Кредо

Автор: Шева Был ли он не от мира сего?
Да, пожалуй, что нет.
Хотя некоторая отстраненность от этого самого окружающего мира в сочетании с врожденным пофигизмом, помноженные на особенности бытия закоренелого холостяка даже у непредубежденного стороннего наблюдателя могли бы создать такое впечатление.
Ну и что?
А что нам Гекуба?
Нет, ну у некоторых сослуживцев, иначе, чем недалекими, их и не назовешь, Геннадий Порфирьевич вызывал некое щемящее чувство то ли недоумения, то ли скрытого неприятия, то ли латентной брезгливости.
Ибо позволял он себе, надо признать, иногда такие вещи, которые никак не укладывались для современного люда в принятые правила поведения и общежития.
В чем это выражалось?
Были у Геннадия Порфирьевича, как у любого ненормального человека, а впрочем, и нормального, что, как вы понимаете, суть одно и то же, свои чудасии, или, как говорили коллеги по работе, прибамбахи.
Крайне неодобрительно почему-то Геннадий Порфирьевич относился к молодежи, в последние годы как-то незаметно массово заполонившую их контору.
Ребят считал инфантильными дурошлепами и обалдуями, способными только на общение в социальных сетях да тупое продвижение по левелам компьютерных игр.
Девушек он дипломатично называл профурсетками, хотя какой смысл он вкладывал в это старорежимное слово, неведомо было никому.
В работе был он большой педант, или, как сейчас стало модно говорить – перфекционист. Все у него должно было быть только так, как должно было быть, и никак иначе. Ну, вы-то понимаете, что в жизни так не бывает.
Поэтому иногда и доводил он коллег до белого каления.
Но сразу надо оговорить – при всем при том был Геннадий Порфирьевич предельно безобиден. И выпустив пар, потом часами мог сидеть за своим рабочим столом молча, не проронив ни слова.
А если добавить к вышесказанному, что был Геннадий Порфирьевич тощ как глист, но при этом высок как бывший баскетболист, то легко догадаться, что у стороннего наблюдателя зачастую он вызывал ассоциации с каким-то литературным героем.
То ли с Дон Кихотом, то ли с Кисой Воробьяниновым, то ли с Паганелем.
Была у него еще одна удивительнейшая черта.
Поразительная невозмутимость.
Невозмутимость при любых обстоятельствах плюс реагирование на эти самые обстоятельства любым образом, но с соблюдением одного непременного условия – никоим образом не уронить лицо.
Можно сказать, вот такое кредо было у человека.
Его классический ответ на любой вопрос «Ну и что?» был притчей во языцех их конторы.
Где-то, может быть, он и специально играл в этот образ, и даже переигрывал, но…
Никто этого не знал, но на самом деле у Геннадия Порфирьевича был кумир, которому он подражал, и у которого, фактически, и позаимствовал свое кредо.

…Этот человек, англичанин, в свое время проживал в доме номер семь на Севиль-роуд, в районе Берлингтон-Гарденс, в том самом доме, где в тысяча восемьсот четырнадцатом году умер Шеридан.
Именно в этом доме в тысяча восемьсот семьдесят втором году проживал некто Филеас Фогг, эсквайр. Хорошо известный публике как один из наиболее оригинальных и примечательных членов лондонского Реформ-клуба.
Этот человек принадлежал к высшему английскому обществу, был прекрасно воспитан и необычайно красив. Говорили даже, что лицом он походил на Байрона.
Его особенностью было то, что всегда он говорил ровно столько, сколько было необходимо.
Как и Геннадий Порфирьевич, был он холост и бездетен.
Невозмутимый, флегматичный, с ясным, бесстрастным взглядом он представлял собой совершенный тип хладнокровного англичанина. Во всех жизненных обстоятельствах такой человек оставался тем же уравновешенным существом, все части тела которого правильно пригнаны, столь же точно выверены, как хронометр фирмы «Лерой» или «Эрншоу».
Такую лестную характеристику давал ему современник, некто Жюль Габриэль В.
По жизни не позволяя себе попусту глазеть по сторонам, сэр Филеас Фогг не допускал ни одного лишнего движения. Понятно, что такой человек жил одиноко, потому что он знал, что в жизни поневоле приходится, как говорят, тереться между людей, а так как трение замедляет движение, то он держался в стороне от всех.
Рассказывая о своем кумире, Геннадий Порфирьевич любил приговаривать – Да, были люди в наше время…
Отчего у собеседника обычно возникал вопрос – А в своем ли уме Геннадий Порфирьевич? и складывалось впечатление, что тот потерялся во времени где-то лет так на сто, как минимум.

…В тот день, как обычно, Геннадий Порфирьевич возвращался домой с работы.
Был чудный осенний вечер.
На тротуаре желтыми и красными пятнами выделялись нападавшие с деревьев листья. Были они так вызывающе хороши, что Геннадий Порфирьевич с присущей ему чудаковатостью старательно обходил их, чтобы не наступить ненароком на эту красоту.
Иногда его лицо задевала невесть откуда взявшаяся тонкая осенняя паутина. Тогда он бережно смахивал ее с лица, сбрасывая на тротуар.
Вверху, в предвечернем небе, огромными стаями тянулись в теплые края птицы.
Вообще-то птиц Геннадий Порфирьевич не любил. Считал их глупыми и бесполезными тварями. Но в контексте сегодняшнего состояния природы птицы придавали вечерней картине какую-то дополнительную умиротворенность и даже, подумал Геннадий Порфирьевич, благолепие.

…Последнее время Геннадий Порфирьевич часто подходил к своему дому, сгорбившись.
Проблемы, знаете, ли. Старость — она, действительно, не радость.
Но сейчас он шел с высоко поднятой головой, развернув плечи. Быстрым, циркульным шагом.
Увидав его, бабульки и тетушки перед подъездом оживились.
- Ты посмотри на нашего! Какой-то сегодня он совсем не такой!
- Как швабру проглотил.
- Ага! И глаза вон как блестят!
- Может, выпил?
- Да нет, он не пьет!
- Премию, может, дали?
- А может в лотерею выиграл?
- Да такие, как он, в азартные игры не играют!
- Тогда, может, влюбился?
- Ага! В тебя!
И все прыснули.

Геннадий Порфирьевич гордо продефилировал мимо местного бомонда и вошел в подъезд.
Лишь зайдя в лифт, он позволил себе немного расслабиться.
- Сука…Ну не йобаный ты в рот! — вырвалась было у него не совсем корректная, и совсем даже не характерная для него, но емкая фраза.
Но затем Геннадий Порфирьевич гордо улыбнулся.
Сэр Филеас Фогг мог бы гордиться им.
Он не потерял лицо.
Он не ударил лицом в грязь.
Он был невозмутим как египетский сфинкс.
Он выглядел перед мегерами из подъезда как настоящий английский джентльмен.
Несмотря на нелепость и прискорбие того, что случилось.
А что же приключилось с нашим героем? — бьет уже копытами иной нетерпеливый читатель.
А случилось вот что. Не доходя до подъезда каких-то двадцать метров, Геннадий Порфирьевич почувствовал неожиданный привет, так сказать, от пролетающей над ним на юг стаи пернатых.
В виде жидкого шлепка на свою плешь.
Вытереть позорную лужицу было нечем, а даже если бы и было, то не было никакой возможности делать это при подъездных фуриях.
Поэтому и плечи он распрямил, и выправку изобразил офицерскую, и голову высоко поднял…
Чтоб незаметно было…
К подъезду подходил — как в психическую шел.
Что значит — стержень есть в человеке.
Никакое политическое «всегда!» и в подметки не годится.