Концептуал

Автор: евгений борзенков Что может быть естественнее фамилии Сидоров? Только имя её носителя – Эгрегор, сын Юнгвальдта. Эгрегор Юнгвальдтович Сидоров, собственной персоной, слесарь-сборщик металлоконструкций с местного ОЭЗ, потомок стильных кубанских казаков, соль земли русской. Их род берёт начало… впрочем, это глупо, ведь ясно же, что все они были чокнутыми. Какой-то заморский спид тронул умы его древних предков и они пошли глумиться друг над другом, выдумывая мальцам заковыристые имена. Но казакам испокон можно доверять всякие тайны и в разведку за положняк. У них не отнять боевой дух и традиции. Вот и наш герой: не так вроде и стар, но кризис возраста в полном разгаре, до тошноты общителен, имеет благородно поношенное лицо мыслителя, великолепную печень, не менее огромное сердце, и как следствие – в обнимку со всей бригадой слегка подшофэ, он после рабочего дня ведёт их к себе домой, чтобы продолжить приятный вечер. Попросту — догнаться.

Расходиться не хотелось, они душевно оттянулись в прифабричном шалмане, разбитый желток луны приятно стекал за шиворот, но вот мигом налетели тучки, тучи, почти накрыло, даже стало накрапывать, а дома – он обещал! – всё, что в печи – на стол, гостеприимная хозяйка, сухая одежда, горячий чай и бесконечное радушие.

Хоть из простых казаков, но Юнгвальд-тыч был странноват. Любил, знаете, отчебучить эдакое. Ведь ни капли же во рту не было – третий год, как закодирован – он взял под руки самых подвыпивших и бессовестно повис на них, приподнимая ноги, заставляя пьяненьких пахать до седьмого пота. И все всё знали, но смиренно волокли на себе это тяжёлое трезвое тело, понимающе переглядывались и прощали весельчаку его незлобное ребячество. А он ронял голову на грудь, пускал слюни, вскидывался, горланил песни на всю улицу, наступал себе и им на ноги, путался, подворачивал ступни, пару раз они всей гурьбой валились в кювет друг на друга. Хохотали до уссыку, до усёру.

Умора.

Вечер удался.

- Токо ебята, — Сидоров с трудом собирал глаза до кучи и, что называется «лыка не вязал», — преуреждаю; моа глухонемаа, поэтому, если чо – молчок! – И палец к губам, тсс…

- Вот она, конфетка. — Сидоров залюбовался возникшей на пороге, тушей, и отстранился, пропуская гостей. Заслоняя скудный свет лампочки, в прихожей громоздился тёмный великан с копной пережжённой пакли на голове. На великане висел халат, перешитый из автомобильного тента. В цветочек. Вернее, в тенте были просто проделаны дыры для рук. Парни по-над стеночкой проследовали на кухню. При виде вышибалы в дверях, у них хмель осел в ноги. Ну что ж, расселись, хозяин выставил на стол обещанный шнапс. Эгрегор Юнгвальдтович суетился. То, сё, помидор, огурец, пепельница, соль, сахар… Налили-выпили. Хлеба оказалась одна горбушка. Занюхали ею по очереди.

Пошёл разговор, вначале тихо, после – перекрикивая друг друга. По работе всё, разумеется. Постепенно забыли о хозяйке.

А она – нет.

Прервав беседу, дверь на кухню прогнулась от удара и со звоном впечаталась в стиральную машину. Вошла Нина Васильевна. Света здесь было поболее, и ребята смогли вдоволь насладиться приятным лицом, туго набитым синей ветошью изнутри, крепким выразительным носом, широко раздвигающим щёки, внимательным прицелом фарфоровых шаров навыкате, с намалёванными злыми зрачками. Багровые щёчки, как персики. Тонкие лезвия хлеборезки угрожающе полуоткрыты, готовые безжалостно кромсать, как только включат рубильник. Ручищи, эти «сталинские руки»… Она воткнула ими в каменные бока и неторопливо посмотрела каждому в лицо, поворачивая голову короткими рывками, словно башню танка. В гробовой тишине скрипели ржавые шестерёнки. В башне заряжали орудие. Терпилы разом высели на измену и заметушились, завертели головами в поисках окопа, но крошечная кухня не оставляла шансов. Все с надеждой повернулись к хозяину дома. Тот мечтательно смотрел на супругу и светился, подперев щеку. Нин Васильна, Ниночка… Она протянула длань, сграбастала со стола единственную горбушку, сжала в кулаке.

- Ы. — Сказала отчётливо и задрала свободной рукой подол тента. Ошеломлённым мужикам предстал густо поросший низ огромного живота. Нина Васильевна раскорячилась и слегка присела. В тёмном кустарнике между ног блеснули сизые створки развальцованной технологической скважины. Она уверенно провела по пизде куском хлеба и гневно швырнула в угол.

Юнгвальдтыч поднялся и успокаивающе выставил ладонь: ребята, всё окэй!

Вскочил на табуретку, двумя пальцами поправил галстук и ласточкой прыгнул на жену. Вцепившись клещом, повис у неё на спине и взнуздал, намотав волосы на кулаки. Она завертелась, пытаясь его сбросить. На кухне стало неуютно и душно. В действиях Сидорова чувствовалась сноровка, похоже, каждое движение было не раз обкатанным; он заломил ей руку, применив болевой приём, упёр головой между раковиной и столом, и бойко расчехлил задницу. Сидящих за столом отбросило и размазало по стенам. Ещё никогда им не доводилось видеть такой жопы. Эгрегор Юнгвальдтович, как опытный охотник на мамонтов, не теряя времени, одним движением освободил себя от брюк. Они упали на пол. Сидоров проискал глазами подставку, она оказалась тут же, подтянул ногой, вскочил и, направляя своё копьё в гнилую вену животного, стал короткими ударами таза добивать дичь. Она замычала. Сидоров быстро защёлкал в воздухе пальцами, указывая на чайник. Кто-то догадался, подал. Сидоров совершал фрикции, стараясь двигаться по полной амплитуде, одной рукой гладил широкую как стол спину мамонта, а из чайника поливал ему на голову.

По стеклу барабанил дождь.

Пролетел комар.

У кого-то за стеной работал телевизор.

У кого-то заурчало в животе.

С головы Нин Васильны на пол капала вода.

Никто не дышал.

В большой, с полкухни, глухонемой женщине с хлюпаньем двигалось мягковатое копьё охотника, не причиняя вреда. Совсем скоро, буквально через минуту, забрезжил конец. Сидоров тонко пискнул, высмыкнул член и подбежал к лицу добычи. Та покорно ждала, приоткрыв жернова и выдвинув тяжёлую челюсть. Сидоров, закатив глаза, повизгивая и мучаясь на слабых ногах, суетливо подгонял сантиметры копья в кулаке и целился в любимую. Наконец тусклый оргазм мыльным пузырём лопнул в мозгу, о чём Эгорегор Юнгвальдтович возвестил стоном и уронил несколько мутных капель сначала на одну, потом на другую ноздри Нин Васильны. Она облизала сперму, проведя языком по лицу. Удивительно, но он свободно доставал до лба. Распрямилась. Гости расселись поудобнее – чутьё подсказывало, что пьеса ещё даже не достигла кульминации. И точно: оттолкнув мужа, придерживая задранный халат, она ухватила лобок в могучую жменю, приподняла и пригвоздила Сидорова короткой очередью. Потом повернулась к гостям. Каждый получил свою порцию золотого дождя. Обоссав гостей трассирующими струями, хозяйка налила стопку, с лязгом раскрыла пасть в голове и вылила туда водку.

И ушла смотреть телик.

- Юнгвальд-тыч, мы всё понимаем, — робко подали голос мужики после долгого молчания, отряхиваясь и вытирая мокрые лица, — но это же пиздец какой-то… Что это было?

- Перевожу: — Сидоров решительно выпил водки, тем самым легко и изящно аннулировав код, поднял в углу хлеб, им же закусил, продолжил, — на языке жестов она мне говорит: пиздуй, говорит, за хлебом. Я отвечаю, мол, хуй тебе в сраку, там дождь идёт. А она: тогда, мол, пошёл ты нахуй, и гости твои, ссала я на вас. Вот и всё.

Сказать, что ребята были восхищены – не сказать ничего. Скудная серая житуха. Ни театра, ни кино, ни развлечений. Ночные клубы – это для тех, других. Для них – бухло, карты, домино, сплетни, кусок осточертевшей супружеской вагины раз в неделю, пьяные разборки, унылая дрочка в туалете, пожрать-посрать, от получки до аванса, глотать слюни и пялиться на случайно блеснувший обнажённый окорок на улице, телевизор, леденящие новости, и работа, работа, работа…

И если бы из пальца, приставленного к виску, можно было застрелиться…

А тут глядишь, такая роскошь на сером фоне.

Эй, а можно задать ей пару вопросов? – Вдруг выпятил грудь самый молодой, Антоха. Наглый, падлюка.

Да, — пожал плечами Сидоров, — без проблем, тока смотри, она левша. Предпочитает работать джебами по печени, так что, старайся не открываться.

А я тоже хочу… И я… И я… — Мужики приосанились, заулыбались, переглядываясь, в глазах засияло доселе неведомое. – На тебе, Гриша, деньжат, сгоняй пока за бухлом. А мы тут покалякаем с твоей. И это… сидор-пидор, кароче… Ты не торопись.

Вот так. Скинулись, насыпали ему денег. Выпроводили, хлопая в спину, и бесцеремонно закрыли дверь.

Сидоров постоял, помялся, прислушиваясь… Вздохнул и пошёл.

Когда вернулся, приложи ухо к двери. Судя по звукам, там стоял дым коромыслом. Гиканье и визг, содом и гомора. Веселились. Без него. Он погрустнел. Настроение вдруг упало, рука с полным пакетом бутылок опустилась… Он взглянул на противоположную соседскую дверь. Раздумывая, приблизился, занёс палец… И решительно нажал на звонок. Когда с внутренней стороны глазок потемнел, Сидоров отскочил на три шага, чтобы его хорошо было видно, и спустил брюки. Поставил пакет на пол, завёл руки на затылок и резко задвигал тазом из стороны в сторону, сурово глядя в глазок. Его пенис болтался, громко шлёпая по животу и бёдрам. За дверью затаили дыхание. Тогда Сидоров оделся, напоследок скрутил дулю невидимому зрителю, и ключом открыл свою дверь.

Что значила сия пантомима в таинственном андеграунде глухонемых – трудно сказать. Переводчик молчал.

На кухне никого. Все были там, все вместе. Там было шумно. Там почти не было слов, одни лишь звуки, грязные, чавкающие, охи, вздохи, ахи… Там из его супруги выпускали джина, и он, новорождённый, злой и похотливый, витал в воздухе его, Сидорова, квартиры, хозяйничал, проникал в поры, щели, под кожу.

Отныне всё не так. Всё по другому.

Он вошёл в комнату, стараясь не глядеть туда, на кровать, на огромный человеческий торт, словно созданный рукой безумного шеф-повара из полуживых червей. Они выглядели мелкими, эти ожившие гнилые опарыши на подпорченной плоти, бывшие друзья, копошились на его жене и поедали, впитывали в себя. И каждый видел в ней принцессу, свой идеал, недостижимый грааль. Её было много, их ещё больше, над кроватью висело тошнотворное облако из смешанных запахов феромонов, кала, немытых ног, пота, мускуса, спелых каштанов, эстрогенов и «Красной Москвы».

Через всю комнату, издевательски медленно кружась, пролетел парашют и упал Сидорову на голову, сломав его полностью.

Её вещь. Её праздничные панталоны с начёсом, с горечью отметил Сидоров.

Не поворачивая головы, он стащил их с себя и прошёл к пианино в углу. Задумчиво смахнул с него пыль, постоял, открыл крышку, провёл пальцем слева направо… Спящее пианино вздрогнуло и отозвалось утробным переливом. Сидоров опустился на табурет, закрыл веки, замер. Рядом с ухом просвистел и шмякнулся в стену чей-то лапоть. Сидоров не открыл глаз и даже не вздрогнул.

Он начал играть.

Он сидел, повернувшись спиной к кипящему котлу с грешниками, его пальцы жили собственной жизнью, порхая по клавишам, и в открытую форточку лесенкой потянулись прозрачные мотыльки нот.

Прокофьев, Рахманинов, Ференц Лист, лёгкий как шампанское, Шопен, торжественный Бах, пронзительный Моцарт – Сидоров самозабвенно прыгал с одного на другое, он задыхался, его лицо блестело от слёз. Постепенно утяжелялся бег его пальцев, каскад мелодий опускался ниже, зазвучало что-то напряжённо-минорное, отчего сразу потянуло холодом по полу.

Наконец он замер на секунду, покосившись через плечо…

И комнату наполнили до отказа, вытесняя всё лишнее, выжигая всё недостойное, холодные, чистые, безжалостные и победоносные звуки возмездия.

Да, ошибиться невозможно. Конечно же, это был «Полёт Валькирий», Рихарда нашего, Вагнера.