Страшное

Автор: Случайная " ...Некоторые из наиболее странных известных фобий - боязнь жевательной резинки (Опра Уинфрей), старой мебели (Билли Боб Торнтон), папоротника (Зигмунд Фрейд) и ног..." (перевод из статьи)



Лапы.

Я стою на коленках в зарослях не то полыни, не то конопли. Шарю руками по высохшей за лето земле между мощными одревесневшими стеблями.

Я - маленькая, и со стороны меня почти не видно. Я ищу потерявшийся ключ от квартиры. Родители выдали мне его, веля носить не в кармане, а на шнурке, повесив на шею.

Ключ был тяжелый, колотился и холодил мне пузо даже в самый жаркий день. И вот его не стало. Без ключа было не попасть домой – родители постоянно на работе.

Как и где он отвалился от меня – ума не приложу. Ищу в зарослях, напротив нашего кухонного окна. Возле сараев. Второй день ползаю.

Ищу именно там, чтобы мама видела из окна моё рвение и не ругала сильно. Краем глаза слежу за окном – там маячит мамин фартук. Мама хлопочет у плиты, готовит еду мне на два дня – уходит на дежурство в госпиталь.

Сквозь кустистые стебли замечаю толстого Мику. Он идет со стороны пустыря прямо на меня. Мика – это кот. Он не живет с нами – приходит и уходит, когда ему заблагорассудится.

Летнее вечернее солнце висит низко, и кот отчетливо виден на фоне красного диска, как неуловимый мститель . С Микой что-то не в порядке. Вернее, с его мордой.

Кот идет неспешно по направлению ко мне, и я вижу, что он ухмыляется. Я пригибаюсь в ужасе, буквально распластываюсь на земле. Рот у него не то чтобы до ушей – он выходит за пределы его круглой башки, и со рта что-то как бы стекает и капает.

Как в кошмарном сне, я слышу поступь его мягких лап. Она отдается грохотом в моей бедной голове.

Поравнявшись со мной, Мика поворачивает голову и смотрит на меня сверху вниз. Я вижу, что во рту он держит огромную дохлую крысу. Он стоит, но четыре тряпичные крысиные лапы продолжают болтаться. Я как завороженная смотрю на мёртвые лапы.

Из окна меня зовёт мама. Мы с Микой ещё некоторое время смотрим друг на друга. Потом он так же пружинисто, отягощенный своей добычей, идет за сараи, я – домой. Без ключа.

Это значит, что, уйдя на работу, мама оставит приоткрытым кухонное окно, чтобы я могла вылезать из дома на улицу и обратно. Заставить меня сидеть дома ей и в голову не приходит. Лето же. Мама уходит. Я остаюсь одна в целом мире.

… Я с утра до вечера болтаюсь на улице. Одно из любимейших занятий – присесть на корточки на углу дома, где бугристый асфальт испещрен осколками битого бутылочного стекла, и выбирать самые красивые разноцветные стекляшки. Их там миллионы!

Я знаю, откуда они берутся. Я часто наблюдаю, как выпивающие на скамье мужики, прикончив выпивку, подходят к углу дома и наотмашь бьют по нему бутылкой. В воздухе брызгами разлетаются мельчайшие осколки.

Это мои сокровища. Ими полны мои карманы. Подобрав очередной алмаз, я смотрю сквозь него на солнце – сверяюсь, достаточно ли блеска в огранке.

На меня падает чья-то тень. Я поднимаю голову и вижу девчонку. Она стоит, выпятив пузо, и с интересом наблюдает за моими изысканиями. Я встаю, и мы некоторое время, молча, смотрим друг на друга. Девчонка незнакома мне.

Вероятно она – из генеральского дома, куда мы, дети офицеров среднего состава, не ходим. Генеральский дом обнесен красивой кованой оградкой, там есть качели и горка. Имеется даже клумба с анютиными глазками.
Вокруг дома лежит ровная асфальтированная дорожка. Её часто моют солдатики. По ней чинно ходят генеральши с колясочками и ездят дети на трехколёсных велосипедах.

В генеральском дворе играть никому не воспрещается. Но я себя чувствую там оборванкой и потому не хожу туда. У меня есть дела поважнее – бутылочные сокровища, шалаши из палок и тряпья на пустыре или беготня по крышам сарайчиков.

Девчонка складывает руки на животе, опускает глаза, потом поднимает и вновь опускает. Как бы приглашая посмотреть на что-то. Я прослеживаю за её взглядом и вижу прехорошенькие точечки на тыльной стороне её ладони. В точечках видны крохотные волоски. Это она на них приглашает посмотреть.

Я смотрю на свои руки и с огорчением замечаю, что у меня такие точечки отсутствуют. Я не теряюсь, лезу в карман и достаю свои алмазы. У девчонки разгораются глаза. Мы обе садимся на корточки, и я щедро делюсь с ней своими приисками. Мы знакомимся.

Потом я зову её на крыши сараев. Помню её мягкую, изнеженную ладошку в моей, когда я, пыхтя, затаскивала её неумелое полное тельце по отвесной занозистой доске. Набегавшись, отдыхаем в тени вонючего шалаша, тут же, за сарайкой.

Идём ко мне домой. Не через дверь – а в окно. Моя новая подружка тяжёленькая и упитанная. Мне приходится подсаживать её, подставив плечо. Важно вру, что мы заходим в дом только так, через окно. И родители, и гости, и все, все, все! Гостья потрясена.

Кормлю её плавленым сырком из холодильника. Она ест сырок впервые в жизни. Давится, но ест. Чтобы меня не огорчать. На улицу выбираемся тоже через окно. Потом я провожаю её до кованой оградки, и она неуверенно приглашает меня к себя. Я великодушно отказываюсь.

Больше она ко мне во двор не приходила. Только раз или два я видела её издали, с мамой или няней. Она кивала мне приветливо.
Я отводила глаза и проходила мимо.


Ноги.


В тот день, когда я посеяла ключ от квартиры, мама была на ночном дежурстве, а папа на учениях. Я дотемна слонялась возле дома, как неприкаянная.

Завидев припозднившихся соседей, я закладывала руки за спину - делала независимый вид, чтоб никто не догадался, что мне некуда идти.

Особенно сердобольные замедляли шаг, участливо наклонялись и спрашивали, что я делаю на улице так поздно. Сглотнув ком, я как можно непринуждённее отвечала, что просто гуляю и пойду домой, как только меня позовёт мама. Соседи недоверчиво качали головами и проходили мимо.

Скоро на улице даже собак не стало видно. Никто больше не мешал мне сеть на порожек подъезда и поплакать. Наплакавшись, я придумала обойти дом и попытаться влезть в низенькое кухонное окно. На мое счастье, окно было приотворено – лето же!

Очутившись дома, я почувствовала страшную усталость и облегчение. Дотащившись до широкого кресла в прихожей, забралась в него и, не раздеваясь, уснула. Мгновенно. Там меня и нашла утром мама. Чумазую, с разводами от высохших слёз и соплей.

После этого было решено сдавать меня на ночь тёте Лене с верхнего этажа. Тётю Лену я любила. Я часто ходила к ней в гости, и она угощала меня моей любимой едой - хлебными корками, натёртыми чесноком.

Ещё у неё была овчарка Рада. Ей никогда не мыли лап, и пол в квартире был устелен песком и мусором. Диван и кресла заросли толстым слоем колкой шерсти. По квартире можно было ходить в уличных башмаках или даже кататься на лыжах.

Ходить в гости за коркой хлеба - одно дело. Совсем другое – ночевать. Тётя Лена укладывала меня с собой в постель. Больше кроватей не было. И я всю ночь не смыкала глаз, боясь прикоснуться к чужим женским ногам.

Ворочаться и отодвигаться я тоже не смела, потому что с другой стороны, разбросав мясистые ляжки, спала её взрослая дочь, Таня.

Прежде, когда я встречала обеих соседок на улице, я радостно летела им навстречу, раскидывая руки. Меня, смеясь и называя ласковыми именами, подхватывали и кружили. Но спать… Спать с ними было выше моих сил.

Промучавшись пару ночей, я наотрез отказалась оставаться у них на ночь. Мама не добилась от меня вразумительного объяснения. Не могла же я ей сказать, что боюсь посторонних ног! Так я и стала лазить в окно, пока родители не выдали мне новый ключ.

А тёть Лениных корок мне почему-то больше уже не хотелось.


Ещё ноги.


Я очень тепло относилась к солдатикам. Любила наблюдать за построениями, маршировками. Папины солдатики часто бывали у нас дома, мама кормила их обедами, а они выполняли несложную работу по перетаскиванию чего-нибудь.

Мне нравились их молодые, румяные лица, когда они, смущаясь, неловко вваливались к нам в прихожую. Там иногда стояло до пяти пар начищенных кирзовых сапог.

Папа следил за тем, чтоб его солдатики были аккуратны, сыты, довольны, и сам садился с ними обедать. После обеда даже играл с солдатиками в шахматы. Я ошивалась тут же, лезла, висла то на одном, то на другом. Краем глаза следила за игрой. Кажется, тогда я научилась играть в шахматы.

Наш городок граничил со страшным и гиблым местом под названием Каменка. Там жил разный сброд, уголовники, и их дети были им под стать.

Городок был обнесен стеной, на проходной строжайше требовался пропуск, но каменские мальчишки умудрялись просачиваться на территорию.

Зимой и летом они ходили исключительно в телогрейках и кирзовых сапогах с подвернутыми голенищами. Все, как на подбор, тщедушные, низкорослые, с лицами серыми от курения и раннего пьянства, прыщавые и мерзкие.

Среди каменских были группировки, враждующие между собой. Ходили страшные рассказы о том, как они забивали друг друга этими сапогами. Вот этих кирзовых сапог я боялась до смерти.

…Я сижу в сугробе. Это моя крепость. Темно, но не слишком поздно. Я выдолбила углубление, обнесла его геометрически правильной формы комьями прессованного снега и теперь отдыхаю от работ. Лежу навзничь и дышу в морозное небо. Городок пуст. Вечерние построения закончены, семейные разошлись по домам.

В вечерней тишине слышу нестройный скрип шагов по утоптанному снегу. Как будто идут небольшой кучкой, подволакивая сапоги. Служивые так не ходят. У меня замирает сердце – каменские! И точно – слышу приближающиеся мальчишеские голоса, гнусавый говор, слышу, как харкаются. Всё ближе, ближе…

Я заметалась в своей норе, как ошпаренный кротишка. Но деваться некуда. По- пластунски? Сугробы высокие, длинные. Если прижаться плотнее, снизу будет не заметно. Особенно этим низкорослым, страшным мальчикам. Но понимаю, что - поздно! Обнаружат – стащут с сугроба, повалят и… Запинают сапожищами!

Смотрю сквозь щель между комьями моей крепости. Их пятеро. Все курят. Замедляют шаги и останавливаются у моей норы. Переговариваются. Перетаптываются на морозе. Слышу негромкие матерки. Сердце колотится так, что глохну. И никого вокруг.

Вдруг меня бросает в жар – они замечают мою крепость. У подножья сугроба лежат мелкие обледенелые комья. Каменские нагибаются и с гоготом начинают неумело пуляться ими. Весело переругиваются. Я лежу, ни жива ни мертва, рапластавшись, а крепость моя стоит. Тогда страшные мальчики вознамериваются забраться на сугроб, чтобы сбить укрепление сапожищами.

Перчаток и варежек каменские не носили, а без рук забираться на крутой сугроб неловко. Но, все равно, я - в ловушке. И тут, как молния пронзает мысль: лучше обнаружить себя, пока я сверху. Пока на своей территории.

Подтягиваю коленки и медленно встаю на ноги. Выпрямляюсь. Стою в полный рост, облепленная снегом с шапки до калош. Из под шапки торчат длинные обледенелые косы. Наступает тишина.

Слышно, как падают снежинки. При свете фонаря вижу обращенные на меня лица страшных мальчиков. Сначала ошарашенные. Потом осклабившиеся.

-Зырьте, баба! - тычут пальцами.

Ржут, переглядываются.

Я - маленькая девочка. Меня так никто прежде не называл, и слово показалось нехорошим. Гадким. Стою столбом, а они гогочут, сгибаясь в три погибели и топая сапогами. И руки у всех в карманах ватников.

Один, самый юркий, носком кирзача начинает выбивать ступеньки, чтоб сподручнее было добраться. Другие, похохатывая и не вынимая рук из карманов, помогают, стараются.

-Стойте! – вдруг неожиданно для самой себя громко кричу я.

Замерли. Смотрят снизу вверх. Пауза. Я застала их врасплох.

-Пойдёмте, что покажу, - говорю, и сама себе удивляюсь.

-Чо покажешь? – ухмыляются.

-Увидите.

Я начинаю пятиться поверх сугроба. Они нерешительно двинулись следом.

-А чо покажешь-то?

-Мёртвого!

-Где?

-Там! – я неопределённо машу в сторону моего дома.

- Вот, бля…Какого еще мёртвого?

-Сами увидите. Лежит. В крови. И ножик торчит. Там!

Стараясь не бежать и не суетиться, я начинаю движение в сторону дома. Боком, чтоб держать их в поле зрения. Дом недалеко. Сугроб длинный, но рыхлый, и с каждым шагом я вязну, рискуя потерять калоши. Страшные мальчики идут следом. Понимаю, что главное - не молчать. Что угодно, но - говорить.

- Даже два мёртвых! Было три. Один встал и пошёл.Ой, мамочка! Я так испугалась!... Где-то здесь ходит, наверное… Слышите? – возбужденно тараторю я.

Подростки заозирались. Даже подволакивать подошвы перестали. А мне бы только несколько десятков метров продержаться. Вот и дом. Мой подъезд угловой. Нужно сползать с сугроба.

-Здесь!

-Где?

- А вон, за домом. За углом.

Сползла. Держу дистанцию. Веду за собой. Каменские руки из карманов вынули, идут следом.

-Вон! – говорю - Я уже вижу! Видите, тёмное лежит!

Поравнявшись с подъездом, я делаю несколько шагов и пропускаю их вперед. Они заинтригованы, всматриваются в темноту. Но топчутся. Трусы!

-Да вон же! – и для пущей убедительности добавляю – Зырьте!

Я делаю еще пару шагов, затем стремительно бросаюсь назад. Быстрее пушечного ядра подлетаю к подъезду, тараню дверь и, не чуя ног, взмываю на свой первый этаж. От близости спасения меня обуревает дикая безудержная радость. Что-то звонко лопается внутри меня.

Я всем телом колочусь в дверь квартиры и начинаю хохотать, как безумная. Дверь поддается, на пороге мама. Руки растопырены, в муке.

Я вваливаюсь в прихожую и, как полоумная, падаю на пол, хохоча и дрыгая обледенелыми валенками. Хохот переходит в рыдания. Я бьюсь на полу маленьким мохнатым кротишкой. Мама бросается ко мне, пытается унять мучными руками.

- Гена! – зовёт беспомощно она. Появляется папа.

А я смеюсь и плачу, смеюсь и плачу…