Алко

Автор: евгений борзенков Даже не касаясь глобальных тем, можно нагло заявить о чём угодно: о вальсирующей в луче пылинке, куске туалетной бумаги с интимными следами бывшего ужина, о му… о беззвучно парящей моли, в которую почти не веришь, с которой серебрится цинковая пыль, которую мысленно руками – хлоп!
Послушай: ранним дымчатым утром лежишь под лавочкой в окружении слизистых тёмных плевков, окурков, прилипших к асфальту жвачек, стаканчиков от кофе с тягучим битумным осадком на дне и эпителием грязных губ на краях, твоя левая щека согревает несколько квадратных сантиметров почвы, а правое ухо настороженно ощупывает ближайший космос; ты смотришь, как воробей, кряхтя, опускается на урну для мусора и урна угрожающе медленно наклоняется, виснет, растягивая резиновое пространство. Полусырой воздух утра кривым ножом кромсает длинный скрип, по диагонали, вдоль и поперёк, отчего безнадёга, взбесившись, бьётся в груди, травмируя дряхлые рёбра. Чугунная урна, переворачивая твоё нутро, кренится вбок издевательски, излишне надменно, из прошлого в будущее... Она все клонится, падает бесконечно, ты понимаешь, что это падение – наказание, никаких наркотиков мира не хватит, чтобы превозмочь, переломить борьбу здравого смысла с нездравым, эту рутинную работу изнутри; сквозь гнилую зелень листвы, ажурную паутину полутени, ты наблюдаешь, блюдёшь странного пернатого, его предательство, короткий фрагмент его судьбы.

Потом каким-то образом благоустраиваешь ломаные линии в череду динамических слайдов, дрессируешь свой труп, на время волевым усилием подчиняя себе, придавая ему прыть и пульсирующую иллюзию жизни, несёшь в своей мягкой голове, похожей на угловатую картофелину с пятнами вонючей гнили, происходящей от частого употребления лекарственного трамадола «Здоровье» и спиртосодержащих жидкостей, лала-лла-лла, несёшь в ней несколько свежих слов, ещё хранящих запах этого утра, скрип чугунной урны, её прах, хохот хитроватого воробья, в мгновение раскрывшего перед тобой соединения всех своих молекул, оскал его клюва, когти и шерсть, и малиновый зрачок.

Ты несёшь и сливаешь все это в монитор.

И тут другая засада: начиная от кнопки, нет, даже от окна, от двери, от вольного – понимаешь, что крепко присел на сводки боевых действий. Господи помилуй господи помилуй господи помилуй господи могу ли сказать тебе смею ли ведь я такой ничтожный на этой круглой каменной планете с которой стекает все чему ты учил где никому не впёрлась твоя влажная любовь где она стынет ледяной коркой на холодном камне мой голос мой шёпот мой крик только за то чтобы пропадая во сне ты хранил дорогих незнакомых мне людей господи …
Война уже полным ходом, и ты привык к ней, ты привык, что бегущие по экрану мелкие буковки между глотками кофе сообщают о чьей-то гибели, о том, что неуловимая субстанция жизни снова ускользнула сквозь чьи-то пальцы, и тот, кто любил все эти мелкие радости – нарко и алко - не менее тебя, прямо сейчас окунается по уши в правду – превращается в навоз.
А может и не любил.
Тебя медленно удивляет, доходит медленно, что, дыры от пуль на теле падающего так малы, еле заметная точка, красная родинка, как малая родина, этого так мало, чтобы умереть, но парень теряет вес, тает, его интерес к жизни превращается в пар, в причудливые ветвистые газообразные ростки, и тут же рассеивается в электрическом сиянии монитора.

Мы выращиваем в себе труп, воспитываем, накачиваем, балуем, заботимся о нём, чистим ему зубы, прокалываем ему вены и уши, гордимся жизнеутверждающими цветными тату, удовлетворённо поглядывая в зеркало - довольно старая мысль, и кто знает, чего стоят признания в смерти, её откровения, ведь в данный момент твоя жопа в тепле и эта ценность покрепче любого золота; твой рыхлый дрессированный труп с пролежнями от статичного времяпровождения в мягких креслах, с сетью фиолетовых вен, он так податлив, он так приучен к теплу и мелким милым подарочкам себе в виде глоточка алко, укола в пах и нескольких маленьких кусочков сахара, что так приятно ловить губами на лету – аммм…

Алковение – ты родил слово на пороге сна, приподнимаясь над диваном, отрываясь, зависая под потолком, зацепил рукой мобильник, он скользнул по столу и упал в лужу, распугав жёлтых и голубых рыбок, рыбки взбурлились и устроили возмущённый майдан, напоминая разорванный в лохмотья украинский флаг, вдруг чудом освидомленный и маниакально стремящийся слиться в соборном единении. В блевотной луже.
По мобильному звон, мобильный набат, ало алло аллло-о алко господи алло услышь отведи беду господи зачем дай нам покой господи дай отведи беду

Абонент недоступен.

Алкогольное откровение, алкоинтуиция. Алко-белко-стрелко.

Знаю типа, чей дом на каждом углу, как и мой. Кто как и я, любит поить свой труп алко, и, выглядывая из-под лавки, заставляет людишек ходить вверх ногами, с чавканьем прилипая подошвами к небу. Под алко у него изменяется голос и цвет, сквозь коричневую вонь его нутра проскальзывают чуждые нотки, чуждые его телу, наскоро вылепленному из говна, чуждые его сверхзадаче. Алко выманивает из него человека, словно факир, эссенция, вытяжка на спирту. Зажимая нос, чтобы не кружилась голова от вони, я сосредотачиваюсь на звуках голоса, - все эти причмокивания, покашливания, сплёвывания, восторженный блёкот.
Шарль-дэ-Голь, Гельмут Коль, Алко Голь.
Глядя на него, я забываю о собственном алко-аутодафэ, и заштриховываю его неопрятную фигуру красками своей личной неприязни. В палитре багровые оттенки тушуются голубым, агрессивно-сиреневым, - человеческая клякса, не более и не менее.
Человек-зеркало, человек-отвращение, человек- грёбанное похмелье, ведущее из оттуда туда, из туда – до оттуда.

Мама сколько же мне облизывать сухие губы свои господи где же край не остави мя отведи беду господи прими души убиенных за мя помяни их во царствии твоем и прости мне долги мои яко слаб и ничтожен аз есмь