я иду к тебе Маша

Автор: скромный классик …  
                                         Я иду к тебе, Маша...

 

… Огромный, десятиметровый крест, блеснув  в робких лучах восходящего осеннего солнца свежей олифой, сусальным золотом и кроваво-красной киноварью, качнулся, и сначала не быстро и не уверенно, но с каждым мгновением все решительнее и  решительнее понесся навстречу земле, округлым валунам в пепельных  заплатках лишайника, к стоящему  рядом с  ними  с непокрытой головой Ивану.

Широкие перекладины креста, выполненные из тяжелых кедровых брусьев, с шумом цепляясь за упругие сосновые ветви, несколько тормозили его падение, но Иван, казалось, и не думал убегать, а только истово крестился, и, брызгая слюной, громко и быстро повторял, словно в тифозном  горячечном бреду- Спасибо тебе господи, спасибо тебе Господи!

И лишь когда, преломившись пополам от глухого, мощного удара  о

торчащий из хвойной подушки валун, и разрывая Иванову плоть, ребра и селезенку верхняя перекладина креста упала на землю, лишь тогда прекратилась страшная эта его молитва, и  из  широко раскрытого мужицкого  рта  хлынула темная, до  странности  вязкая кровь, и  вместе с ней измученная его душа рванулась на свободу, и  лишь тогда, в последний этот его миг вспомнилось Ивану все, все хорошее и плохое, все что случилось в его, Ивана Баркасова  непутевой жизни.

И вместе с пузырящими кровавыми сгустками, слюной и стонами, легкой дымкой пара столь естественной в это, прохладное осеннее утро, вырвалось тихое:

- Я иду к тебе, Маша, иду...,-

вырвалось и закружилось среди плачущих клейкой смолой сосен, среди  подернутых красным листьев рябин, среди бледно-молочных, расхристанных облаков, застывших в  прозрачном, удивительно синем небе.

                                                     1.

В свое  родное село Каменки  с  гражданской Иван Баркасов пришел в

начале лета, в тонкого сукна офицерской шинели, офицерских же сапогах  и с сияющим алой эмалью  орденом на груди, прикрученным к гимнастерке сквозь махровую, линялую, красную тряпицу.

В левом, нагрудном его  кармане, рядом с тонким серебряным карандашиком выпирали  мятая, обшарпанная книжица коммуниста, аккуратно убранная в белый платочек и справка Симферопольского госпиталя о контузии.

Контузия у Ивана была практически незаметна, и выражалось, в основном, лишь в жестокой бессоннице да нудной головной боли, о которой, кстати, почти никто и не догадывался. Но самым странным последствием его контузии был неизвестно откуда появившийся дар к рисованию.

Другой бы кто, на Ивановом

месте, учитывая социальное происхождение и боевые заслуги в деле по уничтожению белогвардейской контры,

быстро бы занял в селе подобающую должность, ну хотя бы председателя  недавно 

организованной артели бедняков " Красный пахарь", или, как минимум, пристроился бы к весовой

у добротной, крытой железом риги, отобранной в прошлом году у богатеев братьев

Бессоновых, бывших владельцев паровой маслобойни и двух мельниц, стоящих по — над берегом бурной в этих местах реки Миасс.

Иван же, съездив на собрание партактива в уездный город Челябинск, вернулся с пухлым, оранжевым саквояжем, полнехоньким красок в стеклянных и оловянных баночках и мохнатых, свиной щетины кистей, а также с мандатом, согласно которому он, Иван  Баркасов, назначается директором клуба, под который отводится пустующий ныне храм.

-

...

Что ж ты делаешь, сука!? — кричали ему проходящие мимо мужики, когда он, в одних застиранных кальсонах ползал по грубо сколоченным лесам и широкой  мочальной  кистью, притороченной к суковатой палке, жирным слоем  побелки замазюкивал строгие лики церковных фресок.

Бабы злобно  поджимали  губы, но молчали, памятуя о том, как еще совсем недавно, из их села вывезли несколько подвод с более- менее зажиточными, и не в меру  говорливыми крестьянами.

- Не тронь говно, вонять не будет,-

опасливо шептали умудренные бабы своим  разбушевавшимся мужьям, и поскорее уводили их прочь от оскверненной церкви, подальше от контуженого художника-коммуниста.

Но сколько не бился с побелкой новоявленный клубный директор, все равно, то тут-то там проявлялись на стенах и куполах суровые лики святых, грустно и беззлобно взирающих с пыльной, гулкой  высоты на святотатца.

Чтобы хоть как-то отвлечь будущих посетителей клуба от этих  выходок   незакрашиваемых святых, Иван темно синей краской вывел по барабану, прямо под основным куполом длинную, политически верную надпись :-,, Крестьянин, помни, что только культпросвет и Советская власть приведет тебя к победе над темным, религиозным прошлым!,,

Надпись, отчего-то, Иван написал  красивой, церковно-славянской  вязью.

Иконы же, аккуратно вынутые из своих гнезд порушенного иконостаса, Баркасов старательно закрашивал цинковыми белилами, и уж потом, как они просохли, высунув от усердия язык, и не вынимая из прокуренных, плотно сжатых пальцев левой руки  давно погасшую  самокрутку, самозабвенно, с упорством,  поражающим всех заходящих по делу и без односельчан, рисовал на них красных командиров и комиссаров, срисовывая их по клеточкам с фотографий найденных в мятых, перепачканных селедкой и салом газет. 

Горячих коней же, по обыкновению, он вырисовывал с курчавыми длинными гривами и гордо поднятыми хвостами.

Иванова хибара, доставшаяся ему по наследству от его малоимущих и запойных родичей, умерших еще в шестнадцатом, совсем развалилась, и Баркасов не придумал ничего лучше, как перебраться со своими немудреными пожитками в церковь, где и обосновался в  маленькой клетушке за алтарем.

Печка — буржуйка, поставленная несколько кривовато на два разномерных кирпича, самолично им, Иваном Баркасовым сколоченный стол и деревянные нары, в щелях которых неизвестно почему сразу же развелось несметное количество клопов -вот, пожалуй, и все убранство его комнатки.

На широком подоконнике по центру, проветриваясь, стояли, по обычаю, его ярко начищенные сапоги, да в самом углу, под ржавым австрийским штыком огнем горела стопочка сусального золота, полученного им в потребсоюзе на случай проведения новогодней елки, хотя по последним слухам новогодние праздники новой властью особо не приветствуются.

 

Жил Иван бобылем, и лишь неизвестно откуда приблудившаяся к нему кошка гнусной, полосато-пятнистой масти  скрашивала его одиночество.

Целыми днями бродила она неизвестно где, не отзываясь на громкие, зазывные  его крики, домой приходила  затемно, вся в репьях, которые по утру Иван терпеливо выкатывал из ее короткого подшерстка, но стоило Баркасову снять с подоконника сверкающие сапоги, как кошара появлялась возле его ног и, вращаясь вокруг с громким мурлыканьем, подставляла свои впалые бока под жесткие Ивановы пальцы, под его неуклюжие, мужские поглаживания  и уж потом сопровождала его всюду, словно верный, хорошо вымуштрованный пес. Так и ходили они  вдвоем  с Иваном по селу от избы к избе, собирая мелочевку на обустройство клуба.

 

Но что интересно, даже здоровые, цепные псы, заприметив эту баркасовскую, безымянную кошку, равнодушно отворачивались, как бы не  замечая ее, нагло шествующую  с гордо поднятым, куцым хвостом по сельскому большаку, вдоль заборов и пыльных, пожухлых лопухов, словно понимая, что этот  угрюмый, неразговорчивый мужик  с сухими, мосластыми кулаками и кривоватыми ногами  не раздумывая, вступится за эту  свою единственную и, по-своему,  преданную ему животинку.

Культурная  жизнь в клубе протекала однообразно и скучно, можно сказать, что и  не было вовсе  ее, этой самой культурной жизни.

По первости, Иван пытался выпускать стенгазету и вывешивал ее возле правления бедняцкой артели, на кособоком фанерном стенде, но сельчане не читая, срывали  его листки  и в скомканном  виде бросали тут же, в ломкую, пожухлую траву, рядом со стендом.

Правда, приехала как-то из Челябинска небольшая театральная труппа, но программа была выбрана явно неудачно и народ, с трудом согнанный Иваном в клуб, разбежался уже через несколько минут. Заунывное чтение отрывка из романа Толстого «Война и мир», жителей Каменок как-то не захватил.

Расплатившись с артистами самогоном и вареными яйцами, Баркасов махнул на клубную жизнь своей революционной рукой и запил.

Под гулкими сводами бывшей церкви, витали винные пары да обрывки революционных песен, немузыкально исполненных чуть теплым директором клуба.

Иногда, проснувшись среди ночи, Иван на ощупь отыскивал стоящую рядом с кроватью бутылку с теплой водкой, делал основательный глоток и вновь проваливался в нервный утомляющий сон.

Как- то под осень, когда на лужицах иной раз нет-нет, да и хрустнет первый ледок, Иван, с трудом разлепив склеенные желтоватым гноем глаза, с удивлением обнаружил в своей руке револьвер с опустошенным барабаном, медяшки гильз на полу, а в изогнутой большой иконной доске, на которой гордо подкручивал усы комбриг Чапаев несколько пулевых отверстий, расщепивших по вертикали  пересохшее дерево в нескольких местах.

Но не вид расстрелянного легендарного командира смутил Баркасова, и даже не желтое пятно высохшей мочи на изжеванной, проссаной простыне — подобную хрень легко отметала закостеневшая за долгие годы войны, выгоревшая Иванова  душа.

А поразила его кучка дохлых, трупно — воняющих мышей, лежащих  на табуретке, стоящей  прямо возле изголовья.

- Что кошара,- пробормотал  удивленный  Баркасов, глядя на кошку, вылизывающуюся на подоконнике, возле стоящих хозяйских сапог.

- Да же ты понимаешь, что водку жрать без закуси никак нельзя. Позаботилась обо мне, сучка? Больше и некому… Ну-ну.

Рывком, поднявшись с жалобно скрипнувшей кровати, Иван скатал матрас вместе с простынею, и, выйдя на церковный двор, подпалил вонючий сверток, бросив туда же, в неспешно разрастающийся огонь и кошачий гостинец.

Наскоро побрившись, переодевшись  в чистое и натянув на свежие портянки офицерские свои сапоги, он, замкнув клуб на тронутый ржавчиной навесной замок, громко крикнул кошке,

-Жди здесь!- отправился на базарную площадь  в надежде поймать подводу, следующую на рынок  в Челябинск.

                                                            2.

- Ладно, Ваня. Все понятно. Не журись. Ты просто закис в своих Каменках, в своем клубе без настоящего, живого дела...-

Старший уполномоченный уездного ГПУ — бывший сослуживец и командир

Баркасова, совершенно лысый и весь какой-то упитанный и  круглый, словно закованный в черное шевро шар — Шмыгалкин Василий Захарович, бодро выкатился на своих коротеньких ножках из-за обитого зеленым сукном огромного стола с закругленными углами и подошел к понурому, сидевшему напротив стола Ивану.

- Казачья станица Долгая, насколько я знаю, соседняя с твоими Каменками?- Полу утвердительно спросил он Баркасова.

Тот кивнул непонимающе.

- Вот тебе Иван  список казаков, предполагаемых  к раскулачиванию и высылке. Через пару недель, в Долгую подойдет обоз со специалистами по продразверстке. Я предлагаю тебе вплотную заняться этим делом, (сам знаешь, лишняя  винтовка никогда  не помешает), а пока, пока походи, присмотрись, принюхайся. Съезди пару раз в эту Долгую. Сам понимаешь, казаки, это тебе не крестьяне, не мужики. У них у каждого в избе полный арсенал, да и злобны они не в пример мужичкам-то. Ох, и злобны. Ну, никак не желают, суки прижимистые,  входить в настоящий момент. Только о себе думают! Только о собственном брюхе! А то, что голод вокруг, разруха, так им насрать! Собственнички!

Шмыгалкин злобно забегал по кабинету, выписывая круги, словно старая сука перед течкой, а потом, несколько успокоившись, выпроводил Ивана за дверь, и, похлопывая его по плечу, с шутливой строгостью напутствовал.

-Да, Иван. Ты себе хоть какую -нибудь бабенку заведи, из солдаток, или из беднячек там… А то слух уже ходит, что ты с кошкой сожительствуешь. Глупость, конечно, но все ж таки ты понимать должен, Иван: места у вас глухие, люди темные, а  коммунистов — раз-два и обчелся… Ни к чему нам такая твоя кошачья репутация. Ни  к чему...

… За большим столом сотника Яицкого войска казачьего Звягинцева всегда шумно и сытно. Семья большая, пятеро  взрослых  сыновей и две дочери на выданье, но все живут одним домом. Работают на один карман.

Наваристые щи, отварная белорыбица, солонина из медвежатины на бледно-розовом срезе  слезой исходит. В красного стекла запотевшем  графинчике можжевеловая  водка. На Кузнецовского фарфора  блюде, густо посыпанные резаным луком соленые грузди и огурцы. В избе жарко, несмотря на приоткрытые окна.

Хозяин дома, располневший Лука Игнатьевич насмешливо смотрит на стоящего посреди комнаты Ивана.

- Ну и что ж ты думаешь, что если ты коммунист, директор клуба, так я тебе, голытьбе и бездельнику, дочь свою отдам, Машку?  Да ты, братец, рехнулся.

Она казачка потомственная. Мои предки сюда, на Каменный Пояс  еще  с Ермаком прибыли. Род Звягинцевых на службе у России почитай лет триста уже как… А ты, мужик, в зятья ко мне набиваешься!

Все сидящие за столом, в том числе и младшенькая, семнадцатилетняя Маша,  громко смеются.

- Есть пить хочешь? Садись...- Лука Игнатьевич наливает в стаканчик можжевеловой и опрокидывает ее в широко раскрытый рот.

-А нет, вот тебе Бог, а вот порог!-

Он, а вслед за ним и все домочадцы, вновь возвращаются к прерванному приходом Баркасова обеду. Ложки  громко стучат о дно тарелок. Слышатся сытные отрыжки хозяина дома.

Баркасов подошел  к столу, небрежно наполнил  водкой полный, граненый стакан, так же небрежно выпил  и, не закусывая, через несколько минут сказал, громко и отчетливо выговаривая каждое слово.

- Да, ты прав, Лука Игнатьевич. Я из мужиков и родители мои.., по — пьяни угорели. Но это все сейчас совершенно не важно. А важно и для тебя, и для всей твоей семьи только то, что в списке на раскулачивание в станице твоя фамилия первой стоит. И сейчас только  родство со мной, коммунистом и красноармейцем, прошедшим и  германский фронт, и гражданскую, орденоносцем и контуженным, сможет хоть как-то прикрыть твою, Лука Игнатьевич, задницу. Так как чувствую я, что ты, с-с-с-сотник, просто высылкой не отделаешься.

Отчего-то кажется мне, господин  Звягинцев, что ребятки из ЧК, что в конторе у «Зеленого рынка» расположились, уже в ближайшие дни тебя твое же говно жрать заставят. А засим прощайте! И если до конца этой недели, ты слышишь, казак хренов, Маша сама ко мне в Каменки не придет, сама, повторяю- то я, я и пальцем потом не шевельну, чтобы тебе помочь, да и всему твоему семейству!

Баркасов злобно хлобыстнул тяжелой дверью, и шепотом матерясь, не оглядываясь, пошел в сторону Сибирского тракта, в Каменки.

… Мария Звягинцева, в  закуток к Ивану, прокуренный и душный, пришла через неделю, принеся с собой терпкий, чуть заметный  запах осеннего кленового листа и девичьего, не знавшего мужских рук, тела.

Баркасов стоял босиком возле окна, в одних кальсонах, и, прищуривая слезящиеся   от едкого, махорочного дыма глаза, молча смотрел, как она, не спеша, с пугающей его решимостью снимала с себя девичье свое белье.

Смахнув с простыни мелкие крошки и кое-как расправив ее жесткие рубцы, девушка легла на постель, и плотно зажмурив глаза, глухо позвала Ивана.

-… Иди ко мне Иван. Я пришла. Сама. Отец был против, но я пришла-.

Баркасов посмотрел на ее смуглую наготу, только-только развившуюся грудь с розоватыми сосками, упругий  выпуклый живот и, вздохнув, задул через стекло керосиновую лампу.

 

                                                             3.

Обозы из уездных городов, Челябинска и Екатеринбурга, снаряженные  для изъятия продовольственных излишков у Уральского крестьянства, сопровождаемые отрядами красноармейцев и наемников -китайцев, двинулись по окрестным селам, деревням и отрубам только в начале зимы, когда установилась твердая, санная дорога, да и несколько успокоившиеся кулаки и просто зажиточные крестьяне успели собрать урожай, просушить зерно и сложить его на зимнее хранение.

Семейство Звягинцевых, как наиболее зажиточное  и к тому же сопротивляющееся изъятию зерна, было приравнено к кулакам, хотя никогда наемников не имела, и было сослано на двух подвозах с минимальным количеством барахла в Соликамский край. Иван, дернувшийся было на защиту своих новоявленных родственников, тут же был вызван  в кабинет к Шмыгалкину, для беседы, где  он, в слезах и

соплях ползал в ногах у бывшего  своего красного командира и,  размахивая  мятым партбилетом, умолял хоть как-то  помочь ему, возвернуть семью Звягинцевых.

Домой он вернулся  жестоко пьяным и беспартийным,

Маша, в то время, находясь уже в положении, узнав о судьбе ее большой и работящей семьи, ничего не сказала Баркасову, а лишь посмотрела на него долго и грустно, помолилась небрежно на проступающий сквозь побелку лик неизвестного святого и, накинув на плечи старенький полушубок, ушла неизвестно куда в вечернюю, снежную, ветреную мглу.

Бросившийся было ей вслед, Иван сразу понял — бежать и искать жену бесполезно.  

Истинная казачка, гордым и упрямым характером пошедшая в отца, Маша никогда бы не смогла простить Ивану не то, что предательства, но и подобного бездействия.

После ухода жены, Иван как-то уж слишком осунулся, почернел лицом и стал неразговорчив.

          Иногда еще бросит пару слов кошке своей, отъевшейся за недолгое  время его, Баркасова, семейной жизни, а с людьми ни-ни. Как отрезало.

… Клубные  дела Иван полностью забросил, в свой закуток, где казалось, все еще витал горьковато-пряный   запах молодого Машиного тела, возвращался  он только чтобы отоспаться, а  днем Баркасова  чаще всего можно было увидеть сидящим на теплых бревнах полуразрушенного моста, прогретых слабым, неверным февральским  солнцем. Рядом с ним, по обыкновению сидела и его кошка, мудро  и всепонимающе поглядывая на  хмурого хозяина, часто зевая и нервно подергивая острыми ушами.

Несколько раз, по возвращении к себе в алтарь, Иван находил на столе, надо полагать, присланные с нарочными письма и повестки, требующие его, Баркасова, немедленного присутствия в Челябинском отделе чрезвычайной комиссии. Не читая, Иван сжигал их в буржуйке и долго еще после этого сидел на дощатом полу, устало поглядывая на огонь сквозь приоткрытую, чугунную дверцу.

В первых числах марта он обнаружил на  своей кровати сложенный  вчетверо  школьный листок, исписанный мелким, убористым почерком.

- Иван.

Помня о лихих  годах нашей с тобой совместной жизни, когда и я, и ты, не оглядываясь назад, смело летели на врага на наших боевых конях, а после  боя, после кровавой  схватки,  сидя в сырых окопах, мечтали о том, какой оно станет, наше счастливое советское завтра, прошу тебя, если еще не поздно, если еще успеешь, беги, беги куда пожелаешь.

А я обещаю, что до тех пор, пока это еще возможно, попридержать справедливую и беспощадную руку нашего, революционного правосудия. Беги Ваня, и письмо это мое, продиктованное  мне крепкой мужской к тебе любовью, пожалуйста, уничтожь. Сам понимаешь, время сейчас такое.  

                    Старший уполномоченный ЧК  Шмыгалкин Василий Захарович.-

… В ту же ночь, ушел Иван в горы.

Прихватив собой стеганое одеяло, в который сложил весь свой плотницкий инструмент и краски с кистями.

Безымянная кошка, сверкнув желто-зелеными глазами, пятнистой  тенью шмыгнула  за ним.

                                                  4.

 

Двое суток, почти без остановок уходил в горы предупрежденный бывшим  фронтовым дружком Баркасов. Следы его, в жестком, ноздреватом, похожем на подмоченную крупную соль  снегу, тут же наполнялись темной, холодной, талой  водой. Снег в лесу, под  раскидистыми елями  еще сохранился, но  на валунах, южных склонах  и каменных  осыпях весеннее солнце уже слизало его, обнажив плотные, мохнатые, причудливо изогнутые  ростки  папоротника  и вечнозеленые кустики брусники.

В районе горы Таганай, Иван впервые позволил себе оглянуться назад.

  И справа и слева, вокруг него шумела темно-зеленой пеной вековая тайга — сосны и ели.  И лишь на самом верху темно-красного  утеса, привольно раскачивался кедр — идеально прямой, толщиной в обхват.

- Ну, вот я пришел, Маша! -

Удовлетворенно шепнул Иван и,  привалившись к плоской, словно ножом  срезанной скале, закурил, устало  осматриваясь.

- Вот я  и пришел. Сегодня денек передохну, а уж завтра, завтра точно начну. Ты потерпи, Маша. Я знаю, я чувствую, что тебя уже больше нет, но душа, душа твоя она точно где-то рядом. Она здесь. А иначе бы, зачем я полез в такую глушь. Правда, ведь, Машенька!? Правда...

Весны на Южном Урале обычно необычайно быстро преображают, казалось, еще вчера спящую под метровым снегом природу.

Несколько более или менее теплых деньков, и прогретый воздух, отгороженный от материковых ветров поросшими корабельным лесом горами, слюдянисто колыхаясь  расплавит последние снежные островки даже в глухих чащобах и глубоких оврагах, выгонит сквозь прелую, прошлогоднюю хвою лохматые растеньица подснежников с крупными пониклыми цветами и невзрачные, тонкие росточки с мелкими солнышками на концах — мать и мачехи.

… Первым делом Иван соорудил небольшой шалаш, расположив его почти на самой верхушке Таганая, спрятав его среди огромных, сглаженных веками валунов. Камни эти, прогревшись за долгие теплые дни, постепенно  отдавали свое тепло ночью, и Баркасову вместе со своей кошкой, прохладными пока еще  ночами было не холодно. Впрочем, кошка быстро

освоилась здесь, в тайге и, так же как и в родных  Каменках, шлялась где-то целыми днями, прибегая к шалашу лишь ближе к вечеру.

Целый месяц ушел у Ивана на то, чтобы  из срубленного  кедра  сработать большой, православный крест, выпилить, соединить перекладины на шип, обработать рубанком до шелковой гладкости.

Светло-янтарные стружки вокруг креста он каждый вечер аккуратно выбирал из молодой травы и вечерами, сидя у небольшого костерка, сжигал их, с удовольствием принюхиваясь к  смолянистому, отдающему  канифолью  и скипидаром  дымку.

Мучивший по первому времени Баркасова голод, постепенно притупился, улегся где-то в самом  низу поджарого его живота. Теперь Ивану вполне хватало горсти прошлогодней брусники, сорванной и проглоченной прямо с плотными, лощеными листиками да несколькими грибами — сыроежками, вывернутыми  изо мха  прямо здесь, вблизи от шалаша. Да и жаль беглецу было время тратить на поиски более серьезной пищи — очень уж опасался Иван, что зарядят дожди и работа его, и без того продвигающаяся довольно медленно, остановится.

В конце июля, сделал Баркасов на более-менее просушенном кресте  первый набросок распятого Иисуса.

Сделал — и сам удивился, до чего же удачно он у него получился.

-Словно Бог руку водил, а не я!- проговорил довольно Иван. В последние дни он все чаще и чаще говорил вслух, словно опасаясь странной этой, многовековой, таежной тишины.

Красок катастрофически не хватало, но и тут казалось, не обошлось без Божьего провидения — разноцветные глины, слабые на излом  сланцы разных оттенков встречались ему довольно часто и размолов минералы на плоском камне и смешав полученные порошки с олифой, получались у художника-самоучки довольно приемлемые на вид краски.

Вместо нарисованных гвоздей, вбил Иван Иисусу в руки настоящие, железнодорожные костыли с гранеными, коваными шляпками, от  чего вид распятого Спасителя неожиданно  принял вид объемный и очень натуральный.

- Господи!- прокричал Баркасов, отбрасывая ненужную более ему кисть и торжествующе вглядываясь в свежее покрытое олифой изображение Христа.

- Да неужели я это сделал? Да неужели я это смог? Сумел? И это мне далось после стольких-то грехов? Господи, я не достоин милости такой! Боженька ты мой, я никогда ни о чем тебя не просил, да и не верил я, скорее всего в существование то  твое, да и сейчас  я, наверное, до конца  не уверен, что ты, такой всемогущий, всесильный и столь терпеливый, живешь себе где-то там, наверху ...-

Иван  вытер пропахшей олифой мокрое от слез лицо, устало опустился на колени и

   глядя куда-то, вверх, в чистое, умытое небо прошептал чуть слышно, но тем не менее твердо:

-Я знаю, Господи, что глупо было бы с тобой торговаться, но ты видишь, как это красиво, как красиво то, что я сделал, то, что у меня получилось. И

единственно о чем бы я мог тебя просить, Господи, — так это поскорее меня к Маше моей отправить, плохо мне без нее. Тошно совсем. Руки, боюсь, на себя наложу. А это говорят- грех смертный… А мне, Господи, к Машеньке- то моей, чистым хотелось бы подойти, приблизиться… Ты уж помоги-то мне, Господи, сам знаешь, если ты все ж таки есть, не со зла у меня так жизнь моя сложилась, не со зла-.

… Эх, жаль, лопату негде взять -  расстроено пробурчал Баркасов.

- Топором, какое же это капание? Так, одна насмешка… Крест здоровый, а яма — меньше метра.

… Разве что камнями потом  поприсыпать?

… Огромный, десятиметровый крест, блеснув  в робких лучах восходящего осеннего солнца, свежей олифой, сусальным золотом и кроваво-красной киноварью, качнулся, и начал медленно, но неумолимо крениться в Иванову сторону.

-… Все-таки надо было яму поглубже копать — подумал в последний миг Иван Баркасов, а губы его, его широко раскрытый рот уже  отчаянно кричал во весь голос- Спасибо тебе Господи! Спасибо тебе...