Понедельник

Автор: евгений борзенков Моя жена? Да что о ней… А, впрочем: вот квадратный проём в стене — в нём вижу вереницу женщин, доставшихся мне после, плохих и хороших, разных, оставивших в доме россыпи заколок, расчёсок, пряжек от обуви, окаменевших трусиков и мандариновых очисток под кроватью, ведро с мусором на балконе, по которому можно изучать историю последней пятилетки – в тумане, ползущем в раскрытое окно, между слоями затхлого воздуха и дыма витают обрывки, например, того дня, где я вываливаю ей на голову кастрюлю замоченной свинины – это за полгода до нашей свадьбы – и потом, оба пьяные в стельку, голодные, злые, попирая ногами мясо убиенной свиньи, фехтуем на шампурах, со свистом рассекая воздух, обходя ловушки и подсечки – мы родом из детства, страны, где повсюду крутят фильмы о трех мушкетёрах и зорро. Бьёмся на даче, полтора часа назад я привёл её сюда, чтобы любить. Мы одни, вокруг природа, воздух, птицы надрывают глотки. Она разодета, в отличном дорогом пальто, красное на чёрном, причёска, умелый неброский макияж, на элегантной шпильке – всю дорогу до дачи меня не покидал стояк. Готовил праздник, мечтал, рисовал в воображении и вот – стол сервирован на двоих, в спальне призывно белеет хрустящая прохладная постель, за окном до горизонта всё залито осенним золотом, воздух октября такой — хоть закусывай...


…В азарте скинула сапоги, рыжие космы на голове дыбом, в них застряли колечки лука, ломтики красного перца, по лицу и пальто белёсые потёки рассола, под яростными глазами чёрные разводы туши – её голыми руками не взять – стала враскоряк, откинула руку, как дартаньян, и ну, выпад за выпадом, норовя попасть мне в глаз или в горло. И откуда такая прыть? Легко предугадывает и отбивает мои батманы, подбирается ближе, уже ранила в руку.

Но я левша…

Мы познакомились в понедельник, не иначе.

В понедельник всё круто меняется, надо начинать с ноля.

В каждом понедельнике, где-то на дне его дремлет пиздец, свернувшись калачиком. Ждёт лишь толчка.

Понедельник похож на роды: тебя вышвыривают из уютной нирваны в оглушительный мир, полный визга, полный острого, как бритва света и холода.

Понедельник – кинжал под лопатку, надо приплясывать в такт со всеми, изображать бодрый оптимизм, казаться своим в доску, улыбаться шуткам, которые если и вызывают что, так только желание вырвать кадык шутнику. И корчиться сквозь смех — под лопаткой кинжал.

Понедельник — слиток чугуна на голову с утра, холодный ком в горле; в понедельник я всегда на льдине, за спиной с грохотом откололись выходные, — всё становится мелким, уплывает в прошлое, а впереди безликое ничто, будущее ещё нужно создать, оживить теми красками, что есть, а под рукой из красок – только похмелье, кумари да страх.

Ты одиночка среди океана пропащих, плывущих каждый на своей льдине.

Помню, курил в каком-то баре, в каком-то из понедельников, выпивал. Она мимоходом подцепила меня коготком, закинула за спину, уволокла. Таких тысячи, но не каждая способна мгновенно оплести по рукам и ногам едва уловимым движением брови, запахом, что камнем оседает внизу живота и по позвоночнику стрелой пробивает в мозг. Ей не надо ничего говорить — чуть повести плечом, небрежно откинуть волосы со лба, намёк на улыбку в уголке рта, влажный взгляд исподлобья …

Я беспомощно болтал в воздухе ногами и дышал ей в затылок…

- Где я тебя видела? На, мой телефон, позвонишь…


Я победил. Выбил ногой у неё из рук шампур, повалил и отхуярил.

Это всё водка, брат. Это воздух, это чёртов октябрь.

Я не часто бью женщин, но тут особый случай. Мимо дачи проходил мужик, деликатно крякнул в кулак, как бы говоря: «Ну, чувак, ну ёп твою мать!»

Не рассчитал с водкой. Её было много. Водка была сильной, сильнее нас. Мы взяли резкий старт. Воздух был слишком свеж, а шашлыки так и остались сырыми. Она выпить тоже не дура и лихо чокалась со мной, сверкая глазами – впереди наш первый секс.

Но всё пошло не туда. Хрупкий баланс разума нарушен одним лишним градусом.

Кто-то из нас сказал не то. Не так посмотрел.

Кто-то влепил пощёчину. Кто-то её принял. И, разумеется, не понял. Ответил. Дальше по стандартной схеме: «Чо, ахуел /ла/?» ….


Алкоголь тем и хорош, что выпускает животное, даёт ему размяться и подышать. Человек – одна из масок животного, не более, она легко растворяется в спирте.


Боевой текст материализовался в действие. Интерьер сменился натурой, и вот я держу шампур и с удивлением замечаю, что пытаюсь проткнуть ей пальто. Она делает то же самое с моим туловищем. Дальше — кто кого, спортивный интерес.

Я победил.

«Все Лены – бляди.

Не верь тем, у кого пробор в передних зубах. Они брехливые.

В бабе главное – лобок. Классный лобок – тут и женщина вся».


Так учили на улице знающие люди, отсидевшие как положено, и угощали портвейном. Улица лепит чудовищ из маленьких деток. Мне было лет тринадцать. Эти истины я впитал с вином, но до конца так и не понял ни одной.


Она была Леной.

У неё был симпатичный пробор в передних зубах и заразительный смех.

И у неё был классный лобок.


Я трахнул Лену на следующий день, когда пришёл с букетом кроваво-бардовых георгин. Мама, при виде меня, схватилась за телефон, чтобы вызвать кавалерию, но чем-то я сумел их остановить, не помню. Когда пьян, я умею быть обаятельным. В итоге, мама быстро ушла, папа ушёл, они оставили нас наедине – дочь пора выдавать замуж и этот поддонок, похоже, не самый плохой вариант ( так они думали, несчастные ).

У нас случился хороший секс. Я водил членом по её разбитому носу, по набрякшим фиолетовым бланшам под глазами, касался губ, просил прощения.

Она, сделав вид, что простила, прицелилась и хорошенько приложила меня коленом по яйцам.

С тем и помирились.

Дальше бывало разное, всего и не упомнишь.


Питер был, куда мы сбежали от всех, ели мороженое друг у друга из рук, слизывали с губ, бродили по каменному городу, пили шампанское из горла прямо на мосту, на Мойке, касались руками старинной меди памятников, даже ветер там другой – пропах непокорной волей, историей, рок-н-ролом. Мы изучали друг друга, сидя на полу в гостинице, голые, пьяные. Через пару дней персонал знал нас как облупленных, я братался с первым встречным на Невском, а она, делая вид, что шутит, всерьёз предлагала первому встречному секс втроём.

Цой был живее всех живых, а мы несли себя по Питеру, одуревшие, чумные, грудь нараспашку – пара никому не известных кинозвёзд.

Ходили на «Звуки МУ» и «Алису». Мамонов вдохновенно гонял по сцене чертей. ККинчев звал на войну, делал рукой вот так и пел только для меня. Мы вместе, Джон! – говорил он и смотрел мне в глаза…. Мы вместе, Костя.

В месте.

Ленка брезгливо косилась на орущую толпу. Демонстративно ковыряла ногти и дёргала меня за рукав. Она слушала другую музыку. Её музыка не всегда сопровождалась нотами и звуками, была конкретной, ощутимой телесно, со своим ароматом. Под неё приятна любовь и чувственные удовольствия, это музыка химических формул, плавающих в крови.

Видели гробы Петра и Екатерины, мочили руки в Неве. Заблудились в Эрмитаже, бегали искали туалет.


И любовь, без устали, без сна, до тёмных кругов под глазами, до впалых щёк.


Помню, как она плакала, увидев в канаве брошенных котят. Шёл дождь, зима, она доставала их, брала на руки, грязных, мокрых, ещё слепых, прижимала — плевать на одежду — гладила, слёзы вперемежку с дождём на щеках – мы спасали котят, куда-то несли, чувствовали в себе после что-то огромное, было так тепло внутри от этих котят, от того, что спасли их, она держала меня за пояс, я обнимал её за плечи, мы шли и молчали, чтобы не спугнуть эту хрупкую тайну, что обволакивала нас, только переглядывались и как дети хохотали, просто, без причины.


Помню это чувство влюблённости… Ты на крючке, дурак дураком, не чувствуешь собственный вес, не чувствуешь тело, ты невесом и прозрачен, воздух соткан из звуков, в голове серебряный звон, глупую улыбку с лица не согнать ничем.

В минуты, когда её не было рядом, я, чтобы скоротать время, продолжал с ней разговаривать мысленно, она была везде.

Когда меня не было, она без сна могла просидеть у окна всю ночь, поджав ноги на табуретке.

Ждала меня.



А потом…



Потом быстрый и незаметный спуск с горы. На вершине осталось солнечное лето, а у подножия длинная зима и ночь. Вечная. Это всегда случается незаметно. По мере спуска алкоголя становилось всё больше, но и его уже не хватало, появились транки, трава, а там и другие игрушки.

Мы спускались, взявшись за руки, глядя друг на друга, а когда огляделись — вокруг чужое. Вокруг всё незнакомое, в темноте мы с трудом узнавали себя. Лица наши стали другими. Мы обнаружили себя в чужом сне, сон не наш, я точно это понимал, но… К тому времени сон был обжит и боль стала привычной, вернуться назад – нереально.

Здесь вместо солнца тлела ненависть.

Мы стали чужими.

Был пикник, мы закатились в лес с компанией друзей. Ленка отделилась и мило секретничала в сторонке с каким-то малознакомым типом. Потом ушли, якобы поискать грибов. Вернулись без грибов, с трудом прятали улыбки, напуская на себя скучающий вид, сели подальше друг от друга, у неё на спине, на моей куртке, что я заботливо набросил ей на плечи, белело свежее пятно и мне вовсе не надо было подходить, трясти её за плечи, спрашивать, выяснять, кричать – я и так знал, что пятно пахнет спермой, это было видно по их сытым лицам. Все тягостно молчали и переглядывались. Я кидал в костёр дрова, сам в два счёта осушил бутылку водки, а потом взял за руку её подругу. Подруга подскочила быстрее, чем следует подруге в такой ситуации…Мы встали и пошли в лес, чувиха на ходу обернулась и откровенно послала моей воздушный поцелуй.

Когда вернулись, Ленка смотрела на меня потемневшим взглядом и кусала губы.


*

… Скитались по хатам, просыпались в разных углах, в разных чужих объятиях. Уходили домой вместе.

Нашу дочь растили её мать с отцом.

В один из понедельников Ленка бросилась на меня с ножом…

Я вышел через два месяца с приличным шрамом на животе. Дело удалось замять. На пороге больницы меня встречала она с Динкой. И с каким-то хуем. Его звали Толик, по кличке Кот.

Он стал жить с нами.

Да, этот пидарас практически жил с нами. Я из дома – он в дом. В жизни многое можно принять, но иногда есть такое, что не влезает ни в какие ворота. Я не мог его убить, потому что эта мразь делал ноги при виде меня, и всё скитался где-то поблизости. Ленку такой расклад устраивал.

Порой он исчезал, тогда у нас всё налаживалось, я снова дарил букеты – моя любила розы, что ж, в этом ей нет равных – любить то, что любят все, мы прекращали колоться, питая себя только пивом, транками и тем, что содержит кодеин, но так, для поддержания штанов. Она с сигаретой во рту что-то вязала вечерами перед теликом, я любил читать ей стихи, свои. Когда читал, она волком смотрела в окно, на её скулах играли желваки, и она рвала и швыряла шитьё в угол.

Я переставал читать. И писать тоже.


Потом возвращался Кот.


Иногда мы приезжали за дочкой к её маме. Гуляли в парке, фоткались, катали её на карусели, в такие минуты мне хотелось выпить. Я покупал вино или водку, она протягивала руку за бутылкой, напивалась.

Дина тянула меня за палец: – папа, давай покатаемся ещё, только без мамы…

Кто знает, какие силы там крутят вверху, но родители прикупили нам с Ленкой жильё недалеко от точки, где торгуют широй. Домом не назвать, так, флигелёк. Мы приходили туда по очереди, то она со своими друзьями, то я… Там бывал весь посёлок. Проходной двор. Заходили вмазаться совсем посторонние люди. Бывало, Толик трахал её в соседней комнате, пока мы на кухне варили раствор… Я уже не обращал внимания, особенно в те дни, когда у него были деньги.

Искали на теле друг у друга вены, и радовались, когда удавалось найти крохотную синюю жилку…. Когда вены кончились, она делала мне уколы под язык, а я ей в те, что остались на половых губах.

*

Вскоре стали спать на полу. Цыгане брали всё, что принесёшь, а больше ничего не осталось. Голые стены. Она сидела в углу, лицом неотличима от белой стены, накрытая одеялом, и царапала ногтями штукатурку. До крови. Плевалась в меня посиневшими губами и орала из последних сил. Без конца сучила ногами по полу. Я вышел и вернулся с кувалдой. Снял двери с петель и стал кувалдой высаживать лудку. Дрожали стены, сыпалась штукатурка. Выбил лудку, нацепил на неё двери и отволок к цыганам. Там за двери дали пять кубов и плашку димедрола.

Я вмазал прямо у них три с половиной. Полтора принёс ей. Ей едва хватило ожить.

Нас вытягивали то обоих, то поочерёдно; реабилитационные центры, всякие секты, гемодиализ, мусора — бесполезно. Мы жили одним днём, там, где мы жили, вечно играла своя музыка, монотонный, заунывный блюз, иногда гас свет, иногда наступал рассвет, там бродили тени и вспышки счастья – мы протягивали руки, чтобы взять немного быстрого счастья, в этом не было никакой поэзии, но до того привыкаешь, что, глядя на людей, диву даёшься: как они могут так жить, без ничего, без кайфа?

Каждый в своём. Каждому своё.

На стене фотография: она, я и Динка у меня на руках. Солнечный день, она всё ещё привлекательна какой-то измождённой, едкой красотой, под модным плащом не видны дороги на централках, у меня почти зажил шрам над левым глазом, Динке три годика.

Счастливая дружная семья, полная чаша.


- Знаешь, что я о тебе думаю? – говорила она, когда мы ещё были на вершине. Там цвели яблони, мы сидели на зелёной траве друг перед другом в позе лотоса и держались за руки. Птицы над нами исполняли что-то лирическое на разные голоса, по саду бегали белые кролики. Вокруг её головы сияющий нимб медных волос. Её лицо было чистым. Её взгляд был чистым. – Ты родной. Понимаешь? Родненький, для меня. Ты для меня. А я – для тебя. Не думала, что скажу это когда-нибудь.

А там, внизу ждал Толик и все те другие, побитые вены, шрам у неё на губе, когда я булавкой прикалывал к губе язык, чтобы она не заглотила от передоза, пока я бегал за знакомым доктором, — пару раз он спасал её, колол «наркар»; внизу ждал холодный дом с выбитыми окнами и без мебели, сепсис, незаживающие язвы на руках и ногах, трудный, но короткий путь и уже совсем другая музыка.




Пройдёт два года и однажды её найдут в канализационном колодце. Синюю, холодную, скрученную в бараний рог, порядком воняющую. Чужую. С большущей дыркой в груди.

Толик, она и ещё трое предприимчивых молодых людей – их всех положил один человек, замочил из такой штуки, что оставляет дыры величиной с кулак.

Ребята приловчились делать шампанское из воды, они брали её из крана. Достали где-то фурнитуру – этикетки, пробки. А бутылок на любом мусорнике полно. Дело нехитрое — кто-то купорил, кто-то клеил этикетки. Не знаю, чем занималась она, может втюхивала продукт лохам, охмуряла остатками шарма, женственности. Бизнес шёл гладко, пока продукт случайно не прикупил один серьёзный дядя. А дядя был серьёзен настолько, что не привык чувствовать себя лохом. И не привык прощать.

Поэтому их сделали показательно, днём, прямо на улице, из окна тонированной «копейки» без номеров, когда они всей компанией пили пиво у магазина. В тот день её там не было, она пропала куда-то. Надеялась выжить.

Её потом нашли. Дядя был слишком серьёзен.

*

Дочь выросла и стала приводить домой мужчин за деньги. Она приносит иногда пузырь, ставит на кухонный стол, ерошит мне волосы, велит сидеть тихо и помалкивать.

Копия – мать. Та же дурная кровь. Тот же застывший крик в глазах, та же обречённость в каждом движении.



После Ленки я периодически выныривал на поверхность. Тогда с меня сползала зеленоватая плесень и появлялись женщины. По мне галопом пробежался табун плохих и хороших женщин без лиц, без выражения, какая-то тухлая, передержанная плоть, все чего-то требовали – любви, ласки, денег. Немного дарили себя, отгрызали от меня часть и быстро растворялись в воздухе. Я честно записывал их имена на дверном косяке, чтобы никогда больше не вспоминать, закрывал за ними дверь и садился на стул у окна.



Я смотрел в окно. Жены давно нет, а понедельники всё мелькают. Не успеешь моргнуть – снова понедельник, никуда не деться, снова чугунный день на плечах, под его тяжестью откалывается льдина и я отплываю…

Сколько помню, всегда плыл по тёмной воде и если кому-то покажется, что есть в этом путешествии смысл – флаг ему в руки. Пусть и дальше так думает.

От понедельника к понедельнику. На льдине. По серой жиже без цвета и запаха. Одно и то же.

В один из таких понедельников я и умер. Под утро, сидя на стуле перед квадратным проёмом в стене, в котором веками стоит неподвижный, пепельно-серый рассвет. Здесь больше нечего делать.