля собиралась в очередное рандеву по ночному Бруклину.
Эти люди были еще так рядом и уже так бесконечно далеки. Ведь, это мой, а не их самолет славной советской марки «Ильюшин-86» уже приземлился у терминала «В» аэропорта имени Кеннеди, чтоб вынести меня из тесного пространства этого «Бьюика». Подальше от замшелых эмигрантских разговоров о цене помидоров в лавке « У Лёни», от смешного бахвальства профессора московского университета, раздающего в Манхэттене рекламные листовки за четыре доллара в час, доказывающего правильность выбранного пути, подальше от тошнотворной смеси одесского «суржика», идиша и вкраплений нью-йоркского английского. Я освобождал этот нелепый мир от себя, и себя от этого мира. Я, ей Богу, не нашел свободу в самой свободной стране…
Леля, все же, вышла замуж за Гургена. У них двое детей — гремучая смесь кровей. По возможности, часто и с удовольствием посещает убогий городок нашего детства. В компании одноклассников ничем особенным не отличается. Наверное, она не стала американкой, а осталась провинциалкой, переехавшей в Америку. И, все равно, спасибо ей, спасибо! Моей несбывшейся жене.