Дорога. Начало.

Автор: Куб.
В возрасте трёх лет я ушёл из дома.
Бросил с балкона четвёртого этажа клубок пряжи, катушку лески, шарик от подшипника, и пошёл, куда глаза глядят.
Иногда по дну рек, иногда по поверхности вод, плавя пятками асфальт, или не сминая трав, лесными тропами или сквозь стены городов, шёл.
Жил дома, ходил в детский сад, учился в школе, в ПТУ, в институте, работал на заводе, работал вне завода, не работал, заводил, разводил, разводился, бухал, кололся, зарывался, закрывался – и всё время шёл, параллельно, или внутри.

Реальность – это место, где тебе могут оторвать голову.
Реальность – это место, где ты можешь голову потерять.

Старший брат моего отца сапожник, младший – художник. Мой папа алкоголик.
Он был художник по жизни, творец миров и предметов внутри мира, в котором он был алкоголиком. Мир нашей семьи был стабильно нищ деньгами, предметами быта, продуктами питания, одеждой. Богат тараканами и мечтами.
Отец умел из ничего сделать нечто. Например, из стеклянных бутыльков и трубочек, используя газовую плиту и плоскогубцы, он быстро делал диковинную люстру, довольный собой и результатом быстро нёс её на близлежащий базарчик, и вскоре возвращался пьяный.
Из штапика и ватамана в считанные минуты он делал большой планер, который летел долго, плавно, через детский сад, в другой двор.
Однажды мы делали корабль. Бригантину. С парусами, бамбуковыми мачтами, нитяными вантами. Это была настоящая модель, белоснежная и прекрасная. Я хотел, чтобы корабль всегда стоял у нас дома, но отец сказал, что корабль должен плыть, идти к морю. Потому что это корабль, таково его предназначение.
И мы пошли на реку. На берегу вокруг нас сразу столпились пацаны, каждый из них хотел бы забрать корабль себе и унести домой. Отец посадил меня на шею, мы зашли поглубже, и я отпустил корабль. Быстрое течение, оно несло его вперёд и к середине реки, к морю.
Несколько пацанов пытались догнать корабль, не удалось. Мы очень радовались их неудаче, скакали на берегу и кричали: Плыви, плыви, кораблик, плыви скорее!

У отца я научился не устанавливать новогоднюю ёлку, а подвешивать к потолку. И так же умею из разрозненного хлама создавать цельный нужный предмет.

У него были усы и кудри. Иногда он работал в театре художником. Однажды вечером он закричал: Серёга, смотри, я усы себе оторвал! Он держал в руках усы, на лице усов не было. Я очень удивился. Потом он объяснил, что усы это грим из театра, а свои он сбрил, чтобы вот так пошутить.

Иногда он жил с нами, иногда нет.

Большую часть лета я всегда проводил в деревне у бабушки с дедушкой. Потом за мной приезжала мама и мы возвращались в город.
В то лето мама приехала очень толстая. Я закричал на вокзале: Мама, ты почему такая толстая? Потом в магазине она покупала всякие вещи, явно не мне, а я спрашивал: Кому это, это кому? Потом в городе мама ушла в роддом, а к папе пришли друзья. Папа и его друзья много и долго пили вино и водку. Пол был очень грязным. Потом мы с папой ходили в роддом, мама показала нам в окно свёрток, и приложила к стеклу бумажку с надписью: Юра. Потом дома папа опять пил с друзьями. Потом папа собрал и выбросил пустые бутылки и мы пошли за мамой и братиком. Когда мы вместе вернулись домой, мама положила братика на кровать и стала мыть пол.

Я учился в четвёртом классе, брат ходил в детский сад, папа с нами не жил. У меня была копилка, баночка, в ней лежало почти пять рублей. Однажды пришёл папа и спросил, дома ли мама. Он был очень грустный. Мама была на работе. Папа спросил: Серёга, у тебя случайно нет денег? Я сказал, что нет. Папа сказал: Извини меня, пожалуйста. И ушёл. Я заметался по квартире. Мне было очень плохо. Я схватил деньги из баночки и побежал за папой. На улице была холодная осень. Сыпала снежная крупа, грязь была замерзшей и твёрдой. А я был в трико, футболке и босиком. Я бежал и плакал. Какой-то дядька хотел меня остановить, но я увернулся. Папу я не нашёл и вернулся домой. Дома я стал плакать ещё сильнее. Мне было плохо, потому что я не отдал папе деньги. Невыносимо плохо. И я решил повеситься. Рыдая, взял зелёный пояс от маминого плаща, сделал петлю. Петли я делать умел, потому что надо уметь делать арканы. Привязал к полотенцесушителю, надел петлю, согнул ноги, начал давиться. Вешаться таким способом оказалось очень сложно, и я перестал.

В тот момент я оказался на перекрёстке, где лежал большой чугунный самородок в виде говорящей головы с выгравированной на лбу надписью: Тебе пиздец. Я положил его за пазуху и пошёл прямо.
На следующей остановке вышел. Там был колодец, у колодца четыре злобные старухи с вёдрами и коромыслами. Я встал в очередь, а они посмотрели на меня нехорошо и начали говорить обо мне: Вот, мол, пришёл, стоит, а чего стоит, не понятно, без вёдер, наверное он воду нам отравить хочет, чужой какой-то, ишь ты, будто не слышит, стоит, – бормотали злобные старухи, а воду не брали.
Мне надоело их слушать, тем более, что от их слов стало почему-то страшно, и я подошёл к колодцу и спрыгнул в него. Вода была холодной и вкусной. На дне было тихо и сумрачно.
И пошёл дальше.

Дома у меня была настольная игра, вроде лото, из которой я знал, как выглядят многие водные твари и растения.

Вот лежит, затаившись, морской чёрт, хочет на меня напасть, но чует, что я страшнее, потому не осмеливается.
Вот катятся морские ежи, несут на спинах морские грибы и ягоды.
Вот табун морских коньков режет ледовые пласты, несёт шайбу к воротам своих соперников, коньков-иноходцев.
Вот свет впереди, это батискаф. Подхожу к нему, заглядываю в иллюминатор и вижу внутри свой двор, где я пинаю мяч в кирпичную стену кочегарки, поджидая, когда на улицу выйдет ещё кто-нибудь.

У меня был мяч и книги. Я ходил в библиотеку, брал несколько книг, залпом прочитывал их, неделю не выходя гулять, потом брал мяч и шёл на улицу пинать его, неделю не заходя домой.
У меня были асики, косточки из бараньих ног. Чик, бук, алча, таня – варианты падения кости на поверхность. Всё зависело от выпавшего положения и от меткости броска. Это была серьёзная игра, я выигрывал всех в своём дворе, ходил по соседним, выигрывал. За это меня иногда били, иногда бил я. У меня было много асиков, в картонной коробке в прихожей, в выдвижном ящике шкафа, в школьной сумке. Потом мне надоело играть, и я их продал. Позже узнал, что многие народы использовали эти кости для гаданий, предсказаний судеб и событий. Чик-бук.

Тик-так.

Степь казалась бескрайней. В степи жили зелёные пауки и кузнечики, пахло пылью и травами. Когда я вспоминаю этот запах сейчас, то чувствую его вкус.

Шёл по степи, обласканный вечерним солнцем, закрыв глаза, подняв лицо к небу, улыбаясь, вдыхая её запах, и вдруг провалился в нечто мокрое и вязкое. Мир оказался разделён на две части – степь и болото, и я не заметил, как переступил границу между ними. Стоял по грудь в трясине, твёрдая кромка была близка, но дотянуться до неё я не мог. Стоял и ждал, что будет дальше, потом заметил, что дрейфую, удаляюсь от края степи дальше в болото.
Надо мной стали кружить чёрные птицы, молча, медленно. Я поймал одну особенно наглую за крыло, схватил за горло, поднёс лицом к своему лицу, душил и смотрел в её глаза. Насмешка в них сменилась ужасом, птица трепыхалась, тщетно. Я съел её вместе с перьями, оставил только клюв и лапки, и положил их за пазуху.
В свете заката поверхность болота стала красной, это было красиво, но не радовало.
Вскоре я услышал баранье блеянье, оглянулся, среди болота на кочке стоял чёрный баран и плакал. Дрейф медленно нёс меня к нему. Когда мы поравнялись, я рванулся изо всех сил и схватил барана за заднюю ногу и заорал: Пошёл! Он в испуге прыгнул в болото, вытянув на кочку меня. Болото жадно чавкнуло и проглотило барана, у меня в руках осталась оторванная баранья нога.
На следующее утро я съел ногу. На следующее утро сгрыз кости, оставил только асик, и положил его за пазуху. И стал ждать.

Через два дня выяснил, что можно прожить на этой кочке долгую жизнь, питаясь комарами, лягушками и пиявками.
Подбросил кость, выпала алча, а я не знал, как это истолковать. Поэтому шагнул вперёд и пошёл по поверхности болота на север.
Надо мной плавно пролетел белый планер. Кажется, я увидел пилота, который махал мне рукой и улыбался.