На даче у знаменитой певицы

Автор: вионор меретуков …Одно воспоминание, опережая другие, вдруг настолько ясно возникло перед глазами, что, казалось, это не воспоминание, а сама жизнь…

Какая-то поляна, богатый дом на косогоре, стриженый газон, голубое стекло бассейна, стол с напитками… Какие-то неясные, расплывчатые девушки… Я увидел лицо своего друга… Мой друг Юрок говорил:

«Люди, в сущности, значительно грязнее, чем стараются казаться».

Он причмокнул и, повернувшись верхней частью тела, с задумчивым видом принялся почесывать спину, елозя по подлокотнику кресла, напомнив мне при этом очеловеченного хряка из диснеевской мультяшки. Как бы дополняя воображаемую картину, Юрок еще некоторое время продолжал чесаться, с блаженным видом закрыв глаза и сопя толстым носом.

Мы гостили на даче у одной знаменитой эстрадной певицы – любовницы Юрка, которая, напившись до дурноты, уже много часов спала мертвецким сном, повалившись поперек кровати у себя в голубой спальне, где зеркал было больше, чем в предбаннике старых Сандуновских бань.

Пили до первых петухов, которые принялись надрывно кукарекать часов в пять утра.

Потом пошли к дому, поднялись на второй этаж и разбрелись по комнатам. Я рухнул на кровать и забылся мутным сном, похожим на оцепенение.

Через несколько часов, не выспавшиеся, с бледно-зелеными лицами, мы с Юрком и парой неизвестно откуда взявшихся девиц кордебалетного типа, опасливо переставляя трясущиеся ноги, спустились по винтовой лестнице вниз – во двор, на ухоженную лужайку с небольшим бассейном и со вчерашнего вечера пребывающим в разрушенном состоянии пиршественным столом.

Нашими ногами управляла надежда. Надежда освежить свои внутренности с помощью деревенского воздуха и глотка водки.

С невероятным трудом воссоздав видимость пышности и привлекательности стола, мы после долгих поисков, сопровождавшихся вздохами и прерывистыми стонами, в кустах смородины обнаружили несколько початых бутылок с водкой.

Содрогнувшись всеми членами, выпили по полному стакану.

Время наполнилось ожиданием. В организме начали неторопливо происходить сложные и таинственные физиологические процессы, о ходе которых окружающий мир оповещался глухим бурчанием в животе и хрипловатым свистом, исходившим из пробитых сигаретным дымом легких.

Спустя некоторое время налили по второму стакану…

Боясь осквернить мгновение и нарушить едва наметившееся внутреннее равновесие, осторожно закусили малюсенькими бутербродами с лососевой икрой.

Слух уловил сказанные кем-то слова о несчастном поколении, которое губит само себя невоздержанностью и пьянством.

Затем, стараясь сохранять пристойный, подчеркнуто трезвый вид, мы стали по мере надобности посредством с трудом контролируемого речевого аппарата извлекать из себя лапидарные сентенции, подобные приведенной выше, и делиться ими, как драгоценностями, друг с другом, расходуя предельно экономно, чтобы раньше времени не опустошить закрома памяти, не растратить их полно-стью и не оказаться ни с чем, бросив пьяные мозги на произвол судьбы.

- Люди, в сущности, значительно грязнее, чем стараются казаться, – повторил Юрок, возвращаясь к мысли, казалось, утраченной вследствие излишне пристального внимания к вышеупомянутым физиологическим процессам, и окинул слушателей взглядом, полным надменной ненависти.

Затем помолчал, как бы прислушиваясь к возможной реакции на свои слова.

– Раньше люди это замалчивали: я говорю о грязи, которой человек пропитан насквозь, – он наклонил голову, удовлетворенный отсутствием какой-либо реакции.

– А в наше время люди не боятся признавать это, становясь в данном отношении честнее своих предков. Ах, если бы они еще и сожалели об этом… – Юрок скривил губы в грустной улыбке. – И вообще, если бы они почаще задумывались, ворота в райские кущи были бы открыты и днем и ночью!

И Юрок, – я хорошо помню то серое утро, – уже придя в себя после опохмела, принялся игриво похохатывать, давая понять, что шутит, не забывая при этом небрежно расстегивать пуговички на блузке ближайшей из девиц.

Девица молча взирала на Юрка широко раскрытыми глазами, тщась разобраться в поползновениях пожилого лысого гражданина, говорящего вроде бы по-русски, но непонятно…

- Тот будет на коне, кто уловит грубые мелодии нашего динамичного века. Сейчас нельзя писать, как писали прежде! – после третьей стопки воскликнул Юрок, сверкнув налитыми кровью глазами.

– Нельзя описанию природы или внешности второстепенного персонажа, – голос его становился все более и более раздраженным, – посвящать целые страницы! Нынешний читатель этого не поймет! И читать не будет. Ему скучно! – вскричал он, отстегивая очередную пуговичку. И, гордясь своей великолепной памятью, принялся наизусть цитировать Гоголя:

«Белый колоссальный ствол березы, лишенный верхушки, отломленной бурею или грозою, подымался из… зеленой гущи и круглился на воздухе, как правильная мраморная сверкающая колонна; косой остроконечный излом его, которым он оканчивался кверху вместо капители, темнел на снежной белизне его, как шапка или черная птица». Каково! Бог мой, как написано! Да что говорить – гений! Каждое слово поёт. Не проза – ангельская музыка! Но Гоголя сейчас не читают! А читают, – если вообще читают, – всякую мерзость! Моя задача как писателя – не дать окончательно умереть великой русской литературе. Я должен пропагандировать моральные и этические ценности, чтобы литература не опустилась до уровня телефонного справочника или железнодорожного расписания. Впрочем, некоторым уже сейчас нравится коротать время за чтением телефонных справочников и железнодорожных расписаний».

Отстегнув последнюю пуговичку, он, утомленный, замер, не зная, что ему делать дальше… Девица вздохнула.

О чем она думала? Какую мысль баюкала в своей очаровательной головке?

Во всей этой истории именно это – ее мысль – тревожит меня больше всего…

Для кого-то же мы все это говорим… Не только ведь для самих себя…

Стискивая руками гудящую голову и пробуя ее на прочность, в надежде услышать арбузный треск, чуть позже – не век же молчать! – в беседу вступил и я.

Помнится, я со страстью только что опохмелившегося страдальца обрушился на порочную манеру нынешней интеллигентской публики беспрерывно уснащать свою речь выражением «как бы».

- Это «как бы» – не только речевой сор, – говорил я, жуя слова, как корова, которая, будучи не в силах избавиться от жвачки, покорно стоит и жует, тупо уставившись в угол коровника.

– Не речевой сор, – повторил я раздельно, давая понять слушателям, что имею дело с законченными тупицами, которым надо все, разжевав, подробно объяснить, – не речевой сор, а хуже. Это образ жизни целого поколения! Поколения людей вялых! – заорал я, распаляясь. – Людей апатичных, инертных и не самостоятельных!

- Постоянно к месту и не к месту употребляя «как бы», мы как бы все время сомневаемся в том, что говорим. Сомневаться изредка и избирательно – похвально. Но сомневаться постоянно – это, знаете, уже клиника… Мне иногда кажется, что это поколение не живет полнокровной размашистой жизнью, в которой есть место подвигу и подлости, ошибкам и победам, а как бы живет… Оно не живет, а примеряется, примеряется, примеряется, только бы, не дай Бог, не ошибиться и не совершить чего-то из ряда вон… Когда ты, много лет назад, оседлав велосипед, не задумываясь, подчиняясь веселому, бездумному порыву, ринулся вниз по лестнице навстречу жаждущему полакомиться зрелым арбузом непредвиденному полковнику, ты не просто сел на велосипед, ты подтвердил свою всегдашнюю готовность оседлать не только велосипед, но и все, что подвернется под руку. Скажи я сейчас тебе, повтори, Юрок, свой бессмысленный подвиг, ты без колебаний повторил бы. А нынешняя молодежь? А-а… – я махнул рукой. – Если я им предложу что-нибудь столь же на первый взгляд безрассудное, опасное и бессмысленное, они меня просто не поймут. Зачем, скажут они, садиться на велосипед? Это нецелесообразно… Куда логичнее было бы, если вы хотите спуститься вниз, нажать кнопку, вызвать лифт…

- Нет, – спокойно прервал меня Юрок, – сейчас бы я не сел на велосипед…

- А я говорю, сел бы!..

- Нет, не сел бы… Вот если бы ты меня подсадил, тогда другое дело…

- Правильно! Наша сила – в нашей отчаянной…

Я картинно воздел руки и посмотрел вверх. И тут мой взгляд пересекся с взглядом немолодой женщины, которая, по-бабьи подперев руками полные щеки, из окна второго этажа смотрела на меня сострадательными и укоряющими глазами. Голову женщины венчал розовый наивный чепчик с тесемками, а крепкий, круглый подбородок украшал образованный этими же тесемками бант.

Я вспомнил свою мать, которая, бывало, вот так же «осаживала» меня взглядом, когда по молодости лет меня уж слишком «заносило» в сторону от простых и понятных истин.

И, как в те далекие годы, мне стало стыдно.

А знаменитая певица, с улыбкой покачав головой, медленно отошла от окна и скрылась в комнате. Ее трогательный чепчик, розовым пятном раскачиваясь над линией подоконника, еще какое-то время жил самостоятельной жизнью, напоминая балаганную матерчатую куклу, потом, постепенно уменьшаясь и туманясь, исчез в полумраке за оконным проемом…

Может, права была стареющая женщина, когда мудро и насмешливо качала головой?

Все мы, художники и писатели, слишком много рассуждаем о жизни и времени.

А жизни и времени, в котором живут люди, до этого, похоже, мало дела…

Вот и подошло к концу воспоминание…

Воспоминания живут в нас до последнего вздоха. Собственно, мы сами наполовину состоим из них…

… Я уже довольно долго держал в руках картину, на которой был изображен переулок у Покровских Ворот, где прошло мое детство.

Закипающие слезами глаза видели изображенные моей рукой осенний дождь, молодую женщину и мальчика, протягивающего к ней тонкие свои руки и открывающего бледный детский рот, и еще какие-то смутные тени неизвестных людей, теряющиеся в вечерней полумгле улицы.

Фигуры людей, которые когда-то с такой любовью и таким тщанием были мною выписаны, застыли неподвижно, скованные рамкой картины и ограниченные возможностями создателя.

Я напряженно всматривался в покрытое мазками полотно, надеясь уловить в нем хотя бы малейшее движение. Но нет! Все напрасно… Движения не было! И быть не могло…

Стоячая вода, омут.

И тогда я мелом начертил на картине крест…

И тут картина стала стремительно увеличиваться в размерах и скоро заполнила все пространство передо мной, закрыв собой и изумрудную поляну, и кустарник, и страшное солнце над головой. Некая сила мягко, но неотвратимо толкнула меня в спину, я встал, сделал шаг и, преодолев прозрачную податливую стену, очутился рядом с женщиной.

Обрушились, спали с сердца, растаяли, как весенний снег, прожитые годы… Память освобождалась от тревог, печали, боли, неуверенности, сомнений, грехов и страха…

Тело стало легким, почти невесомым, как дуновение внезапного ветра.

На своих плечах и голове я ощутил леденящие струи воды, падавшие на меня с бесстрастной, холодной высоты.

Я услышал звуки мокрой от дождя московской улицы: придушенные ливнем гудки автомашин и утробные шумы водосточных труб, которые, сливаясь с шипением автомобильных шин по мостовой, глушили бормочущие голоса прохожих.

Своей слабенькой, вдруг занывшей от непонятной тоски грудью я вдохнул неповторимые запахи городского дождя и, протягивая руки к женщине, выкрикнул что-то отчаянно-беспомощное, детски-жалобное, напоминающее стон умирающего или повизгивание щенка.