Заказуха

Автор: Кичапов Бабка Дуня решила все-таки зарезать Борьку. Понимание этого шага пришло к ней не сразу, все-таки почти родной. Но… Она еще не знала, что придется «заказывать» его ликвидацию.
Подбить на это дело поначалу она решила своего мужа Матвея. Матвей хоть и был всю жизнь мужичком не самого боевого пошиба, но другой мущщинской силы у бабки под рукой не оказалось. Поэтому, особо не раздумывая, Евдокия Петровна вышла во двор и шумнула:
— Матвей! Где ты есть, черт золотушный? А ну-ка, подь сюда, дело к тебе есть! Не все тебе по сарайкам прятаться, вроде как мастеришь. Подь сюды, говорю! Дело есть важное, идол косорукий…
Тут надо немного рассказать о них, о наших героях. Евдокия Петровна всю свою жизнь была сознательной активисткой. В их деревеньке, которая впоследствии стала даже центральной усадьбой колхоза «Луч коммунизма», Дуня всегда была на виду. Боевая девушка первой выходила на субботники, веселой песней, а втихаря и подзатыльниками подбадривала несознательную молодежь на трудовой подвиг. Девушка была ядреной, как тогда говорили — кровь с молоком, и вполне могла дружеской оплеухой сбить наземь колхозного кузнеца Мефодия. Бой-девка была, чего уж. Пела Дуня так громко, что ее даже без особых сомнений выбрали когда-то самой главной запевалой колхоза. А потом и на работу в клуб она перешла потихонечку, заведующей. Образование получала заочно, ну, как тогда это можно было? Конечно, все преподаватели шли навстречу этой былинной русской девушке из глубинки и ставили ей зачеты автоматом, пока она голосила на очередном шефском концерте.
Так и прожила жизнь баба Дуня в песнях и борьбе с уклонистами от библиотеки и народной самодеятельности. В клуб «на кино» жители ходили исправно. Дуня могла выбивать в райцентре хорошие фильмы. Да и танцы, благодаря ей, тоже были на высоте. И аппаратура, и даже свой небольшой ВИА, все было выбито, выпестовано и запущено могучей рукой Дуни. Правда, молодежь сначала робко переминалась под русские народные песни, пока на танцах присутствовала завклубом. Но зато уж потом!
Матвей Евсеич был тоже фигурой весьма колоритной. С Дуней его свела песня. Росточком он удался невеликим, фигуркой щупленький, но вот голос ему Бог дал! Как заведет, бывало, «По Дону гуляет…», так у баб глаза сразу на мокром месте. Такой вот был талант. А в остальном, прямо скажем, никчемный был мужичонка. Ну, это с точки зрения Дуняши. Чем она его взяла? Многие в колхозе считали, что просто силой. Да может, и была правда какая в этих россказнях. Ведь все видели порой, что после шумных скандалов во дворе родной хаты то ухо у Матвея подозрительно не помещалось под картуз, то щека припухнет, вроде флюс. А бывало, что и фингал появлялся. Тогда-то он мужикам и жаловался, рейка, мол, «отскОчила, падла такая!» Мужики, улыбаясь, поддакивали, «бывает, мол, рейки – они такие, скачут порой».
Работал Матвей всегда при Дуняше своей, плотником в клубе, одно время даже афиши малевал. Но уж больно он, видать, этому буржуинскому «кубизму» привержен был. Глядя на его афиши, бабки испуганно крестились, а молодежь несмышленая так порой и штанишки пачкала. Поэтому его от этой творческой работы Дуня отлучила быстренько. Отправила было на киномеханика выучиться… Но вот было что-то в этом мужичке невзрачном. Бабы так и липли к нему. Стоило Матвею только песню завести — и выбирай любую. Поэтому сердце Дунечки не выдержало вероятности возможных прелюбодейств, и через недельку она просто забрала его с курсов этих, несмотря на возмущенное попискивание супруга, что ему «енто дело очинно нравицца».
— Знаю я твои дела, черт загребущий. Будешь при мне, сказала же.
И дорабатывал Матвей ночным сторожем при клубе, до тех самых пор, пока Дуня его в силе и в должности была. Там и к бутылочке пристрастился. Ну а что долгими ночами одному в пустом клубе-то делать? Спать? Так он и дома высыпался, вот и злоупотреблял. По маленькой. Гоняла его за это супруга нещадно. Но тут уж проявился стальной русский характер мужика, не сдавался он, и даже побои не могли отучить его от этой привычки. А так как он еще к плотницкому делу пристрастие имел, то был у него во дворе сарайчик заветный. С инструментом кое-каким, с дощечками, брусочками, ну, всяким разным деревянным хламом. Вот там-то он свои заначки и устраивал. Набегала порой Дуняша во владения его, но даже ее комсомольский нюх не мог помочь обнаружить тщательно упрятанное сокровище Матвея, отраду для души. Плюнув в конце безуспешных поисковых работ, Дуня говорила:
— Если снова глаза свои бесстыжие залить сумеешь, спи тут, или вон, в стайку к кабанчику иди.
Ну вот. Так значит, замыслила баба Дуня избавиться от Борьки. И впрямь, пора вроде, а то вымахал уже вон какущий, а толку нет. Только жрет и жрет! Поди прокорми такого. Вот и говорит Дуня мужу своему благоверному:
— Ты тут хватит уже плотником-то прикидываться. Бери-ка нож наш, тот, большой, да иди, мил человек, Борьку резать!
У старика и ноги подкосились. Борьку-то он, конечно, не любил. Прямо можно сказать, что даже ревновал порой свою Дуняшу к нему. Но чтобы сразу вот так, зарезать? Робкого десятка был мужичок, говорили уже о том. Да и крови он всегда боялся. Когда курям головы рубил, всегда зажмуривался и не открывал, пока не чувствовал, что уже все, отбегалась. И потом брал их осторожно за лапы, вдруг ставшими длинными и какими-то деревянными, и нес их на ощип на кухню, далеко вытянув руку перед собой, чтоб не закапаться кровью. А тут, Борьку резать! Это ж какой кабан!
Да кстати, так ведь еще и не сказано, а то что угодно подумать можно. Борька и был самый что ни на есть настоящий кабан.
Дуня в позапрошлом годе (так правильно?), взяла его совсем крохотным, у соседки Марины, и выхаживала его прям как ребеночка. Своих-то детей им господь дал только двух дочек. И те давно уже были «взамуже», в городе. Мать их хорошо пристроила. Приезжали нечасто. Младшенькая, Варюшка, та отца любила, баловала. Потихоньку и водочки хорошей привозила, и один раз даже эту, как ее, виску. Дрянь, конечно, изрядная, Глашкин самогон и то приятнее будет, но из уважения к доченьке выпил Матвей эту виску с мужиками. Им тоже не понравилось, но смолчали. Халява все же. Старшая Надюша, та в мамку пошла, такая же строгая и дебелая, и мужа своего (он у нее там был по комсомольской линии, а теперь чем-то торговал вроде) в кулаке держала. Потому Матвей и ее побаивался. Ну а как?
Так вот, даже ревновал Дуню Матвей к Бореньке этому. Если б читал он про «Чонкина», то может, и понял бы всю несостоятельность такого чувства. Но не читал Матвей, не любитель был. Так и не смогла его приучить к этому жена — заведующая. Ну да ладно. А ревновал он тоже по простой причине. Считал Матвей, что он еще очень даже в силах. В мущщинских. А вот Дуня после рождения Вареньки что-то совсем к энтому делу охладела. Вся в работе общественной. А теперь так и вообще. Как-то пытался он на кухне, под настроение, под юбкой пощупать, так получил скалкой по голове и наказ: «И думать забудь, жеребец стоялый». А как тут забудешь-то? А тут еще и Борька этот. И на руках его тетешкала, и мыла, и выгуливала. А подрос, так и вообще там в стайке чем-то с ним занималась. Сама-то она говорит, что кормила его там, по какой-то новой метОде. Ну а Матвей, он же понимает… Короче, всякие мысли бродили в его голове. Особенно там, у себя в сарайчике. И сколько раз он уже стискивал в руках киянку, почти готовый пойти ликвидировать этого наглого хряка. Но в последний момент все же передумывал. А тут вот такое требование — зарежь и все!
Ну, делать-то нечего, с супружницей не больно и поспоришь. Вон уже щеки покраснели, сейчас орать начнет. Ну ее. Плюнул мужик с досады и пошел на кухню за тесаком.
— Поточить надо, не торопи, чай, не простое это дело, такую тушу завалить. Выкормила на мою голову, — пробурчал он, протискиваясь боком в двери.
Баба Дуня подозрительно втянула ноздрями воздух, но не различив в запахе скипидара, которым хитрый Матвей всегда смачивал усы после употребления, ничего подозрительного, посторонилась.
Войдя следом на кухоньку, жена сказала:
— Ладно, раз такое дело, возьми чекушку там, в шкапчике. Знаю ведь, убить животную — духа требует.
Обрадованный Матвей, вытащив под шумок не чекушку, а самую что ни на есть поллитру, шустро сунул ее за пазуху. Дуня мудро сделала вид, что не заметила аферы. Дело того стоило.
— Ты тока не лезь там мне под руку, я сам как-нибудь справлюсь, мне еще только твоего визгу там не хватало, — сурово, как и подобает настоящему мужику, бросил ей через плечо Матвей и отправился в свой сарай, точить орудие убийства.
Дуня только восхищенно охнула:
— Подишь ты!
Ополовинив «казенку», Матвей решительно отправился в загородку Бориса. Кабанчик встретил его веселым повизгиванием. Но вдруг, очевидно, заметив в руке Матвея нож, или еще по какой другой неведомой причине, понял свою незавидную участь, тонко и пронзительно завизжал, в ужасе пятясь в угол стайки. Матвею даже показалось, что кабанчик заплакал. У мужика самого неприятно затряслись руки и те самые пресловутые «поджилки».
— Боря, Боря, — почему-то зачмокал Матвей губами, как бы подзывая собаку. И протягивая вперед оставшийся от закуси кусок хлеба, двинулся к кабанчику. Но тот не верил уже в добрые намерения хозяина и, отчаянно вереща, всячески уклонялся от протянутой к нему руки. Матвей сам уже почти плакал, но собрав всю волю в кулак и помня слышанное где-то — «под лопатку надо», решительно махнул ножом. Раздался совсем уже оглушительный визг, и из глубокого пореза на боку Борьки хлынула кровь. Матвея затошнило, он враз ослаб и выронил из руки ставший вдруг ужасно тяжелым нож. Мужик быстро выскочил из закутка, не забыв, впрочем, закрыть за собой дверь на щеколду. Окинув быстрым взглядом двор, Матвей убедился, что Дуни в пределах прямой видимости нет.
«Сидит, наверное, на кухне, сковороду готовит, — со злобой подумал старик. — А вот сама и режь своего Борьку», — сплюнул он и, заскочив к себе в мастерскую, захватил с собой банку купленного накануне у Груни самогона. Матвей рванул через заднюю калитку к стогам сена, стоявшим неподалеку, уже не думая о последствиях столь необдуманного поступка…
Баба Дуня ждала уже полчаса. Пронзительный Борькин визг, который полоснул ее по сердцу, давно стих. А дед все не приходил. Тогда старуха сама отправилась посмотреть, что там происходит. Во дворе было тихо. Дверь Борькиного загончика закрыта. Недоуменно осмотревшись по сторонам и нигде не увидав своего мелкого баламута, как она порой называла муженька, бабка открыла двери сараюшки. Увидав сидящего в углу окровавленного кабанчика и брошенный посередине загона нож, Дуня сразу же все поняла. «Черт косорукий! Ну вот нигде от него толку нет! Только песни орать. Придется идти к братьям, не оставлять же все так», — решила старуха и быстро пошагала со двора. На свою беду, в запале она не закрыла дверь сараюшки на щеколду…
Шла Дуня к братьям Прохоровым, которых молодые жители села называли почему-то Чип и Дейл. На самом деле это были Михаил и Борис. Два уже взрослых мужика, пользующихся в их колхозе не очень хорошей славой. Старший, Михаил, когда-то отсидел пятнадцать суток в областном центре. Приехав оттуда, он так ловко цвиркал сквозь выбитый где-то там зуб и говорил такие словечки, что односельчане однозначно посчитали его конченым уголовником. К славе старшего брата примазался и младшОй. Парни они в общем были от природы здоровущие, а вот с умишком дело обстояло хуже. Да и пили братаны нещадно, чего уж. Работать не хотели, перебивались случайными заработками, и вот живность какую забить — это тоже был их хлеб.
К приходу бабы Дуни у братьев возник тревожный «момент истины», в последней бутылке водки оставалось на донышке, в воздухе уже ощутимо пахло скандалом и «дедовщиной». Ребята были изрядно навеселе, но с их могучими организмами душа требовала «продолжения банкета». Михаил первым заметил гостью.
— Чего приперлась-то, бабка? — хрипло поинтересовался он. — Не видишь, заняты люди, праздник у нас.
— Каждый день у вас праздник, бездельники! Комсомола на вас нет теперь, а то бы работали, как миленькие, в поле. С трактором.
— Ладно, «трактористка», говори, чего тебе надо, не тяни.
В процессе разговора он не заметил, как младший брат, быстро выплеснув остаток водки в стакан, залпом его выпил.
— Да вот, Мишаня, дело-то у меня простое, но я цену знаю и литру тебе поставлю. Борьку надо зарезать. Ну и выпотрошить, конечно. Берешься? За Борьку-то?
Мужик почесал в затылке.
— Литр, однако, за Борьку маловато будет. Давай полтора. Тогда я его не больно зарежу, — ощерился он.
Младший братишка вдруг вскочил и, брызгая слюной, истошно заорал:
— Да вы что тут?! Братан! Виданное ли дело, родного братца за полтора литра, да еще и потрошить! Ты что старая, из ума выжила? Что я тебе сделал-то?
Очевидно, в его уже изрядно подпорченном постоянной пьянкой мозгу возникла картинка, как родной брат подвешивает его к притолоке, готовясь свежевать.
— Не дамся я на убой! Что тебе эти полтора литра, братан? Ну, выпил я остаток, дык я щаз к Груне сбегаю, она мне и два литра в долг даст. Только не режь меня, братик, миленький!
Михаил и бабка недоуменно смотрели на беснующегося младшего брата… Потом Мишка заржал.
— Блин! Вот ведь история. Да кабанчика у бабки Борькой зовут. Ты-то кому нужен? Хоть тушкой, хоть выпотрошенный. Борька… Борька… хрю- хрю-хрю.
Поняв, в чем дело, облегченно хихикнула и бабка. Сговорились в цене, Дуня вынуждена была согласиться уже на два литра, так как Борька орал, что за тезку меньше брать грех. И вся компания отправилась на Дунин двор.
Дуня еще не знала, что после ее ухода Борька, обезумевший от осознания неминуемой гибели и видя неплотно прикрытую дверь сараюшки, нагло дезертировал с подворья. После побега кабанчика, так уж вышло, в распахнутую дверь зачем-то забрел соседский козел Гришка. Может, запах сена, которым выстилали Борькин загончик, его привлек, а вообще, кто знает, что там в головах у этих козлов? А дверь за ним притворило порывом ветра, внешне все выглядело как всегда, чинно и тихо.
— Идите ребята, Борька там, — махнула рукой бабка, — потом скажете, когда все закончится. Я в доме буду.
А в это время…. Лежавший в стоге сена так, чтобы его было не видно со двора, Матвей потихонечку прихлебывал прихваченную с собой самогонку прямо из банки. Благо и краюха хлеба, которой он пытался приманить Борьку, осталась у него нетронутой. Дед уже был изрядно навеселе, вероятно, в его голове роились фривольные мыслишки и воспоминания. Между нами говоря, ходоком в свое время Матвей был еще тем! Хоть и побаивались деревенские Магдалины здоровущую Дуняшу, но отказать в стыдном обладателю такого чарующего душу голоса не всегда могли. Вот и размахивал дед рукой с зажатой в ней папироской, уже не боясь учинить пожар, кого-то в чем-то уговаривая и упрекая. Хорошо было Матвею! Внезапно сквозь окутавшие его воспоминания до деда донесся громкий шорох. Испуганно зарывшись в сено, дед перекрестился. «Нашла, что ли, чертовка комсомольская?» Но подозрительная возня не прекращалась, осторожно высунув голову наружу, Матвей увидал Борьку, который пристроился у основания стога и, похоже, тоже пытался зарыться вглубь, спрятаться.
— Борька, Борька, сбежал, что ли, шельмец? Правильно и сделал, эта дуреха скоро нас всех под нож пустит, — пуская пьяную слезу, умильно забормотал старик.
На удивление, кабанчик на этот раз не убегал. Может, понял своим поросячьим умишком, что оба они теперь «вне закона», а может, просто устал уже бояться. Но Борька позволил подползшему к нему на карачках деду обнять себя и даже вытерпел неуклюжие попытки отереть его бок от крови пучком соломы. Матвей же, внезапно обретя друга, снова на радостях приложился к банке и, почесывая кабанчика за ухом, тихонько запел…
А во дворе события разворачивались своим чередом.
Подойдя к сараюшке, старший брат вытащил из-за голенища длинный и заточенный уже почти до острия иглы старый немецкий штык и протянул его младшему со словами:
— Ну вот, братан, ты водку допил, тебе и новую зарабатывать. Сегодня твой черед, да и тезки вы, — зло хохотнул он, увидев недовольно скривившееся лицо брата. — Давай, не дрейфь, — подтолкнул он его внутрь.
В сарайчике был полумрак, маленькое окошко пропускало совсем немного света. Борис вошел и недоуменно заозирался по сторонам в поисках одноименного кабана. Кабана не было. Внезапно из темного угла на него выскочило что-то с рогами и бородой, он успел заметить только два ярко горящих страшных глаза и тут же, получив мощный удар рогами в живот, упал на пол.
Упал, сразу скажем, он неудачно, выронив свое орудие убийства беззащитных кабанов, — низом живота напоролся на оставленный Матвеем острый большой нож. Почувствовав, что по его ногам потекла кровь, Борис громко заорал.
Стоявший у входа Михаил был отброшен назад ударившей его по лбу дверью, которую на полном ходу протаранил рвавшийся на свободу Гришка. Толком и не поняв, что это пронеслось мимо него со страшной скоростью, Михаил бросился на крик брата. Борис катался по полу, прижав руки к низу живота и отчаянно орал:
— Откусил!!! Братан, он мне все откусил! Помоги скорее!
— Что откусил-то? Кто откусил? И зачем? Вставай, брат.
— Не могу. Боюсь. Как я теперь буду-то? Без него… — громко завывал Борис.
— Да что тут у тебя стряслось? Кто из сарая выскочил?
— Кто, кто. Черт, вот кто! Нифигассе, завела нас бабка. Черта убить! Я только вошел, а он сразу на меня. Ка-а-ак толкнет! А потом откусил и бежать! Как же мне теперь-то? — снова завыл младший.
— Да что он тебе откусил-то? Я видел, что кто-то выскочил, так меня дверью приложил, искры посыпались. Может, не черт это?
— А кто? С рогами, с глазами, сильный, и борода! А откусил, вот то и откусил, братишка! Как же теперь жить без него?
Михаил в растерянности сел прямо на пол.
— Он что у тебя, ЭТО откусил? Ну, ЕГО, что ли?
— Ну да, видишь же, кровища хлещет, я и смотреть боюсь.
— Давай, я посмотрю, — отважно предложил Михаил.
— Только осторожно. И не смейся, не посмотрю, что старший, убью!
Борис медленно убрал руки от живота.
— Ну, что там?
— Да погодь, тут не видно ничего, кровь вроде есть, но немного. Надо брюки расстегнуть. Сейчас.
Михаил осторожно стянул окровавленные штаны брата до колен и вдруг истерично расхохотался. Борис побледнел и пошарил рукой вокруг в поисках какой-нибудь дубинки. Мишка продолжал, всхлипывая, ржать.
— Ну все! Козел! Я тебя предупреждал, — под руку Борису наконец попал тот самый нож. Мишка, икая, отпрыгнул в сторону.
— Да не заводись ты! На месте твой петушок. Только что-то он у тебя совсем крохотный. Может, и не братик ты мне вовсе, а вообще, сестричка?
Он уже не мог смеяться и просто согнулся пополам, переводя дыхание. Пощупав рукой «хозяйство» и облегченно вздохнув, Борис поднялся с земли и принялся приводить свою одежду в порядок.
— Маленький. Посмотрел бы я, какой у тебя бы стал, с такого перепугу, — зло пробурчал он, — пошли к комсомолке этой. Что за херня тут? Нет никаких свиней, одни козлы, — при этих словах он злобно покосился на продолжавшего всхлипывать от смеха брата.
Встретившая их на пороге дома баба Дуня в растерянности отдала им зажатую в руках литровую бутылку водки. И все не могла взять в толк, где Борька и откуда у нее в сарае козел? Потом сама отправилась взглянуть на место событий. Но это ей ничего не дало, сарай был пуст. Кое-где валялись окровавленные пучки соломы и брошенные уже два ножа, и все.
Вспомнив свою былую славу бой-бабы, Дуня во всю мощь легких напустилась на притихших над стаканами братьев.
— Что же это творится, люди добрые?! — орала она на всю деревню. — Где мой Боренька? И Матвея куда подевали, ироды? — Бабка уже и сама забыла, что отправляла мужа на убой, а потом он исчез. — Я вот сейчас милицию вызову, будет вам, лиходеи и душегубы! Где Борька, где мой дед?! — наседала она на притихших мужиков.
Те в недоумении разводили руками и, очевидно, осознавая, что водка ими не отработана, торопливо осушали стакан за стаканом.
Махнув на них рукой, Евдокия Петровна решительно зашла в комнату и набрала номер участкового.
— Приезжай-ка скорее, Анатолий Петрович. Тут у меня убийство и кража творится.
На том конце провода испуганно охнули:
— Что случилось-то, баба Дуня?
— А то случилось, заказала я зарезать моего охламонам этим, «Чипы» которые, так вот теперь не могу ничего найти, а они в сиську пьяные сидят и лыка не вяжут, куда убиенного дели и откуда этот козел взялся.
Участковый негромко хрюкнул в трубку:
— Сама, штоль, заказала-то, бабка? Ты что не знаешь, что это преступление? Вот дела…
— Какое такое преступление? Мне что, вечно кормить его и ухаживать за ним? Сколько же можно? Надоел он мне. Я будущим летом другого, может, возьму. Зачем мне старый-то? Решила, пора резать, и зарежу! Вот братья эти только мне скажут, где они спрятались, и сама зарежу! Вот те крест!
— Кто спрятался-то? Бабка, ты что там, совсем из ума выжила? Несколько человек, что ли, резать собралась?
— Мое это дело, кого резать, кого нет, — отрезала бабуля, — найду своего козла и Борьку этого, вот тогда и зарежу. А ты давай, приезжай скорее, вместе искать будем! — и Дуня решительно положила трубку.
Участковый инспектор вытер вдруг ставший совершенно мокрым лоб и присел на табурет, с которого привстал в момент разговора.
— Что там, Петрович? — скучающе спросил у него уставший сидеть в душной дежурке рядовой милиционер Сидоров.
Сидоров недавно вернулся из армии, и в райцентре ему предложили немного поработать на участке, а потом обещали жилье и работу поближе к цивилизации. Поэтому деревенская жизнь его сильно не интересовала, за исключением нескольких молодух, и он отчаянно хотел поскорее отличиться. Но самое громкое его самостоятельное дело до сих пор было расследование кражи петуха у гражданки Никаноровой. Которого, кстати, и не украли, а он сам погиб под колесами неустановленного автомобиля, нарушив правила пешеходного перехода — как записал в рапорте о прекращении дела сам Сидоров.
— «Заказуха», по-моему, у нас, Сидоров, — испуганно и почему-то шепотом ответил ему участковый.
— Да ну? Неужели и до нас наконец-то дошло? Едем скорее! — радостно засобирался Сидоров, открывая невостребованную до этого времени оружейку и доставая оттуда автомат.
— Дошло, — угрюмо ответил Петрович, — ну ладно, поехали.
Ко двору бабы Дуни старенький, дребезжащий и отчаянно чихающий милицейский «УАЗик» добрался быстро. Зайдя во двор, представители правопорядка увидали такую картину: угрюмо сидящих на приступке и уворачивающихся от мощных хлопков по головам братьев, распахнутые двери сарайчика, распаленную собственной яростью бабу Дуню. И разбросанные вокруг окровавленные пучки соломы.
С трудом разобравшись в ситуации, Петрович с облегчением вздохнул. Он только не мог понять, при чем тут какой-то страшный козел, чуть не лишивший одного из братьев мужского достоинства. Но тут, как на заказ, из-за угла дома выглянула рогатая и бородатая голова того самого козла.
— Гришка! — всплеснула руками Баба Дуня. — А я уж думала, у вас белая горячка приключилась, — сказала она братьям. — Соседский это, он часто по двору шарит, я уж ругалась с его хозяйкой непутевой, — объяснила милиционерам.
— Значит, осталось выяснить, где ваш супруг и куда эти гвардейцы, — участковый кивнул в сторону безмятежно уже спящих братьев, — дели порося.
Бабка уже сама запуталась в хитросплетениях сегодняшнего дня и заявила:
— Да хрен с ним, с мужем. Вы мне Бореньку отыщите, касатики.
Заскучавший снова Сидоров внезапно встрепенулся. Издалека до него донеслись слова песни, популярной после показа сериала «Участок», который Сидоров смотрел с упоением. Что-то там было про березки. И вот теперь он отчетливо слышал, что березам кто-то рад. Махнув рукой, чтобы участковый следовал за ним, и выставив перед собой ствол автомата, Сидоров. отважно бросился к стоявшему на задворках стогу сена. За ним милиционер обнаружил пьяненького мужа бабы Дуни. Дедок обнимал за морду перевязанного разорванной рубахой снятой с собственного плеча, кабана и самозабвенно голосил песню, размахивая в такт почти пустой литровой банкой с остатками самогона.
Чем закончилась эта незатейливая история для Матвея, деревенская история умалчивает. Но, вероятно, не зря говорили о том, что шапку-ушанку посреди летней жары дед нацепил не просто так.
Братья «Чип и Дейл» так и продолжали заниматься убоем мелкой деревенской живности. Только за забой козлов Борис теперь плату не брал. Ну а его тезку Дуня все-таки сдала заезжим перекупщикам и больше с тех пор поросят не заводила…