Главная книга 00-х

Автор: bjakinist. (Чудаков А. П. Ложится мгла на старые ступени: Роман-идиллия. — М.: Время, 2012. — 640 с., ил. — (Серия «Самое время!»)

«…история не является сначала в виде трагедии, а потом — в виде фарса. А часто сразу — в виде фарса. Но этот фарс и есть одновременно трагедия»
(А. Чудаков, «Ложится мгла на старые ступени», с. 139)

Роман Александра Чудакова признан у нас (кажется, всеми) главной книгой десятилетия. Что-то такое сказал своим современникам выдающийся чеховед (собственно, и не прозаик вроде бы), такое поле натяжения смыслов создал, что книгу его не просто с удовольствием читают, но и обдумывают. Правда, не встречал я, что и спорят с нею…

Между тем, на мой взгляд, она отразила те противоречия, в которых мы барахтаемся и все 80-е, и 90-е, и 00-е.

Почему жанр этого романа, местами уморительного до грубости (привет Рабле!), но чаще печального, мрачного, безнадежного (само название такое элегическое…) обозначен автором как «идиллия»? Хорошо разложил по полочкам особенности этой вещи, именно исходя из жанра, Андрей Степанов в статье «Заметки о романе А. П. Чудакова «Ложится мгла на старые ступени...» (http://prochtenie.ru/reviews/25621)

Мне же представляется интересным поговорить о некоторых противоречиях и смыслах романа Чудакова, главным образом, базарным языком публицистики.

Кстати, само это произведение, его природа провоцирует толковать содержание именно по-своему. Автобиографическое повествование Чудакова признано всеми романом не только из-за прекрасного языка (иные его вкусные старинные словечки и у Даля не сыщешь). И не благодаря лишь образной выразительности. И не из-за временнОго охвата (почитай что, вся история России первой половины 20 века, а с приложением выдержек из дневника, как в моем издании, и всего столетия). Мне кажется, его произведение обладает главным признаком художественности: неоднозначностью, многообразием смыслов, которые позицией автора далеко не исчерпываются.

О своем военном детстве в казахском городке Чебачинске Чудаков начал писать в 90-е во время работы в Южной Корее. Кажется, в воздухе этой страны подхватил он оригинальный принцип повествования, схожий с дзенской медитацией. Так и кажется: плывет повествователь-созерцатель в лодке по реке и бросает в нее время от времени камешки. Камни разной величины и круги разного охвата, но единство места и действия сохраняется, рождая вот это самое медитативное состояние.

Так и у Чудакова: отдельные главы-темы внутри себя стрОятся-струятся свободной ассоциативной связью, создавая ток непринужденности и полноты, сложности смыслов.

И вовсе не значит, что здесь — только воспоминания: что-то автор и досочинил, принципиально важное для него по смыслу.

Роман открывается сценой как раз сочиненной: дед автора-повествователя, вполне старик, человек из «России, которую мы потеряли», состязается с матерым пролом в армреслинге и сводит схватку к ничьей, чтобы не ущемить честь профессионального «силача». Сказка, конечно, но для А. Чудакова сущностно важная, это смысловой посыл всей вещи.

Роман вроде бы и задумывался как гимн (но не плач по) России до 17 года: «Это будет последний роман-идиллия — ностальгия по доиндустриальной эпохе, но не патриархальной, как у Ф. Искандера, а русско-интеллигентски-патриархальной, осколок дворянского 19 века», с. 544.

Вещь оказалась, на мой взгляд, сильнее и шире замысла и сама порой подправляет автора. Во всяком случае, у меня как читателя рождает ряд явно не запрограммированных вопросов…

Так, на первых же страницах читатель погружается в колоритный мир послевоенной глубочайшей провинции (в нее спаслась семья повествователя, уехав из Москвы в самом начале репрессий 30-х гг.). Когда один из родственников повествователя, всю войну мотавший «катушку» связистом на фронте, узнал, что у американцев уже были рации, «дядя Леня, обычно глядевший в землю, вскинул голову, что-то хотел сказать, потом снова опустил голову, на глазах показались слезы. «Что с тобой, Лёнтя?» — поразилась тетя Лариса. «Ребят жалко», — сказал дядя Леня, встал и вышел», с .19.

Вслед за этой трагической сценой, на принципиальном контрасте, идет многословное воспоминание бабки повествователя о придворном бале для выпускниц институтов благородных девиц, где досконально описывается, что «Государыня — в дивном бальном золотом туалете, отделанном панделоками (подвесками, — В. Б.) из топазов», с. 25, а государь в том-то и том-то… Именно над всеми этими панделоками и щипчиками для бесед с омарами с глазу на глаз «рыдала» известная критикесса из редакции «Знамени» (узнаем мы из дневника автора, помещенного в конце книги). Но сам-то автор, умница Чудаков, но повествователь историк Антон (его альтер эго в романе) разве не чувствовали несоизмеримости обеих сцен? Это как куклу Барби поставить рядом с обезображенным античным торсом…

Вообще для меня осталась загадкой непомерная любовь к «России до 17 года» не у поверхностного эстета, утонувшего в Бальмонте и «Блоке для дам», а у ведущего нашего чеховеда. Ведь, казалось бы, именно Чехов, как никто, показал всю изжитость прежней России. Скажете, это я классику приписал? Так вот вам цитата из дневника Чудакова. О Чехове говорит его жена, но слова Мариэтты Омаровны он не подправляет никак, очевидно, с ними полностью соглашаясь: «Л. (М. Чудакова, — В. Б.) сказала, что перечитывание Чехова всегда у нее приводило к двум мыслям: что писать ничего не нужно, ибо такой совершенной прозы все равно не напишешь, и то, что все вообще делать не нужно, потому что все равно все бессмысленно», с. 507.

Конечно, очень сильно подправляет самого Чехова (в сознании автора) образ деда — его заслуженно сочли главным открытием романа. Распрощавшийся с саном православный священник в казахской глуши ведет со своей семьей практически натуральное хозяйство, но не дичает здесь и не отчаивается, а, как Робинзон, окультуривает необитаемый до того для культуры «остров» в степи. Именно этот человек, умный, яркий, жизнестойкий богатырь, и воплощает для А. Чудакова «Россию, которую мы потеряли».

Этот тип человека-созидателя знаком нам и по истории (тот же А. Болотов, разве нет?), и — многим — по личным впечатлениям. Он внесословен, да вряд ли и стоит делать его достижением какой-то эпохи. Просто таких людей все меньше и меньше, — это, увы, бесспорно!

Можно ли сказать, что вырождение — только результат советского эксперимента? Для единомышленников автора, рыдавших над щипчиками для омаров, это бесспорно. Однако у читателя незашоренного (каким мне хотелось бы быть) складывается другое впечатление.

Да, русская жизнь до 17 года развивалась более органично, она была не так изнасилована, измордована навязанными схемами. И, конечно, войны и репрессии 20 века народ обескровили. Однако сам дух русской жизни в 20 веке так ли уж изменился? Беспомощны и никчемны сосланные в Чебачинск интеллигенты, которые и здесь продолжают жить в обнимку с Данте, не желая вскопать для себя огород. Но жизнь рукастых и голосистых самородков из народа, которых с такой симпатией и юмором Чудаков описывает, также кончается белой горячкой или еще какой-нибудь совершенно нелепой гибелью.

Я думаю, читатель навсегда запомнит школьного друга повествователя Ваську, который стал жить со своей кузиной в пятнадцать мальчишеских лет (не наводя этим ужас на взрослых), такой самостоятельный, что и Пушкина, читая наизусть, по-своему переиначивал. (Как-то сложилась его рано начавшаяся жизнь?..) А старая учительница Клавдия Петровна с ее старомосковской речью и катанием с ледяной горки вместе с детьми? (За это ее ославили сумасшедшей и убрали из школы). А отец Антона, всё понимавший, но разделивший энтузиазм официоза рассудку вопреки — образ еще более сложный, чем дед!..

Здесь сразу просыпается у Чудакова чеховская повествовательная интонация: талантлива русская жизнь, но лиха и, в сущности, безнадежна. Этот мрачняк можно истолковать болезнью автора «Каштанки»; можно и нашим либералам успокоиться, всю непруху российской жизни списав на большевистский «косяк». Мне же видится здесь вековечная особенность русской жизни, этот неслыханный героизм на час, эта красная смерть на миру, которые делают из человека чаще героя, чем созидателя.

Вот дед Антона — прежде всего, созидатель, и эта черта передается внуку, который уверен: «Благоустроять по мере сил окружающий нас живой и косный мир — богоугодно», с. 303.

Дед — носитель не только житейской мудрости, но и прямо нате вам либертианец законченный: «Неравенство не возникло, оно существовало изначально. Равны все только перед Богом. Меж собою все были различны всегда. И если ты ленив и глуп, ты беден», с. 473.

Автор, как будто, полностью разделяет этот посыл. Уже в дневнике Александр Чудаков пишет (пардон за очень длинную, но важную цитату):

«Идею равенства французские революционные массы поняли не как равенство перед законом, а как получение равной доли с тех, кто их умнее, талантливее, лучше работает и поэтому богаче. И это изменило ход истории: сначала это стало главной идеей русской революции, потом левого движения во всем мире, потом к этому подключились майнорити в Америке, в последние годы — мусульмане в их ненависти к богатым в Америке и Европе — кто еще захочет всеобщего равенства во всем и к чему это приведет?.. Не будет ли это вторым столкновением — как варвары с античной цивилизацией?

В России современной это уже раскололо общество на как никогда ненавидящие друг друга части. И неимущие, воспитанные советской властью, считают, что и они, независимо от своего потенциала и способности работать, имеют право, как и вторая часть, на путешествия на Канары и Майорку. Но это не получается, и они чувствуют себя обделенными и несчастными», с. 594. дневник, февраль 2005 г.

Похоже, однако, что наш народ ни ценой революции, ни ценой победы в войне, ни ценой отказа от «большевистского» опыта не заработал насущно необходимую трансформацию из героев в созидатели:

«Мир моего детства отстоял от внучки на те же полвека, что от меня — дедов. И как его — без радио, электричества, самолетов — был странен и остро-любопытен мне, так мой — безтелевизионный и безмагнитофонный, с патефонами, дымящими паровозами и быками — должен, казалось, хотя б своей экзотикой быть интересен ей. Но ей он был не нужен», с. 273.

Увы, накопление опыта происходит весьма избирательно, законы наследственности не действуют, и вот уже внучка автора почитывает на его лекции постороннюю литературу, а бабушка Мариэтта Омаровна уговаривает ее получить высшее образование потому хотя бы, что иначе девица перейдет в иную социальную страту. И Женя поступит — в Лит. институт, где бабушка работает. Ларчик сословной селекции с музыкальным звоном уютно захлопнется. Механизм социальной адаптации, увы, неизменен, и вряд ли при этом побеждают высокие «принципы» и достойнейшие… К чести составительницы, эти моменты при публикации не опущены.

А вот дед Антона был гораздо последовательней в либертианстве своем: он просто терял интерес ко всякой посредственности, даже и близкородственной…

Противоречий в романе Чудакова множество, и главное — противоречие между неприятием «совка» и нежной любовью к описываемой жизни. Это конфликт убеждений и впечатлений, причем впечатления живы, свежи и светлы именно потому, что принадлежат детству и юности. Окажись автор-повествователь в Чебачинске в зрелом возрасте, он все увидел бы, наверное, по-другому. В дневнике Чудакова читаем: «А странно: жизнь, изображенная в моем романе, тяжелая, грязная, находящаяся в постоянной борьбе с этой грязью, — она оказывается более тонкой, духовной и эстетичной по сравнению с примитивностью и антиэстетизмом «интеллигентной» столичной жизни 1940 — 50-х годов», с. 625.

(Кстати, несколько глав как раз о столичной жизни автор из своей идиллии выкинул, чтобы не нарушать общего «идиллического» впечатления).

Чудаков вполне, кажется, разделял либеральное убеждение 90-х, что «совковость» нарушила органику русской жизни. Между тем, и «совок» есть проявление органики жизни — пускай, и очень своеобразное: «Антон будет писать работу… о том, что такой социум, такая странная эпоха, как советская выдвигала и создавала таланты, соответствующие только ей: Марр, Шолохов, Бурденко, Пырьев, Жуков — сама талантливость которых была особой, не соответствующей общечеловеческим моральным меркам» (с. 188).

Да, нигде так «планомерно не уничтожали торгово-промышленный, земледельческий, научный цвет нации, а оставшихся образованных заставляли стыдиться своей образованности», с. 370, как в СССР. И именно это нарушение питательного слоя всякой культуры сводит на нет любое окультуривание сверху. Вот впечатление повествователя от Чебачинска 60 — 70-х: «В городе — приличная библиотека, … в каждом доме — телевизор. Но и учителя, и жители стали необразованны, безграмотны, узки, неталантливы», с. 369.

Но это если считать, что органические основы русской жизни в 17 году были нарушены. Мне же кажется, советский опыт лишь усилил то, что было как тенденция в нашей жизни всегда. Да и чеховская «извечно сожалеюще-укоряющая» интонация здесь вдруг ох как прорезалась!..

Про герб СССР (для забывших — там серп и молот) пели: «Хочешь, жни, а хочешь, куй — всё равно подучишь…», с. 118. В конце 20 века герб Россия сменила, но суть его оставила. В этом автор Александр Чудаков убедился уже в 90-е (его дневник): «Не думал, что в 67 лет буду жить от з/платы до з/платы, не иметь ни копейки сбережений и думать, на что купить лекарства!», с. 619, запись от конца марта 2005 г.

Заметьте, это пишет ученый с мировым именем!

Сегодняшняя Россия (либералами слепленная) взяла от «совка» все худшее, выбросив позитивное — и в первую очередь, из социальной сферы и области культуры.

Вот еще две записи из дневника последнего года жизни автора:

«Что за мерзкое время. Одному из лучших поэтов современности (Олегу Чухонцеву, — В. Б.) не платят за книгу, куда вошло все основное, что он написал», с. 608.

«Неужели это сознательная и планомерная быдловизация общества, подобная той, которая проводилась большевиками после революции? Не хочется в это верить. Получается, что взамен мы получили только одно — свободу слова. Не мало ли?», с. 615, март 2005 г.

Но дорогой автор, большевики не только быдловизировали страну, они и поголовную неграмотность уж заодно ликвиднули! А ваши же главы о том, как Антон учился в московском универе в годы «оттепели»? Он что, в столице быдловизм свой дошлифовывал? (Кстати, главы о студиозусах времен «оттепели» передают атмосферу новой эпохи ничуть не хуже глав о почти ссыльном существовании экс-священника в глухие 40-е. А вот врезки из дореволюционной жизни имеют неистребимый оттенок литературственности…)

Но вернемся к дневнику автора. Последние записи здесь тревожны, порой беспросветны. Об «обществе потребления» (социологи и наш поворот 91 г. называют «революцией потребления») Чудаков отзывается с усталой тревогой. Еще несколько записей подряд:

«Вещная смена в западных странах фантастически быстра, а разнообразие приобретает размеры чрезвычайные. У человека всё смелее отымают вещи привычные и любимые… Это приблизительно то же самое, как если б человек всю жизнь куда-то ехал, смотря в окно вагона… Но возможно ль ехать всю жизнь, глядя на принудительно новые пейзажи?» с. 426 — 427.

«Все растущее отчуждение современного человека от творящей деятельности в предметной сфере (не умеет вбить гвоздя) несомненно оказывает разрушительнейшее воздействие на его духовность, только мы еще не можем осознать и понять, почему происходит это разрушение», с. 508.

«Когда-нибудь все поймут, что надо оставить все и спасать главное: воздух, воду, землю. Но будет или уже поздно, или сопряжено с таким напряжением для нынешней цивилизации, которого она не вынесет», с. 533.

Наконец, 2 марта 2005 года:

«Ничего хорошего не ждет человечество ни в ближайшем, ни в дальнейшем будущем. Не завидую тем, кто это увидит. И завидую тем, кто застал мир до 1 мировой войны: золотой век с его верою, что так будет всегда» (с. 601).

Странный пассаж! Так все понимать — и так настойчиво заблуждаться. Какая-то обида на обманувшие идеалы в этом уже слышна…

Хитрый Гавриил Попов или разочаровавшийся Юрий Афанасьев, кажется, примерно с середины 00-х стали откровенно вскрывать суть трансформации 90-х и 00-х: советская номенклатура, державшая шишку, ее и схватила при паденьи СССР, согражданам оставив по возможности шиш. Судя по этой книге, шестидесятник Чудаков был еще верен прежним иллюзиям: он очевидно идеализировал Россию до 17 года, симпатизировал либертианству (см. слова его деда). Но ведь та вопиющая ситуация, в которую жизнь окунула его в 00-е, есть как раз проявление этого самого либертианства, где каждый выживает, как может! Кажется, только утрата здоровья и невзгоды, в одиночку необоримые, могут сбить самоуверенность с либертианца. И, наверно, социальное государство постаревшему Александру Павловичу больше б понравилось, но…

Но, по иронии судьбы, его книга стала добычей либерального комьюнити*. Оно раскрутило роман (хотя сперва и уперлись: даже в «Новый мир» Руслан Киреев не взял). Ах, но сдается мне, гораздо насущней была бы для автора благодарность рядового читателя, который проживает его детство и юность так увлекательно для души и ума! А извечные чеховские исполненные тоски и сомнений вопросы — господи, да имеются ли на них ответы в принципе?

Острая книга Чудакова для меня стала замечательным мемуаром о навсегда ушедшей жизни и недавних иллюзиях нашей интеллигенции. Об ошибках, которые лучше не повторять…

* Для меня либерал и западник — не синонимы. Либерал в каком-то пределе своем либертианец. Западник может исповедовать и социал-демократические ценности.

24.12.2012