Сеанс в Бобровом переулке

Автор: вионор меретуков … Я выглянул в окно. Из-за крыши дома напротив, не спеша, выдвигалась огромная туча, грозя задавить город своим грязно-фиолетовым брюхом.

Зашумел холодный ветер, предвестник дождя. Казалось, какой-то великан, раздувая щеки, дует прямо из этой страшной грозовой тучи.

Двор был пуст. Пенсионеры из-за непогоды сидят дома и, наверно, услаждают себя послеобеденным чтением газет. Кстати, надо купить газеты и по дороге просмотреть. Что-то там пишут?..

А дорога предстояла мне в Бобров переулок. В квартиру к некоему Илье Григорьевичу Болтянскому, нуворишу, разбогатевшему, по слухам, в смутное время на торговле самопальной водкой.

По тем же слухам, Болтянский и его преступные соратники-сообщники где-то в глуши, вдали от шума городского, в каком-то заброшенном строении, не то колхозном амбаре, не то бывшей избе-читальне, соорудили на паях вполне современный по технологии спиртовой заводик, который в короткое время принес талантливым нарушителям закона весьма солидный доходец.

Жулики были настолько благоразумны, осторожны и предусмотрительны, что, стремительно разбогатев, незамедлительно свернули опасный бизнес, тщательно замели следы и со всей страстью новоиспеченных буржуа отдались легальному, насколько это возможно в нашей стране, предпринимательству.

Доходец, надо думать, и вправду был недурен, потому что один из партнеров Болтянского вскоре стал владельцем футбольного клуба второй лиги в одной южной французской провинции.

Другой со временем разбогател настолько раздражающе и вызывающе серьезно, что в один прекрасный день пал жертвой своего неуемного желания стать богаче и круче соперника по захвату нефтяного концерна в некоей почти суверенной республике.

Он был взорван вместе с лошадью во время аристократической верховой прогулки. И похоронили его вместе с лошадью, как древнего печенега, потому что разобрать, где кости доблестного бизнесмена, а где кости его верного коня, было решительно невозможно.

Их останки покоятся на городском кладбище, причем в том его месте, где хоронят знатных горожан, местных депутатов и других уважаемых людей, вроде Трофима Зяблика и Вована Каширского.

Сам Болтянский был главой крупной компании по производству чего-то съедобного и в настоящее время находился в зарубежной командировке.

Сегодня мне предстояло приступить к работе над портретом его жены. Взяв все необходимое, я выбрался на Садовое. Купил в киоске газеты, поймал частника и отправился в Бобров переулок.

Расположившись на заднем сидении, я начал перелистывать газеты. «Правда» писала, что по стране прокатываются волны стихийных митингов, на которых ораторы клеймят позором демократов и жидов.

Листаем дальше… Статья о политических убийствах. Автор рассказывает, что за последние пятнадцать лет в стране было совершено около тысячи малых и больших политических убийств и при этом как бы случайно проговаривается, что среди жертв не было ни одного члена коммунистической партии.

Я откладываю газету и смотрю в окно. Как это понимать? Как намек на то, что принадлежность к компартии делает ее члена неуязвимым для пуль и топора? Интересно…

Тон газеты агрессивный, призывающий быть начеку, чтобы в любой момент «встать на защиту попранных прав рабочих и трудового крестьянства». Прямых призывов вроде бы и нет, но все это без труда читается между строк.

… Дверь мне открыла хрупкая женщина со следами, как говаривали прежде, былой красоты на лице. В ней сохранялось некое таинственное очарование, присущее женщинам с прошлым. Такие женщины не могут не волновать, даже постарев. Я представился.

— Мария Сергеевна, – произнесла она неожиданно низким, прокуренным голосом. – Плащ можете повесить здесь. Ну, конечно, вешалка не пришита. Кто за вами ухаживает?

— Вы считаете, я уже нуждаюсь в уходе?

— Не придирайтесь к словам. Хорошо, кто за вами следит?

— Да ходят все время за мной какие-то рожи...

— С вами невозможно разговаривать, – засмеялась она. – Все ясно, я могла не спрашивать, у вас нет жены...

Я с достоинством наклонил голову, да, действительно, у меня нет жены.

— Я должна была догадаться...

— По вешалке?

— По вешалке тоже. Женщина с первого взгляда безошибочно может отличить холостяка от женатого мужчины. Кстати, мужчины тоже сразу видят одиноких женщин...

— Согласен. У незамужних женщин, если они не знают, что за ними наблюдают… например, в метро, когда они, усталые едут с работы и...

—… теряют над собой контроль и расслабляются?..

— Да, когда они втягивают когти...

— А вы злой...

— Нет, внимательный.

— Ну, едут они с работы...

— Лица у них ждущие, ищущие и… скорбные. А в глубине глаз тоска...

Мы прошли в гостиную.

— Вы со мной выпьете?

Я негодующе вскинул брови. Перед работой?!

— Учтите, у меня очень хорошая водка...

Ну, как тут устоишь… Я вынужден был опять с достоинством наклонить голову.

Пока мадам Болтянская колдовала у бара, я прохаживался по комнате и оглядывал безвкусную обстановку.

А вот и Павел Звонарев. Точнее, не он сам, а его мазня. Эк куда его занесло, этого горе-художника с Савеловского рынка! А ведь начинал убедительно и многообещающе – с раскрашивания матрешек. Ему бы на народных промыслах и остановиться, а он...

Заложив руки за спину, я с любопытством принялся рассматривать намалеванную Пашей картину. Он всем рассказывал, что является последователем великого Сандро Боттичелли.

«Шедевр» ремесленного негодяя был закован в золоченую броню, цена которой на порядок – даю слово профессионала! – превосходила стоимость наглядного пособия, изображавшего сцену из раньшего, говоря словами незабвенного Паниковского, времени.

Кисть проходимца нарисовала группу барышень на пленэре.

Деревья, вероятно, оливковые, с ярко-зелеными кронами, это единственное, что не удалось испортить автору до конца.

Аккуратно положенная белая краска должна была намекать на легкие воздушные одеяния красоток. Сами красотки, чрезвычайно похожие друг на друга, – вот он, Боттичелли-то! – были ухудшенными копиями Пашиной подружки, известной в Москве валютной проститутки Варвары-Длинноножки, которая получила свою кличку за безупречно стройные и красивые ноги.

Они потрясали сексуальное воображение заграничных гостей столицы, привыкших видеть кривые ноги даже у топ-моделей и кинозвезд. Известно, что многие иностранные любители поразвлечься за ночь любви с Варварой без сожалений жертвовали «Лебединым озером» и Третьяковской галереей.

Красавицы на картине застыли в принужденных позах, будто зависнув в зеленом воздухе; они, вытаращив глаза, разглядывали друг друга, как бы озадаченные невероятным сходством.

— Не нравится? Не пожимайте плечами. Я тоже не в восторге. Я вообще от многого не в восторге...

Я почтительно принял большой толстостенный стакан, набитый колотым льдом и наполненный загустевшей от холода водкой, и тут же сделал маленький глоток.

— Вы алкоголик? – всматриваясь в меня, спросила Мария Сергеевна.

Я задумался.

— Вряд ли… Скажите, – я не мог удержаться от вопроса, – скажите, если вам не нравится все это, – я бросил взгляд на картину Звонарева, – как объяснить?..

— Очень просто, – перебила она меня. – Во всех приличных странах существуют всевозможные традиции, у нас же традиций нет. Не сохранили. У большинства из нас предки жили в коммуналках, и мы не знаем, как жить в таких больших квартирах, как обставлять большие комнаты. Вот почему здесь все эти этажерочки, полочки, ширмочки в китайском стиле и прочая лабуда, коей стремящаяся к роскоши новая русская знать, припожаловавшая в столицу из какого-нибудь Верхнепердянска или Семижополя, обожает украшать свои многокомнатные квартиры. Товарец второй свежести, не так ли? – она красивой рукой сделала круговое движение, призывая меня насладиться убранством гостиной. – Пока мы эту квартиру снимали, мы вынуждены были жить в этом нелепом жилище. А на днях муж ее выкупил. Завтра же прикажу вышвырнуть весь этот хлам на улицу. Что вы на меня так смотрите? Да, я сказала, что у большинства предки жили в коммуналках, но это вовсе не значит, что и мои предки делили кров с двумя десятками соседей...

Я ерзал в своем кресле и незаметно поглядывал на часы. Время шло, а хозяйка и не помышляла прекращать свою болтовню. Ох, уж эти мне жены миллионеров! Что, прикажете ночью малевать ее портрет?

— Знаете, почему России никогда не быть благополучной страной? В любой стране есть свои проблемы, маленькие и большие. А Россия – сама по себе одна колоссальная проблема. Всяк, живущий здесь, как бы всю жизнь сидит на пороховой бочке, при этом зная, что горящий фитиль находится в руке некоего сумасброда, который поднесет его к бочке, когда ему взбредет в голову.

Кого-то она мне напоминала. Кого?.. На мгновение я закрыл глаза. Нелепая мысль вдруг пришла мне в голову. И у меня помимо воли вырвалось:

— Ваша девичья фамилия случайно не Викжель?

— Что это с вами? У вас такие глаза! Что это за фамилия такая – Викжель? От нее за версту попахивает железнодорожным вокзалом. Моя девичья фамилия, если вы уж так хотите ее знать, – она бросила на меня гордый взгляд, – моя девичья фамилия Иванова.

— Простите. Не знаю, что это на меня нашло.

— Я тоже не знаю...

— Однако, пора за работу. Мое время стоит дорого, – произнес я холодно.

Она явно намеревалась пропустить мои слова мимо ушей и уже открыла рот, чтобы продолжить занимательный разговор, но я решительно поднялся, и ей волей-неволей пришлось сделать то же самое.

… Согласен, позировать нелегко. Уже несколько часов Мария Сергеевна сидела передо мной в кресле, положив руки на подлокотники и слегка откинув голову назад.

Я видел ее красивые руки, стройные ноги, высокую грудь, но не видел ее глаз, потому что она все время близоруко и презрительно их щурила.

Еще в начале сеанса я попросил ее быть по возможности непринужденной, раскованной, расслабленной.
Она, видимо, поняла это по-своему и потому сразу же как-то монументально задеревенела, было видно, что позирует она впервые.

Легкость, которая была, похоже, свойством ее характера, улетучилась, как только она поняла, что сейчас с нее начнут снимать мерку. И она не говорила! Сидела, будто воды в рот набрала! Надо было ее расшевелить.

Я прервал становящееся уже невыносимым молчание и раздраженно сказал:

— Не сидите… так!

Она пожала плечами:

— Как — так?..

— Не сидите истуканом!

Она засмеялась:

— О, как грубо!

— Простите, но вы как неживая...

— Видели бы вы сейчас себя! Ваши движения внезапно стали порывистыми, нервными, жесткими, глаза загорелись холодным, страшным огнем, как у убийцы, губы вытянулись так, будто вы свистом хотите вызвать подмогу… Какой вы страшный! Вы никого не убили, ужасный человек?

— Помолчите… Не мешайте… Иногда во мне просыпается художник, и я за себя не ручаюсь...

— Так молчать мне или говорить?

— Да, да, говорите… Расскажите что-нибудь, о себе, что ли...

— Ну, хорошо. Вы знаете, я невероятная болтушка! Расскажу вам что-то вроде сказки. Много лет назад, еще школьницей, я с родителями – отец был крупным дипломатом – провела некоторое время в Штатах, в Вашингтоне. Изредка мы совершали набеги в Нью-Йорк. Я тогда своей нежной девичьей шкурой почувствовала, что этот город тоже пороховая бочка, даже не бочка, – вулкан! Вулкан, управляемый какой-то сверхъестественной силой. Хотелось вечно жить в этом огромном, как Вселенная, городе. Я поняла, что Нью-Йорк – это центр мироздания. Позже, бывая в Европе, я видела и Париж, и Лондон, и Мадрид, и Рим и должна признать, что они мне показались большими провинциальными городами. А столица там, за океаном.

— Не знаю, возможно… Я мало ездил по миру. Пределы моих горизонтов – это Сокольники и Переделкино. Ну, еще Сочи и Питер.

— Странно… Мне кажется, вы недавно куда-то ездили… Интересно, куда?..

— Почему вы спросили?

— У вас вид дорожного человека.

— А что, бывают такие разновидности?..

— Вы не бывали в Париже?

— Увы.

— Можете не ездить.

— Почему?

— Париж всегда был интересен парижанами, без них город мертв. А сейчас настоящих парижан в Париже почти не осталось...

— Где же они? Вымерли?

— Не знаю… Но кое-что заставляет задуматься. Избави, Боже, я не расистка, но когда я увидела на сцене одного маленького театрика, почти в центре Парижа, не только чернокожего Отелло, что понятно, но и чернокожую Дездемону, мне стало ясно, что Парижу конец.

— Дело не в цвете кожи, а в...

—… в таланте? Не спорю. Но я все же не о том… С Москвой ведь та же история… Ведь коренные парижане и коренные москвичи несут традиции...

— Не ропщите. Смиритесь с неизбежным. Тот же ваш Нью-Йорк целиком состоит из «лимитчиков», и ничего, все довольны...

… В таком роде мы проговорили часа два. Наконец я решил, что пора остановиться.

— Ну, вот, – устало сказал я, вытирая руки тряпкой, – на сегодня все… Вы были неподражаемы. Трудно представить себе более трудную модель...

— Я думала, только хирурги такие грубияны. Можно мне посмотреть?

Я развернул мольберт в ее сторону.

— Как будто неплохо?

Какое-то время она ошеломленно молчала, потом с истерическими нотками в голосе воскликнула:

— Это я?! Боже, какой ужас!

— Неужели не нравится? Я ожидал бурю восторгов. Я думал, вы будете довольны?

— Вы что, смеетесь? Это… это какой-то… я даже не знаю, что это такое!!! Какой-то шарж… Одна рука… А где вторая?.. Всего один глаз! Да это не я! И почему все в рыжем цвете? А нос?! Неужели у меня такой нос?! А уши? Я не нанимала карикатуриста!

— Я рисовал вас так, как видел, – произнес я холодно.

Мария Сергеевна встала. Она отвернулась и достала носовой платок.

— Я знаю вас, Андрей Андреевич. Я видела ваши работы, ваши последние работы, они очень хороши. Вы меня глубоко обидели. Я думала… – ее глаза наполнились слезами.

Дальше я обманывать я был не в силах. Я убрал лист грубо разрисованного картона, которым ловко прикрыл настоящий портрет.

— Успокойтесь. Вот, взгляните...

— Оставьте меня!..

— Я пошутил… Простите.

Она повернулась ко мне. Потом взглянула на полотно...

— Вы подменили?..

— Пока вы упражнялись в салонной элоквенции, я...

— Я же говорила, что вы можете убить! Вы чудовище!

— Вглядитесь же лучше, капризная женщина!

Она подошла ближе. Мы долго стояли рядом и молчали. Наконец, она произнесла:

— Это прекрасно. Это чудо какое-то! У меня не хватает слов. Ах, Андрей Андреевич, вы просто волшебник! Какая прелесть! Это невозможно, как хорошо! А можно оставить так? Не заканчивая?

Она была искренна. Тепло разлилось у меня по сердцу.

— Хотите от меня избавиться и сэкономить на количестве сеансов? – я развернул портрет к себе. – Ну, еще хотя бы один сеанс, думаю, стоит помучить вас...

— Вы все испортите! Я приказываю, я требую, я хочу, – она топнула ножкой, – да, я хочу, чтобы вы оставили все, как есть!

«Чертова миллионерша», – подумал я без злости. Я снова посмотрел на портрет. Как-то подозрительно быстро я его написал. Может, и вправду, оставить его неоконченным? Я и сам был доволен. Я всё видел… Портрет удался.

— Помните «Голубого мальчика» Гейнсборо? – спросила Болтянская.

Я вскинул на нее глаза. Мария Сергеевна в глубоком волнении прижала руки к груди.

— Как очаровательна у него эта романтическая незавершенность, которая будит в зрителе ощущение сопричастности тайне творчества великого художника. Страстно хочется в воображении закончить портрет, дорисовать, дописать его, и каждый волен это сделать по своему собственному разумению.

— Хорошо излагаете. Красиво. Вы не брали уроки искусствоведения у экскурсоводов Эрмитажа?

— Вы несносны! Но я вам все прощаю! Ах, как хорошо! – она опять посмотрела на портрет. – Идемте, я налью вам водки. Заслужили, хотя вы и жестокий обманщик, грубый мальчишка и хулиган.

Когда мы расположились в гостиной, она сказала:

— С вами я чувствую себя так, будто мы знакомы сто лет. У вас нет такого ощущения? Я думаю, это потому, что мы, москвичи, оказались в родном городе в меньшинстве, и мы за версту узнаем друг друга, и нас тянет друг к другу. Вообще, мне иногда кажется, что коренной москвич – это национальность. Почему вы не писали так раньше? – без перехода неожиданно спросила она.

Я пожал плечами:

— А почему вы полагаете, что не писал?

— Тогда где они, ваши работы?

— Откровенно?

— Конечно!

— Если откровенно, то для откровенных разговоров необходимо, как известно, съесть пуд соли и выпить очень много водки.

— Это легко исправить. Наливайте!

— Я и так слишком много пью… Вот вам один из ответов, почему я писал не всегда так, как мог бы… Но, повторяю, это лишь один из ответов. И мне не хотелось бы развивать эту тему...

— Не хочу ничего слышать! Не заговаривайте мне зубы! Отвечайте сейчас же, где они, эти ваши шедевры?

— Я мог бы не отвечать вам, тем более что вы, на мой взгляд, излишне ироничны и тем более что я совсем недавно уже отвечал на подобный вопрос...

— И что же вы сказали?

— Своему старинному другу, который так же бестактен и бесцеремонен, как и вы, я ответил, что они в сортире...

— О, Боже!..

— Он выразился примерно так же. Для вас добавлю, некоторая часть картин уцелела, и они находятся в частных коллекциях как у нас в России, так, вероятно, где-то и за ее пределами. Еще кое-что, из того, что мне дорого, я храню дома.

— Ах, почему Господь не дал мне таланта? Так хорошо стоять где-нибудь на берегу Волги ранним утром и рисовать… Стоишь, а перед тобой река, черная такая, и ветер...

— Стоять-то хорошо… Мимоходом замечу, что я один из тех немногих художников, которые часто работают по памяти. Хотя иногда можно и на Волгу… Даже, наверно, это хорошо, когда Волга… Ах, если бы вы знали, сколько крестьянок и комбайнеров нарисовано вот этими руками! Целый колхоз! Прожита – и прожита давно – большая часть жизни. Надо было тратить силы, а я тратил – и тратил бездарно – время...

— Сколько горечи в ваших словах! А может, это время не прошло так уж бесполезно?

— Не знаю, как вам ответить… Пили много, это точно...

— Я хочу сказать, если бы не было того времени и вас в том времени, может, не было бы вас сегодняшнего и не было бы этого портрета, за который я, кажется, готова вас полюбить.

— А как же вас муж?

— Он поддерживает меня во всем. Кстати, он сегодня возвращается...

— Какой удар! А я уже подумывал пригласить вас покататься на карусели...

— Не говорите глупостей, я очень его люблю, мой муж замечательный человек, и он мечтает с вами познакомиться. Я уверена, вы с ним подружитесь. Не занимайте этот вечер… Я очень прошу вас. Мы заедем за вами в восемь. Форма одежды парадная. У вас есть вечерний костюм?

Если бы я отказал ей, моя жизнь могла сложиться иначе. Но я согласился.