Феномен

Автор: вионор меретуков (...)В среду Карл за ужином сообщил, что на нас надвигается угроза в лице Петруниса. Поясняю, Славик Петрунис старинный приятель Карла.

Последние годы я часто встречал его у Карла, когда тот созывал чуть ли не пол-Москвы, чтобы покрасоваться перед гостями в роли хлебосольного хозяина. Хотя Карл, как я уже говорил, изрядно прижимист, он, после того как тетушка оставила ему наследство, позволял себе широкие жесты.

Славик Петрунис - поэт. Вернее, поэт-песенник. И не просто поэт-песенник, а известный поэт-песенник.

У него добрые собачьи глаза. И улыбка, против которой невозможно устоять.

Он мне всегда нравился. Не как поэт, я плохо знаком с его творчеством, я никогда не опускался до того, чтобы копаться в текстах подобного рода, просто Петрунис милейший человек. Я очень обрадовался, когда Карл сообщил о его приезде.

Славик большой, как сказали бы наши прадеды, гастроном. Он обожает все съедобное. Впрочем, и несъедобное тоже.

По образованию он геофизик. Однажды в Африке, в пустыне, где он в восьмидесятые годы работал по контракту, ему довелось отведать блюдо из некоей разновидности падальщика, пернатого чудовища, при одном только виде которого даже у местных нищих, способных сожрать любую гадость, начиналась рвота.

Кстати, блюдо это Славик приготовил сам, так сказать, персонально. Падальщика какой-то местный горе-охотник подстрелил по ошибке, приняв его за лесного голубя. Обнаружив, что опростоволосился, стрелок выбросил падальщика на помойку. Там его и обнаружил вечно голодный советский геофизик Станислав Петрунис.

Славик с интересом осмотрел падальщика и пришел к выводу, что птица годится в пищу. Славик отправился на кухню. Увидев Славика с падальщиком в руках, повара разбежались. Славик сварил падальщика и, урча от удовольствия, съел.

Славик удивительный человек. В его душе нашли пристанище многие человеческие пороки, приняв благообразный вид невинных привычек и физиологических причуд.

Помимо того что он необычайно прожорлив и неприхотлив в еде, он еще и образчик человека, идеального в своих естественных проявлениях. Славик - это архетип человека на все времена. Он все делает чрезвычайно быстро. Спит не более четырех часов в сутки. Помнится, столько же, если не врут историки, спал Наполеон. Славик считает преступлением спать дольше. Может, он и прав. Что касается меня, то я люблю поваляться в постели до третьих петухов.

На отправление естественных потребностей, да простится мне упоминание о сиих низменных подробностях, он тратит секунды. Другие на его месте только располагаются, а он - рраз! - и уже застегивает штаны.

Женщины (прошу простить, что женщины следуют сразу за сортиром и штанами), по его мнению, прекрасны. Ему нравятся все женщины. Даже откровенные уродины и стервы. Женщина, говорит он, всегда прекрасна. Она прекрасна уже потому, что она женщина. Очень оптимистичный и удобный взгляд на систему эстетических оценок. Он обожает женщин. И делает это бескорыстно. За что все женщины ему благодарны.

Несмотря на любовь Славика к противоположному полу и полную взаимность с их стороны, он ни разу не был женат. В этом он похож на меня. Только мои любовные истории все без исключения заканчивались скандалами и душераздирающими драмами, а у Славика - приятельскими отношениями с легким налетом грусти. Нередко Славика можно увидеть в гостях у его прежних пассий, с мужьями которых он охотно выпивает и ведет продолжительные беседы о погоде, политике и видах на урожай.

Славик - чудо природы. Он ест абсолютно все. О пернатом чудовище я уже упоминал. Повторяю, он есть все. И все ему идет впрок. Как той свинье, что сожрет и мыло, и мочало, и цыпленка, а если подвернется, то и собственного сына.

На моих глазах он однажды сожрал целую банку протухшей сметаны. И ничего, только крепче стал.

Со сметаной дело обстояло так. Лет двадцать назад, под Туапсе, мы снимали на троих хибару с тремя кроватями, телевизором и холодильником, который работал ровно час в сутки. Так вот, Петрунис увидел, как Карл, освобождая холодильник от испортившихся продуктов, обнаружил банку с чем-то молочным. Карл открыл банку, нюхнул и в ужасе отшатнулся. Тут-то и подоспел Славик. Он быстро выхватил банку из рук опешившего Карла.

Обычно нормальный человек в таких случаях проявляет разумную осторожность, и если что-то и пробует, то старается положить это что-то на кончик ложки. Петрунис же не таков: будет он вам размениваться на какие-то крохи! Он зачерпнул полную ложку и отправил ее в рот. Мы замерли. "Ну, как?" - спросил Карл, заглядывая ему в рот. Славик, смакуя тухлятину, сказал: "Строгая сметанка: остроту дала..."

Встает Славик ни свет ни заря. И тут начинаются его мучения. Потому что никто не встает так рано. А ему нужен собеседник, не обязательно активный. Славик удовлетворяется и угрюмым слушателем, главное - чтобы его слушали или хотя бы делали вид, что слушают.

Славик высовывается в окно, в бесплодной надежде увидеть кого-нибудь и заманить к себе, бродит по комнатам, бреется по два раза за утро, меняет очки. Но все напрасно, все спят, а время тянется невыносимо медленно. Славику, подозреваю, открыто что-то такое, что не открыто другим. Возможно, он, как никто другой, чувствует, что жизнь коротка.

Он болезненно чистоплотен. Если Славик изволит отдыхать на летнем курорте, то он меняет шорты по пять раз на дню. Столько же раз принимает душ. И так далее, и так далее...

У него фантастический запас жизненных сил. Славик огромен. У него мощная грудная клетка, вернее, клеть, как говорит он сам. У него осанка гладиатора, которому за многочисленные победы над соперниками дарованы жизнь и свобода.

Мы с Карлом отличаемся внушительной внешностью, мы высоки, да и вес имеем немалый. Но по сравнению со Славиком мы пигмеи. Рядом с ним мы чувствуем себя, как щенки - рядом с половозрелым самцом. Нам нравится беседовать со Славиком, когда мы сидим с ним за столом. Тогда мы не чувствуем своей ущербности.

Однажды мы втроем забрели на Центральный рынок. Покупатели и продавцы провожали нас восхищенными взглядами. Потом я понял, что смотрели они на Славика. Он был выше всех на две головы. Славик плыл над толпой, как памятник, поставленный на колеса.

Славика как-то раз показали по телевидению, и он принимал восторги толпы как нечто само собой разумеющееся. Он вельможно кланялся. "Меня узнает мой народ", - говорил он и сановно улыбался.

Карл, который завидовал славе, - даже такой, когда тебя узнают на улице, - ревниво и ядовито заметил: "Просто ты длиннее всех... Вот на тебя и смотрят. Как на чудо природы. Если бы сейчас из-за угла выкатили урода с шестью ушами, то стали бы смотреть на него..."

Славик природный русак, северянин, родился в Архангельске. Как
известно из учебников по антропологии, одной из отличительных черт славян является слабый волосяной покров. Так вот, Славик полностью разрушает расовую теорию профессора Ойгена Фишера, Славик какой-то странный славянин, он весь покрыт густым жестким волосом. Как якутская вьючная лошадь.

Когда он выходил на пляж в Гаграх, грузинские мачо презрительно отворачивались, скрывая восхищение и зависть.

С его именем связано невероятное количество самых сумасшедших историй. От эпизода с пропавшими штанами, о котором я расскажу ниже, до случая в Мавзолее, когда он, преодолев сильное сопротивление служащих, приоткрыл стеклянную крышку над трупом вождя, чтобы Ильич, дело происходило в конце в восьмидесятых, подышал свежим воздухом демократии.

И - об обещанных штанах. У Славика была любовница. Женщина была замужем. Ее муж, следуя банальным законам классического анекдота, часто бывал в командировках.

Короче, муж застукал свою жену со Славиком. Ранним утром. Когда Петрунис, беззаботно насвистывая мелодию из "Роберта-дьявола", уже осуществлял процедуру одевания. Находясь в почти завершающей ее стадии.

И хотя обманутый муж не обладал физическими возможностями Петруниса, он нашел-таки в себе силы выставить мерзавца за дверь.

Выставить-то он его выставил, но в каком виде!.. Без брюк, трусов, носков и ботинок. Ибо эту часть экипировки рогатый муж в приступе ярости исполосовал садовыми ножницами.

В результате ополоумевший от ужаса Славик оказался на лестничной площадке московского жилого дома в весьма странном наряде.

Вид Славика выше пояса не вызывал нареканий. Славик был в дорогом пиджаке, тщательно отутюженной рубашке и при строгом галстуке в полоску. Что же касается всего остального... Короче, ниже пояса ничего не было. Даже носков. Идти в таком виде по улицам утренней Москвы было невозможно. Но он стиснул зубы и пошел.

Обе истории завершились для Славика печально. Попытка надругаться над трупом гениального продолжателя великого дела Маркса и Энгельса обошлась Петрунису в пятнадцать суток. А прогулка по улицам столицы босиком и без штанов - в месяц Бутырок. Напрашиваются нелестные для Славика и Ильича выводы.

Славик, разбогатев на написании примитивных стихотворных текстов, а песенки с его стишатами распевает половина российских эстрадных халтурщиков, от нечего делать занялся всякими эзотерическими штучками. А заодно и штучками с Востока, то есть всякими астральными телами, упанишадами, кармическими оболочками души, каузальными телами, переселением душ, Кришнамурти и прочей чушью, в которую, думаю, он и сам-то не очень верит. Но надо же чем-то заниматься, когда голова уже ничего не соображает после работы над всеми этими песенными текстами.

Иногда он уединяется на несколько часов, чтобы погрузиться в метафизические воды премудрого Востока.

Каждый раз после этого он впадает в транс и тогда лает, как собака. Причем - очень похоже.

"Вста-а-авлять стекла!" - разносилось во дворе раз в неделю. На четвертом этаже жил композитор, писавший песенки для эстрады. Тонкий слух музыканта уловил простенькую, но четкую мелодию в истошных воплях стекольщика. Вечером композитор пригласил Петруниса, к тому времени уже известного поэта-песенника. И через день родился шедевр, знаменитый шлягер под названием "Голубая мечта".

...Славика, это случилось еще в бытность его геофизиком, отправили в срочную командировку на Полярный Урал.

Пропьянствовав со знакомым начальником геофизической партии пару дней, он с Полярного Урала тайно улетел в Сочи.

Москва с нетерпением ждала возвращения командированного, он же со спокойной совестью нежился на пляже, а по вечерам в шашлычной "Машук" до изумления надирался пятидесятиградусной чачей.

В минуту короткого просветления он решил, что пора выходить на связь. Пусть Москва полагает, что он по-прежнему околевает от холода на Полярном Урале.

Мобильных телефонов тогда еще не было, и Славик отбил телеграмму. В Москве его начальник прочитал: "Аэропорт закрыт. Температура минус пятьдесят. Погода нелетная. Пуржит. С заполярным приветом Петрунис". Внизу стояла круглая почтовая печать. Начальник напряг глаза. "Место отправления телеграммы - город Сочи".

Все были уверены, что его уволят, но ему и это сошло с рук. Его всегда все любили.

Славику никогда не бывает плохо. У него всегда прекрасное настроение. У него превосходное здоровье.

Он не знает, что такое насморк, кашель, больное горло, запоры, тошнота, зубная боль, мигрени.

У него все внутренние органы работают как часы. Сердце, легкие, почки, печень - всё в отменном состоянии. Его можно хоть сейчас заряжать в пушку и отправлять на Луну. Такие люди живут вечно, а если и умирают, то не от банальной болезни или крысиного яда, а от пули или меча.

Даже после недельных загулов я не слышал от Славика ни слова жалобы. Ему нравится жить на свете. Ему вообще всё нравится.

А как он отправляет естественные потребности! О, этому надо посвящать оды, как когда-то императрице Елизавете Петровне на день ее восшествия на престол.

Однажды, еще в старых Сандунах, мне посчастливилось лицезреть и слышать, как Славик справляет большую нужду. Он потратил на все про все не более пяти секунд.

Особо отмечу, что в этой замечательной общественной бане "место уединенных размышлений" представляло собой открытое всем взорам помещение, в котором в ряд располагались примитивные сортиры, а попросту - отверстие в полу.

Славик сел и... раздался треск, как будто взорвалась автомобильная покрышка, и под Славиком образовалась гора, словно это не Славик опростался, а Голиаф.

Стоявший рядом и справлявший малую нужду гражданин интеллигентного вида, бросив на поднимающегося Славика изумленный взор, ошеломленно произнес: "Однако!.." Видимо, интеллигента поразило то, что большую нужду некоторые одаренные индивидуумы справляют в сто раз быстрее малой.

Он спешит жить. Он не может тратить драгоценное время на всякую ерунду вроде отправления естественных потребностей. Вот он и какает с такой феерической быстротой.

Славик радостный, солнечный человек.

И стихи он пишет радостные, жизнеутверждающие: так и хочется хватить стакан водки, запеть, пуститься в пляс и что-нибудь расколотить. Мы с Карлом так бы и сделали, если бы не были по уши погружены в нашу неясную мировую скорбь.

На протяжении всей своей жизни Славик искал приятеля, друга, собутыльника, хотя бы отдаленно напоминающего его самого. Понятно, что его поиски априори обречены на провал: другого такого жизнелюба не было на всем белом свете со времен Гаргантюа и Пантагрюэля.

Что он в таком случае нашел в нас, я не понимаю. Ни Карл, ни я, даже если нас объединить в одно целое, ни в коей мере не отвечаем его представлениям о том, как должен выглядеть идеальный друг. Мы скучны, мы пресыщены удовольствиями, мы постарели. Мы все знаем наперед. Нам скучно. У нас сплин. Мы баюкаем нашу тоску, словно это все, что у нас осталось за душой.

Конечно, у Славика есть недостатки. Он чрезмерно ироничен и тайно тщеславен. Этим он совершенно не отличается от Карла, Да, пожалуй, и от меня.

Я слышал, как он, бодаясь головой и солидно мыча, рассказывал некоей чрезвычайно хорошенькой блондинке какую-то выдуманную историю о своем величии. "Мы, поэты...", говорил он и сверлил барышню червивым плотоядным глазом.

Между Линцем и Зальцбургом в маленькой деревушке, расположенной вблизи озера (опять озеро!) у Петруниса свой дом.

- Что, на дом в Майами грошей не хватило? - спрашиваю я, сочувственно улыбаясь.

- Не хватило, - сокрушенно отвечает Петрунис и добавляет: - Но на виллу в Калифорнии я все же наскреб...

Неплохо живут наши доморощенные Уитмены и Одены!

Кстати, при встрече он не узнал меня. Его взгляд равнодушно скользнул по моей бритой голове, словно это не голова его старинного приятеля, а зеркальный шар под потолком игорного зала.

Узнав же, он категоричным тоном потребовал объяснений. Я сказал, что мне пришлось менять внешность из соображений безопасности. Туманно намекнул на некоего свирепого сицилийца, у которого я отбил любовницу и который поклялся изрезать меня в лапшу.

Эта история, скорее всего, подошла бы Карлу. Но Славик, кажется, поверил.

Итак, Славик прибыл, и идиотское путешествие в никуда продолжилось.

Я замечаю Карлу, что нас, шатающихся по миру русских бездельников, становится все больше и больше.

Если еще учесть, что вот-вот подтянется Аделаида со своим мышиным жеребчиком...

И будем мы шататься по матушке-земле, как шайка разбойников, пока нас не закопают где-нибудь на задворках Европы.

Карл сказал, что такая перспектива его не устраивает. Его нельзя закопать где попало: ведь за ним сохраняется именное место на Даниловском кладбище. Он не простой смертный, а - избранный.

И мой долг, как его лучшего друга, при условии, если я не дай Бог его переживу, доставить его прах в Москву и проследить, чтобы его правильно захоронили.

Я сказал, что прослежу. И не только прослежу, но и по всей форме отдам почести его бренным останкам. Это не будет салют, произведенный десятком солдат. Это будет барабанная дробь, как перед казнью мародера.

"Только, кажется, - припоминаю я, - у тебя забронировано место не на Даниловском, а на Ваганьковском кладбище...".

Карл кивает.

"На Даниловском тоже. Я скупаю участки... э-э-э, под могилы... На прошлой неделе купил участок на Новодевичьем. Рядом с Хрущевым".

Я подумал, что Карла по примеру некоторых святых похоронят в разных местах: голень на Ваганьково, берцовую кость на Новодевичьем, а становую жилу на Даниловском.

Тем не менее, я продолжил допрос.

"Так где же ты все-таки прикажешь себя похоронить?"

Неожиданно он рассвирепел:

"Я еще не определился с датой своей смерти, а ты требуешь, чтобы я назвал тебе место, где будут покоиться мои... мои..." - Карл запнулся.

"Твои мощи, ты хотел сказать?.." - помог я ему невинным тоном.

"Мои останки, дурак ты этакий!"


(Фрагмент романа "Восходящие потоки")