Меловой крест - роман, 2 глава

Автор: вионор меретуков Глава 2


… Со времени визита Алекса прошла неделя. О реальности происшедшего в ту ночь могли бы напоминать следы на потолке, если бы их не замазал белилами дядя Федя, которого я в качестве маляра нанял за литр хлебного вина и сырок «Дружба».

Видавший виды дворник без лишних расспросов справился с работой менее чем за час, сказав, впрочем, на прощание:

— Андреич! Ты бы познакомил меня с этим… луноходом, – и дядя Федя подмигнул мне оловянным глазом.

Вся неделя под завязку была занята заказами. Вернее, приведением работ до товарного блеска. Все работы – портреты – были сданы заказчикам в срок.

Деньги получены, и теперь я был настолько богат, что мог позволить себе не только сутками просиживать, беспрерывно обедая, в «Славянском базаре», но и кое-что посерьезней, вроде покупки подержанного «Ягуара» или приобретения десятка годичных абонементов в ложу Большого театра.

Воспоминания о ночном визите почти выветрились из головы.

Я давно подумывал об отдыхе. Хорошо бы махнуть куда-нибудь на волю, за границу. Например, в Париж. Праздно пошататься по Елисейским полям, давя каблуками каштаны… Хотя там, кажется, платаны?.. Посидеть в кафе напротив Мулен Руж, потягивая пахнущий клопами коньяк, или, развалившись на скамейке, предаться светлой грусти перед фонтаном в Люксембургском саду…

Что может быть лучше? Да и душе не мешало бы размяться. Она любит волю, душа-то...

Уставший от работы, которая принесла мне награду в виде щедрого денежного снегопада, я, вытянув ноги, со стаканом виски в руке, сидел в своем любимом кресле напротив окна.

Снисходительно посматривая на облака, резво и весело плывущие в высоком летнем небе, я мысленно нанизывал их, как колечки сигаретного дыма, на шпиль возникающей в воображении Эйфелевой башни и с меланхоличной улыбкой предавался вполне реальным мечтам о поездке в чужедальние края.

Как хорош вечерний отдых! Особенно, если он заслужен в успешной борьбе с совестью.

Поясняю. Малевать портреты ради денег начали задолго до меня. И великие грешили и кривили душой. Знали бы вы, как это мерзостно… И как прельстительно!

Я приложил стакан к щеке. Нежнейшее шипение таявших кубиков льда – вот что я услышал с восторгом и тихой радостью. Я наслаждался покоем и упивался своим предательством. Этот пахнущий дымом божественный напиток куплен на деньги, бесчестно заработанные кропотливым трудом ремесленника, носившего когда-то звание художника.

Есть сладострастное упоение в самоуничижении. Есть! Особенно хорошо предаваться этому чувству, когда карман туго набит хрустящими бумажками и презренным металлом.

А мыслям как просторно!.. Думаешь о том, что в твоих силах все изменить и приступить к созданию шедевра. Но не сейчас. Как-нибудь потом...

До чего же хорош вечерний отдых!.. Я удовлетворенно вздыхаю и делаю микроскопический глоток. Виски омывает гортань и нежным, ласковым ручейком устремляется по пищеводу в желудок.

Как хорошо! И главное, покойно… Продажная душа предателя бесстыдно наслаждалась овеществленными результатами измены.

Но ничто не вечно под луной. Увы! Покой и полусонное течение приятных мыслей были нарушены бесцеремонным вторжением на подведомственную мне территорию еще одного моего старинного приятеля – Юрия Короля.

Юра – или Юрок, как звали его близкие друзья, в своей жизни переменил профессий больше, чем известный частой сменой мест работы дядя Хем, но, в отличие от великого писателя, больших побед за собой не числил.

Хотя Юрок успел побывать и официантом, и автогонщиком, и коммивояжером, и корреспондентом АПН, и сборщиком кедровых орешков, и приживалом у знаменитой певицы, и медбратом в Боткинской больнице, и разносчиком пиццы, и ударником коммунистического труда, и ударником у Стаса Намина, и военным переводчиком в Анголе, и билетером в театре, и профессиональным игроком на бильярде, и водителем такси, и даже, на короткое время, внебрачным сыном академика Сахарова.

Еще в молодости Юрок предусмотрительно обзавелся дипломом об окончании чего-то гуманитарного. В настоящее время он целыми днями просиживал штаны в одной из музыкальных студий Останкина, куда пролез благодаря своей невероятной общительности, и где занимал место то ли внештатного режиссера, то ли серого менеджера.

О своих многочисленных приключениях, о незабываемых встречах с замечательными людьми, которые все, как один, были его самыми близкими друзьями, он любил вести многозначительные и пространные беседы с хорошенькими и легковерными девицами, регулярно прискакивавшими в столицу из российской глубинки в поисках дешевого счастья.

Что правда в его рассказах, а что самая беззастенчивая ложь, уже не знал и сам Юрок.

Это, впрочем, не мешало ему одерживать победы над провинциальными потаскушками даже тогда, когда его оплешивевшая голова засияла так же ослепительно, как и те костяные шары, которые он не без успеха гонял когда-то в знаменитой бильярдной парка культуры и отдыха имени Алексея Максимовича Горького.

Юрок всегда любил ставить перед собой высокие цели, но каждый раз что-то останавливало его на стадии постановки этих целей. И этих целей добивался кто-то другой.

А он находил утешение в беседах со мной. Причем говорил обычно он, а я, светски подкатывая глаза, делал вид, что внимательно его слушаю, пассивно подготавливая его тем самым к разговорам с более доверчивыми и покладистыми собеседниками (вернее, собеседницами).

Иногда, когда ему бывало лень услаждать мой слух пространными рассуждениями на отвлеченные темы, он замолкал, и мы надолго погружались в глубокомысленное молчание и могли сидеть так часами, заботливо подливая друг другу вина и одаривая друг друга взглядами, полными любви и обожания.

Юрок нагрянул ко мне ровно в шесть вечера. Говорю нагрянул, потому что иначе его ознаменовавшееся невероятным шумом, визгом и грохотом вторжение назвать нельзя. Юрка сопровождали растерянный шофер такси, нагруженный пакетами с вином и снедью, и некая длинноногая девица потасканного вида, впрочем, весьма смазливая.

Девица первым делом без разрешения обследовала квартиру, не забыв освидетельствовать спальню, где, хулигански посвистывая, простояла довольно долго, с радостным изумлением рассматривая покрытую огненно-красным покрывалом старинную двуспальную кровать – предмет моей давней, нескрываемой гордости.

Юрок, сделав суровое лицо, отобрал у опешившего таксиста пакеты, сунул ему в руку несколько скомканных бумажек и выставил за дверь.

Потом стремительно вернулся и, повизгивая и суча ногами от нетерпения, принялся разрывать пакеты своими толстыми пальцами, норовя делать все сразу, ничего не упуская.

Казалось, что их, Юрков, несколько. Или Юрок – один, а рук у него, как индийского божества Шивы (или Кришны? А может, Вишну? Или Брахмы?), четыре, и у каждой руки есть свое определенное предназначение.

Угомонился мой друг лишь тогда, когда произвел в квартире полный разгром.

Консервные банки, бутылки шампанского и водки, завернутые в газету(?) горбатые красноглазые сельди, два погонных метра любительской колбасы, торт, конфеты, фрукты, блоки сигарет, батоны хлеба, букет цветов и еще что-то в свертках, пакетах, коробках – все было разбросано по стульям, креслам, столам и диванам.

Судя по всему, этот сумасброд решил поселиться у меня навсегда, с легкой тревогой подумал я.

Удовлетворенный, он уселся в моем кресле. С моим стаканом в руке. И плавно поводя рукой с зажатым в ней стаканом у меня перед носом, Юрок устремил на меня взгляд такой абсолютной безмятежности и такой ослепительной, прямо-таки неземной, голубизны, что я невольно зажмурился, представив в воображении почему-то берег дальний и синь бездонную небес.

— Познакомься, – наконец догадался он, развязно кивая на длинноногую, – моя новая любимая девушка. Зва-а-лась она Унди-и-на, – пропел он на знаменитый мотив. – Ундина, цыпа, подойди, не бойся. Подойди, подойди, этот скорбно молчащий тип не опасен. – Юрок ткнул пальцем в меня: – Вот, позволь, Уня, представить тебе моего друга, знаменитого художника Сержа Бахметьева, отца-основателя неоконцептуализма в живописи.

Длинноногая протянула вялую ладонь и бросила на меня быстрый взгляд. В ее распутных глазах закатно переливалось пламя огромного красного покрывала на кровати в моей спальне. Мы поняли друг друга без слов. Когда Юрок нажрется и уснет...

— Это ваши полотна? – сдвинув бровки под узеньким лобиком, спросила девица и указала глазами на развешенные по стенам мои давние ученические работы – старательно сделанные копии известных коровинских картин «Зимой» и «На балконе».

Юрок поперхнулся и чуть не выронил стакан из рук.

— Мои, – я горделиво наклонил голову. Ундина посмотрела на меня с восхищением.

— Где ты откопал это сокровище? – тихо спросил я, когда девица, зазывно виляя задом, пошла в туалет.

— Ты не думай, – зашипел Юрок, – она будет на следующей неделе петь в группе «Белки». С продюсером я договорился. Девочка – огонь. Так и рвется в бой. Готова обслужить хоть хор Александрова. Только дай ей покрасоваться на телеэкране. Такие экземпляры остались теперь только на периферии, – произнес он с видом знатока. – Говорит, приехала из города Шугуева. Даже не знаю, есть ли такой город…

- А как у нее с пением?

- Умеет ли она петь? Откуда я знаю… Думаешь, это важно?

— А умеет ли она готовить?

— Готовить? Это еще зачем? – подозрительно посмотрел на меня Юрок.

— Надо же чем-то закусывать. Не век же питаться всухомятку.

Юрок задумался.

— Вспомнил, – он широко раскрыл глаза, – вспомнил, кто-то говорил мне, что она умеет восхитительно жарить колбасу. Да, да, уверен, это будет восхитительно! Обожаю жареную колбасу!

Он, чмокнув, поцеловал кончики пальцев. Для него, не умеющего делать на кухне ничего, кроме варки яиц вкрутую, девица, научившаяся жарить колбасу, находилась на недосягаемой кулинарной вершине.

Как человек не одно десятилетие поживший в этой квартире, я хорошо знаю, что в ней происходит. Мне не надо идти на кухню, чтобы убедиться, что кто-то открыл дверцу шкафа, вынул сковородку и включил плиту.

— Умница! – воскликнул Юрок, почуяв своим толстым носом возбуждающие запахи. – Пошла жарить колбасу. Она, конечно, страшная дура, но дело свое знает… И еще. Скажу тебе по секрету, она умеет...

— Шевелить ушами?

— Она может шевелить чем угодно. Кроме мозгов. Но главное… – он наклонился ко мне, – она умеет передвигать предметы!

— Мы все умеем...

— Согласен. Но так, как она, не умеет никто! Она их передвигает на расстоянии! Без помощи рук. Одним усилием воли.

— Фокусница?

— Черт ее знает… Но двигает! Сам видел.

— Воистину, мир переполнился чудесами. Особенно в последнее время. Вот и Алекс…

— Что Алекс?..

— Улетел наш Алекс… Как птица. Я бы и сам улетел. Куда-нибудь… к черту.

— Видел бы ты, как я летал на прошлой неделе, – толком не слушая меня, сказал Юрок, – мне в пивной с такой силой завезли по морде, что я, мое почтение! летел по воздуху метров десять!

Прошло немного времени и в столовую с подносом, на котором в скворчащей сковороде возлежала и исходила ароматами чеснока, поджаренного сала и специй, здоровенная, как анаконда, колбасища, вплыла, плавно приседая, раскрасневшаяся Ундина.

Надо ли говорить, что ее появление было встречено громкими криками одобрения и самого искреннего восторга.

— Ура! – орал Юрок. – Что еще человеку надо? Вино, еда и женщина! Если ты, – похлопал он Ундину чуть пониже спины, – если ты поёшь так же хорошо, как жаришь колбасу, твое будущее обеспечено.

Мы налили, выпили. И некоторое время молча жевали, смакуя необыкновенное блюдо – жареную на сковородке любительскую колбасу.

Но Юрок подолгу молчать не умел.

— Я тут на досуге подсчитал женщин, с которыми переспал за всю свою жизнь и ужаснулся! С трудом набирается полтысячи. У тебя сколько мужиков было? – с набитым ртом деловито поинтересовался он у девушки. И, не дождавшись ответа, продолжил: – Наверняка, меньше, чем у меня баб… А теперь о главном. Моя жена, моя нынешняя жена, – уточнил он, – мне изменила.

— Господи, горе-то какое! – всплеснул я руками.

— И не говори… – Юрок бросил на меня настороженный взгляд.

— А на ком ты сейчас женат? – спросил я.

— Разве ты не знаешь?! На женщине. На очень милой и симпатичной женщине. Я к ней питаю самые нежные чувства. Так вот, она мне изменила. Я бы говорил об этом не без трепета и с известной долей душевного волнения, если бы не одно очень важное обстоятельство. Но об этом позже… Да, так вот, моя жена… Я ее, курву, застукал, так сказать, на месте преступления. С незнакомым мужиком! В нашей семейной спальне! Классический вариант! Как в анекдоте. И что, ты думаешь, я сделал? Бог меня силушкой не обидел. Я выкинул из спальни негодяя, покусившегося на честь семьи, дав ему в назидание несколько раз по физиономии, потом вернулся с намерением проучить неверную жену. Она забилась под одеяло, боясь, что я ее убью. А я вместо этого разделся, забрался под одеяло и так ее трахнул, как никогда до этого. Что на меня нашло, не знаю! Я был, как бешеный лось во время гона. Знаешь, я просто ополоумел от желания, ты не представляешь, как это здорово трахать собственную женушку, которая только что трахалась с другим! Непередаваемое, адски острое ощущение! Мне это так понравилось, что я с тех пор стал сам поставлять мужиков своей жене, и не вижу в этом ничего предосудительного. Нельзя идти против человеческой природы! Тем более что это так увлекательно! Я делаю так: притаиваюсь за дверью в спальню и прислушиваюсь, как моя жена и ее любовник там развлекаются. Потом, когда распалюсь до того, что у меня в ушах кровь начинает пульсировать так, что, кажется, голова вот-вот лопнет и разлетится на куски, я врываюсь в комнату, выкидываю очередного негодяя и набрасываюсь на жену, как Калигула на весталку! Миллион восторгов, седьмое небо наслаждений, медовый месяц! Попробуй как-нибудь… Думаю, тебе понравится.

— Я не женат, – сказал я сухо, – к счастью.

— Так женись! Хочешь, я тебе уступлю свою жену? Она с удовольствием за тебя пойдет.

— Кстати, где она?

— На курорте. С очередным кавалером. Мы с ней каждый вечер перезваниваемся. Она все спрашивает, не с бабой ли я? Она у меня страшно ревнивая...

— Как ты может терпеть это?! Твоя жена с мужиком отдыхает на курорте, и ты так спокойно об этом говоришь?.. Извращенец! Я бы на твоем месте давно бы ее прибил!

— Почему извращенец?! – искренно удивился Юрок. – Ей же хорошо… Как же я могу я желать зла женщине, которую люблю?! Право, у тебя какая-то странная логика...

На протяжении всей этой нашей болтовни Ундина, – или как ее там? – с подцепленным на кончик вилки куском колбасы во все глаза смотрела на Юрка. Ее нижняя челюсть при этом опускалась все ниже и ниже, и когда показалось, что еще мгновение и она отвалится, девушка прошептала:

— Так у вас есть жена?!

— У меня?

— Да, да, у вас!

— Даже не знаю, – задумался Юрок, – думаю, что есть… если она не утонула, купаясь в опасных водах Черного моря… Ах, волны бушуют и плачу-у-ут!.. – пропел он.

— Вы безнравственный тип! Вы знаете это?

— Как же! Конечно, знаю, – смеясь, согласился Юрок. – Иди, бесподобная радость моя, иди, поджарь мне еще колбаски. У меня страшный жор...

Ундина фыркнула, видимо, считая, что это высший шик, и удалилась на кухню.

— Представь, друг мой, – сказал Юрок, с удовольствием закуривая, – сейчас я занят тем, что делаю знаменитыми всяких дур, вроде этой периферийной Бритни Спирс. А сам остаюсь в тени. Что наша жизнь? Злаченая рогожа… Всю жизнь мечтал прославиться, стать известным всему миру, но, видно, рожей не вышел… Рогожа… рожа… М-да...

— Нужно, чтобы повезло. Недаром говорят, судьба, удача...

— Черт его знает, наверно, ты прав… Судьба из миллионов желающих прославиться выбирает некоего фанфарона, вручает ему ключи от счастья и назначает официальным кумиром толпы. А наше время вообще все поставило с ног на голову… Вы с Алексом художники… И что?.. Ваш талант никому не нужен… Будь ты трижды Модильяни или дважды Сальвадором Дали, будь ты дьявольски одарен, но если тебе не повезет, не подфартит и если у тебя нет кучи денег, будешь разрисовывать стены в общественных туалетах… Или от тоски повесишься на собственных подтяжках.

— Так было всегда. Судьба выбирает. Как она выбирает, никто не знает… Но выбирает.

— Выбирает… это верно. Но ей надо помогать!

— Знать бы как...

— Кто-то знает… Да-а… Вот ты пишешь картины. Замечательные картины! Я в этом убежден, я знаю толк в этом… Но тебе не везет. И не быть тебе письмоводителем...

Я закусил губу.

— Нам всем не везет...

Около часа ночи, когда были опустошены две бутылки водки, три бутылки шампанского (отличилась Ундина, которая хлестала его фужерами, поначалу не пьянея), без остатка съедена чудовищная колбаса и когда открытое окно принесло вечернюю свежесть, Юрок постучал вилкой по пустому стакану и потребовал тишины.

— А теперь, моя юная обворожительная подруга, – вкрадчиво сказал он девушке, заговорщицки подмигивая мне, мол, сейчас начнется главное – сами собой ходуном заходят предметы, – ты продемонстрируешь нам свои таланты...

И прежде чем Юрок успел ей помешать, Ундина запела. Она, видно, долго ждала этого мгновения и вложила в голос всю силу сдерживаемого в течение долгих часов темперамента.

Не знаю, где она училась пению и училась ли вообще, но кричала, – иначе нельзя назвать звуки, которые исторгало ее горло, ее широко разверстый рот, ее напрягшаяся грудь, – она настолько громко, что у нас сразу же заложило уши.

Мир наполнился внезапной абсолютной тишиной. Мы с Юрком, впервые в жизни полностью оглохнув, глупо улыбаясь, смотрели друг на друга.

Ундина заламывала руки, беззвучно (для нас!) разевала огромный рот, строила уморительные гримасы, кривлялась, изображая оперную диву, закатывала очи и прочее, прочее, прочее...

И все это, повторяю, в абсолютной тишине. Казалось, какой-то выживший из ума волшебник, надавив кнопку, отключил звук во всем подлунном мире.

Я тогда подумал, что Юрок с Ундиной ошибся. Не быть ей певицей. Сейчас не ее время. Сейчас время мяукающих блондинок, с помощью косметики выдающих себя за писаных красавиц, и козлетонистых юношей с квадратными подбородками и глазами-пуговицами. Сейчас время пигмеев со слабыми голосишками и ужимками клоунов. Сейчас время самодеятельных дребезжащих шептунов, случайно попавших на эстрадные подмостки. Время голосистых трубадуров минуло.

Да и записывающая аппаратура рассчитана на другие децибелы. Она не предназначена для записи рева противовоздушных сирен.

Ундина была обладательницей уникального голоса.

От звука ее голоса, сопоставимого по силе с грохотом взлетающего реактивного бомбардировщика, эта нежная аппаратура сразу бы вышла из строя – она бы испустила дух, она бы взорвалась и рассыпалась, отравляя продажный воздух звукозаписывающих студий вонью горящих магнитных лент и плавящихся золотых дисков.

Внезапно Ундина закрыла рот и, быстро оседая, начала выпадать из кресла, и не успели мы прийти ей на помощь, как она, извиваясь, как змея, сползла на пол, перевалилась на спину и, раскинув руки в стороны, громко захрапела. Мы переглянулись. Шампанское, видимо, подействовало...

— Черт возьми, а кто же тогда будет передвигать предметы? – озадаченно проговорил мой друг, щупая пульс на запястье черноземной Иммы Сумак. – Вот это голосище! Никогда не слышал, чтобы кто-нибудь ревел с такой сатанинской силой! Черт бы побрал эту иерихонскую трубу! Теперь жди, пока она протрезвеет...

Мы перенесли тело чудо-певицы на диван и опять сели за стол.

Мы все еще чувствовали себя полуоглохшими.

Полностью слух вернулся к нам только после третьей бутылки...

Теперь, когда ему никто не мешал, Юрок мог вволю наговориться «за жизнь».

— Человек измельчал. Мелок стал он, человек-то. Где они, исполины прошлого? – терзал ночную тишину глас полутрезвого Юрка. – Место Пушкина пустует уже почти два столетия… А где современные Толстые, Чеховы? Булгаковы, наконец? Эти великие личности владели умами современников, по ним, как по компасу, сверяли нравственность и подлость, добро и зло, искренность и криводушие. А по кому прикажешь сверять ныне? По авторам новомодных любовных романов? По этим ударникам беллетристического труда из горячего книгопрокатного цеха? Или по круто, ты попал на ТВ?..

Юрок выругался.

— У тех великих людей была за спиной Россия. Они это сознавали… – важно сказал он и выпятил грудь. – У них – у тех великих – была порода… И эта порода великих людей перевелась… Перевелись крупные личности. На пьедесталы взгромоздилась мелкота… Теперь великими объявляют тех, кто больше нагородит глупостей в эфире или кто больше награбит денег… Людские души истончились, – сделал он открытие, поразившее, похоже, его самого, – они изъедены завистью, пошлостью и ложью. Доброго и хорошего в людях осталась самая малость. Эволюционирует холодный, безнравственный разум, а души деградируют… Человечество превращается в одного большого прожорливого обывателя. Спасибо дяде Сэму. Это он развернул перед человеком картину суррогатного счастья, где основными ценностями стали собственный дом, престижная работа, машина и жена с силиконовой грудью. Стяжательство и мещанство – болезни нашего времени. И этими болезнями окаянные американцы хотят заразить весь мир...

— Нам это не грозит.

— Это почему?

— Нам не до жен с силиконовой грудью. У нас своих проблем хватает.

— Например?..

Что-то с Юрком случилось. Из миролюбивого собутыльника, из покойного и милого оптимиста он неожиданно превратился в желчного, страдающего многословием, обличителя людских пороков.

— Такой ты мне не нравишься, – холодно сказал я ему.

— Думаешь, я себе нравлюсь?

— Чего ты хочешь?

— А ты уверен, что я еще способен чего-то хотеть? – взвился Юрок. – Ну, хорошо. Я имею право на счастье? Скажи, имею?

Я пожал плечами.

Юрок грустно посмотрел на меня:

— Мы редко останавливаемся и задумываемся. Мы практически перестали это делать. Мы не останавливаемся и не задумываемся не потому, что безостановочно и с непонятным нам самим беспамятным упрямством бежим по жизни и нам никогда не хватает времени, а потому, что мы боимся. Нам страшно. Мы боимся задуматься. Боимся, ибо знаем, что, задумавшись, начнем задавать вопросы. Разные вопросы! А на вопросы, – он зло засмеялся, – а на вопросы надо отвечать… А мы не хотим утруждать свое сознание работой. Да и зачем? Ведь тогда придется мыслить, а это так непривычно и так трудоемко! Так и помирают целые полчища людей, полагавших, что прожили вполне достойно и благородно свои ничтожные жизни, и так ни разу и не спросивших себя, зачем их мама родила. Иногда люди напоминают мне тараканов. Такие же бесполезные и омерзительные. И все время куда-то лезут, лезут… Так и хочется их чем-нибудь прихлопнуть!

— Тебе пора спать. Ты заговариваешься. Бери свою Ундину и марш-марш баиньки!

— Что значит – бери свою Ундину? Она такая же моя, как и твоя! Разве мы не завалимся, как бывало, на твою громадную, как аэродром, кровать? Где твое обычное и такое нужное мне сейчас содействие и гостеприимство? Как прекрасна любовь втроем!

— Отцепись… Любовь не делится на число «три».

— Ах, как красиво! Не делится на число «три»! Делится, еще как делится, и ты это знаешь не хуже меня! С каких это пор ты стал таким праведником? Ты лучше скажи, куда я дену Ундину? А если она, не дай Бог, ночью опять запоет? Я же помру! И потом. Скажу тебе по секрету, я с ней один не справлюсь. Ты что, не видишь, какая это бабища? Мне нужен помощник...

— Довольно болтать! Ты сегодня невыносим. Давай по последней. По стременной. И спать, спать, спать! Я страшно устал и больше не выдержу...

— Дай мне выговориться, – взмолился он и, заметив, что я готов возмутиться, добавил: – Всего несколько слов. Я и сам больше не выдержу.

Он налил себе водки и жадно прильнул к стакану. Выпив, он счастливыми глазами посмотрел на меня.

— Близость с женщиной, – он кивнул на спящую девицу, – дарит кратковременную видимость счастья. На самом деле это лишь миг ослепления. Или – миг наслаждения. Согласен, иногда – райского! Часто то, что мы принимаем за счастье – лишь иллюзия счастья. Его фальшивая подмена. А настоящее счастье совсем в другом. Я понял это, когда вышел из больницы, радуясь, что мне не отрезали яйца. Помнишь, два года назад, когда болван доктор ошибся, и меня едва не охолостили, как мерина? Бог мой! Каких страхов я тогда натерпелся! Никто не знает, что я испытывал, когда лежал в одной палате с уже прооперированными, этими убогими скопцами, оплывшими желтым жиром стариками, которые по ночам не давали мне покоя, беспрестанно вслух вспоминая о своих сексуальных викториях, которые были одержаны еще при царе Горохе. Как они изводили меня своей болтовней! Я лежал на больничной койке, проклинал этих несчастных, у которых в жизни не осталось ничего, кроме воспоминаний, и с ужасом ждал дня операции. Я так много обо всем думал! Я передумал обо всем. Я так много думал, что у меня стали закипать мозги! Я пришел к мысли, которую теперь уже ни за что не забуду. Душа и тело всю дорогу топают рядом. Но только до той поры, пока это угодно душе. А дальше – тупик… Запомни это! Это очень важно! Ты знаешь, я уже прощался с жизнью. И не только с половой. Я не мог представить себе дальнейшей жизни без яиц. Вдумайся, мужику нет и сорока. И, несмотря на постоянные пьянки, стоит, как у солдата срочной службы. То есть, практически постоянно. А тут эта операция по удалению якобы пораженных раком половых желез! Тебе первому скажу...

Тут бесшумно до того мгновения спавшая Ундина издала ртом чавкающий звук и внятно произнесла:

— Волки позорные! Сучары! Козлы вонючие! Падлы бацильные! Эх, погубили, суки, погубили молодость мою...

Мы с Юрком покачали головами. Какая, однако, словесная невоздержанность, какая грубая лексика! Ну и молодежь пошла! Кому мы препоручим будущее страны?

Девица опять почмокала губами и затихла.

— Тебе первому скажу, – повторил Юрок, – я тогда твердо решил, что жить после операции – если отрежут яйца – не буду. Я уже и веревку припас. И мыло. Полагаешь, вешаться – пошло? Я так не думаю. Очень симпатичная и достойная смерть. Не понимаю, почему тебе не нравится… Висишь себе так, болтаешься, глаза выкачены, голова с приятностью склонена набок… Я был настолько поглощен своим горем, что, скажи мне, завтра вместе со мной полетит в тартарары весь мир, я бы только обрадовался: до такой степени я завидовал тем, кто будет жить тогда, когда меня не станет. С какой это стати другие будут жить, а я – нет?! Как это так – земной шарик будет вращаться как ни в чем не бывало, вместо того чтобы взорваться вместе со мной и со всеми своими потрохами?.. Ты не представляешь себе чувств приговоренного. Внутри тебя, помимо твоей воли, под влиянием некой силы, исходящей из глубин потрясенного сознания, возникает отчуждение. Отчуждение от жизни, от живых людей… Моментально меняется твое отношение абсолютно ко всему. Уже ничто не может тебя увлечь… Каждую твою мысль сопровождает мысль о смерти… Каждую! И потом, за сорок лет я так привык к себе, что расставаться с жизнью ужасно не хотелось! Мне было так жалко самого себя, такого славного, лысого, носатого, что я пару раз ночью под одеялом даже всплакнул!

Юрок приложил к носу платок и оглушительно высморкался.

— И вот, выхожу я из больницы. Целый и невредимый. В моих ушах еще звучат извинения врача, которого я сразу же, вместо того чтобы хорошенько вздуть, на радостях простил и даже, растрогавшись, расцеловал. Дождь, помнится, лил, как из ведра. А я иду по улице, шлепаю по лужам, плачу и смеюсь. Прохожие на меня смотрят, удивляются. Думают, наверно, тронулся парень. А я был просто счастлив. Беспредельно счастлив! Вот тогда я понял, что счастье в самой жизни. В цветке, который ты держишь в руке, в дыхании девушки, которая лежит рядом, в каждом дне, осознанно или бессмысленно тобой прожитом. Жизнь – дар бесценный и незаслуженный… А жизнь, старик, заслужить надо. Заслужи… а главное… – громко зевнув, он поднял вверх указательный палец: – А главное – это яйца! Всё познается в сравнении. И не просто в сравнении, а в сравнении со смертью. Смерть мерило всего...

Юрок уронил голову на грудь и так – с поднятым пальцем – уснул. Я укрыл его пледом и оставил спать в кресле.

Потом, погасив свет, на цыпочках вышел из комнаты.