Дунайские байки(часть четвертая)

Автор: Отчаливал от пристани белый теплоход. Гремели ударные, звенели трубы, пахкали тромбоны. Бравировал и выбивал слезу старый русский марш. Убирали трап и отдавали швартовы матросы. Мелькали парадные фуражки штурманов. Махали провожающим дряблые руки немецких пенсионеров. Над Дунаем торжествовало «Прощание славянки». Славянок на палубе не наблюдалось. В западногерманском Пассау им не с кем было прощаться. Да и некогда.
В ресторане шла стремительная подготовка к приветственному ужину. Официанты сервировали столы, надраивали бокалы, перетирали приборы, наполняли до краев перечницы, солонки и бутылочки с маслом и уксусом. Девушки уточняли количество севших на борт туристов, торопили прачек с парадной формой, менялись позициями и ссорились за возможность отхватить столы расположенные как можно ближе к кухне. Чем ближе к раздаточному столу находилась твоя позиция, тем меньше километров в день ты пробегал, тем меньше уставали ноги и не так дрожали груженные тарелками руки.
Вышагивала по ресторанному залу старшая официантка. Она оглядывала каждый стол, расправляла складки скатертей, распахивала тумбочки подсобок и безжалостно выбрасывала не съеденную на завтрак булку.
Время от времени в ресторане появлялась директриса и моментально обнаруживала небрежности сервировки, недостаточно мерцающее стекло или, того хуже, неопрятный внешний вид. Ее тонкое фарфоровое лицо розовело, на щеках вспыхивали пятна негодования, и она тихо вычитывала провинившихся.
В дни, когда пароход встречал новых гостей, капитан лично контролировал работу всех служб. Распахивалась стеклянная дверь холла, и в зал врывался высокий моложавый мужчина в отутюженной форме и сияющих капитанских погонах. Официанты вытягивались в струну, замирали, и их задранные носы вращались флюгерами за летящим по залу кэпом.
Теплоходу «Молдавия» достался самый молодой в пароходстве капитан. Его энергии и дотошности хватало и на комсостав, и на рядовых, и на интимную связь с красавицей-директрисой. За малейшую провинность, за любой не дотертый до блеска бокал, капитан мог списать с судна без церемоний.
Дунайское пароходство само по себе небольшое, пассажирских судов около десятка. Гиганты пассажирского флота одесситы называют его семейным пароходством. Снующие по реке суда быстро доставляют новости и сплетни из порта в порт, со стоянки на стоянку. Слава и репутация моряка опережают прибытие его парохода в порт приписки. Достаточно сболтнуть на шлюзе в австрийском Вальзее, что Ксюха спит с третьим, как в Измаиле их уже встречают жена с парторгом. Списанного за служебную провинность официанта, неохотно берут на другие «пассажиры». В лучшем случае изгнанный будет распределен на старые некомфортабельные суда, работающие с «нашими» отечественными туристами. А работой с капиталистами и щедрыми чаевыми официанты дорожили.
При виде капитана я желала провалиться в машинное отделение. Мне так нравилось работать на «Молдавии» и я, так боялась привлечь к себе внимание, и разгневать всемогущего кэпа, что не решалась даже смотреть на него.
В судовых ресторанах не существует практик или испытательных сроков. Вновь прибывший немедленно приступает к своим обязанностям. Никто не будет делать твою работу, и обслуживать дополнительные столы. У коллег нет времени жалеть и ждать, когда твои руки привыкнут и научатся выносить в зал пять-шесть тарелок одновременно. Не умеешь?! Значит, придется в два, в три раза больше стучать каблуками по ковролину и дважды, трижды пробегать маршрут от кухни до своих столов. И ни в коем случае не спотыкаться, не сутулиться, забыть о судорожно дрожащих икрах и не выпускать из поля зрения капризных подопечных. Успевать менять испачканные салфетки, упавшие на палубу приборы, наполнять льдом опустевшие кувшины и бежать в бар за коктейлем. И не забыть, что за третьим столом сидят вегетарианцы и принести им специальное меню. И говорить, говорить, спрашивать, рассыпаться в комплиментах, убирать грязную посуду и сервировать десерт.
-Вас вюншен зи? Зи зеен хойте ганц гут аус, Вир хабен айне гроссе Аусваль ан… Их емпфеле Инэн… Чего желаете? Вы сегодня прекрасно выглядите. У нас большой выбор… Я Вам рекомендую…
- Данке шон - битте шон! Данке шон - битте шон!
И улыбаться, улыбаться. С восьми утра и до поздней ночи. Улыбаться и не показывать усталости, и быть радостной, приветливой. А не будешь успевать, и потчевать гостей холодной едой, проливать на скатерти борщи и забывать предпочтения туристов. Значит - тебе не дадут чаевых и в конце рейса ты сдашь валюты меньше других. А, если меньше, значит плохо работаешь. А, если не профессионал - спишут!
А мне нравилось! Мне так нравилось носиться, спешить, кружить в этом непрекращающемся праздничном вихре!
Собственно, что от меня требовалось? Быстро и четко работать и хорошо выглядеть. Обо мне заботились: кормили, стирали форму, меняли постель, лечили, учили, показывали заграницу и платили хорошую зарплату. Несомненно, это был праздник. Я думала, что буду работать там вечно!
Назначение в свой первый рейс я получала стремительно. Списать на берег кого-то из штатных официантов не успели. Свободных мест в каютах для официантов не было, и меня подселили к судовой парикмахерше. Блондинистая Гала была любовницей старшего пассажирского помощника и жила в конце пассажирского трюма, в маленькой, но пассажирской каюте. В каюте был индивидуальный душ, койки напоминали бархатные диваны, широкий иллюминатор показывал бесконечное кино о Дунае.
До моего вторжения, старпас беспрепятственно посещал свою цирюльницу. Я нарушила их сладострастное времяпровождение. Гала была мне не рада. Я забегала в каюту принять душ, переодеться и поспать. Все свободное время я торчала на корме и рассматривала ускользающие Линц, Зальцбург, Дюрнштайн, Вену. Заглядывалась на ожидающие шлюзования иностранные суда, замирала от погружения в бетонные корыта шлюзовых бьефов и не упускала возможности сойти на берег. Я записалась на все экскурсии и без устали носилась хоть в термальные бани , хоть на вино-водочный завод. Мне все было интересно, восторг требовал собеседника, а моя соседка меня не замечала.
Гала помалкивала, тихо ныла «А платье шилось белое» и выстирывала в раковине кружевное белье. Она встряхивала в воздухе влажными трусами и замирала, рассматривая замысловатые узоры. Увесистая нижняя челюсть немного отвисала. Лицо парикмахерши приобретало оттенок душевного расстройства. И, вдруг, ни с того ни с сего, она разражалась гневной тирадой.
- Купил дитю стеклянную бутылку! Не, шоб пластмассовую, легонькую, с белочкой там или зайчиком! Не, купил стеклянную. Конечно! Пусть дитё давится! От жмот!- И продолжала яростно терзать пенные кружева. Кому адресовалась эта вспышка разъяренного разума, мне было неведомо.
Иногда Гала присаживалась к каютному столику, задумчиво смотрела в окно, челюсть неумолимо ползла вниз и, вдруг она вскакивала, распахивала дверь, и вихрем неслась по коридору. Глухо и часто стучали по зеленому ковру крепкие кобылястые ноги, подрагивала вздернутая до поясницы попа, выпрыгивала из лифчика маленькая грудь. Нижняя половина Галы конкретно превалировала над верхней. До каюты любимого Гала не добегала, постепенно галоп сменялся аллюром, шаг становился медленнее, Галя замирала, разворачивалась и удрученно брела обратно в каюту.
Гала была не единственной любовницей старшего пассажирского. У цирюльницы была соперница. Нарваться на эту бездушную порочную женщину и разозлить любовника Галка не спешила. Хотя, бывало и такое.
Пару раз за рейс Галя таки вышла из своего отрешенно-турбулентного состояния и посвятила меня в некоторые пароходные тайны. Она поведала мне, кто с кем спит, кого и за что списали, рассказала, кто стучит помполиту, а кто непосредственно кэпу. Кого следует опасаться, а кому можно доверять. Из полученной информации я сделала вывод, что стучат все, что верить нельзя никому и, что спать можно только с Галкиным любовником. Еще я четко уяснила, что, если вдруг, мне вздумается влюбиться в матроса или машиниста, то я могу сразу паковать чемоданы и валить на «Чукотку» без направления.
В пассажирском классе я жила недолго. Уже в следующем рейсе меня переселили в каюту для официантов. Я покинула зону обитания пассажиров и до конца своего пребывания на «Молдавии» спускалась в пассажирский трюм считанные разы. Официантам было запрещено появляться на пассажирских палубах и общаться с капиталистами. За подобное нарушение устава, списывали немедленно и отправляли домой первым встречным толкачом. Подобная вольность классифицировалась, как «вступить в связь с иностранцем» и приравнивалась к измене родине.
-- Их шпрехе дойч ин рамен дер Бединунг. Я говорю по-немецки в рамках обслуживания.- Немедленно пресекали мы любые отвлеченные вопросы туристов.
К обслуживанию в каютах допускалась только старшая официантка. Мою бывшую сокурсницу-белоруску списали с парохода за душевную беседу с седой немкой. А капиталистка просто благоволила к ней за схожесть с погибшей дочерью.
Каюты официантов располагались рядом с рестораном. На этой же палубе находились бары, музыкальный салон и капитанские апартаменты. Ближе к корме, между кают официантов затаилось логово первого помощника капитана, всевидящего помполита. Днем и ночью старый, серый кардинал сторожил наше целомудрие и контролировал расход валюты.
Тратить чаевые персонал права не имел. Перед пересечением государственной границы СССР вся валюта сдавалась руководителям служб. Валютная выручка суммировалась, индексировалась и выдавалась в различном процентном соотношении всем членам экипажа в чеках Внешторгбанка. Матросы получали меньше, официанты больше, комсоставу тоже выплачивали определенную надбавку к жалованию. За нашими жадными дорогостоящими руками следили все члены экипажа. Сдавать валюту и делиться доходом мы не торопились, а тратить дойчмарки могли только на теплоходе. В Германии официантов на берег не выпускали, а отоварить марки в другой стране было сложно. Для этого требовались опыт и смелость. Авантюрное начало запросто могло стать тюремным концом. За махинации с валютой карали жестко. Так что мы объедались приобретенным в баре шоколадом, заливались диковинными болсами, вступали в сговор с киоскершей и скупали всю поставляемую на борт косметику, белье и парфюмерию. Туристы подобные дорогостоящие изыски покупали редко. Зато косметички официанток ломились от Диора и Гуэрлейн. А когда в киоске появился культовый аромат «Опиум», в зале ресторана благоухало как в ориентальном борделе. Спустя рейс после поставки на судно «Опиума» западное турагентство отправило судовладельцу рекламацию и потребовало запретить официантам пользоваться парфюмерией. У каждой из нас имелось по нескольку кирпично-красных, украшенных шелковыми кистями флаконов с концентрированным «наркотиком». У меня их было пять. Возможно, что и сейчас есть. Надо спросить у мамы.
На новом месте обитания, моей сокаютницей оказалась миниатюрная, глазастая, кудрявая барменша Леночка. В Ленке блестело всё! Каштаны карих глаз, розовые губки, перламутровые щечки, лобик, носик и черные спиральки волос. Этот плод любви болгарина и еврейки был мал, ярок и смертельно ядовит. Если Гала меня не замечала, то Лена игнорировала. Я не была для нее пустым местом, у меня даже места не было. Она спускалась с верхней койки, а я забивалась в угол постели и ждала когда Лена уйдет в свой бар. Мы не здоровались, не прощались, не беседовали и не задавали друг другу вопросов. Лена была второй любовницей старшего пассажирского помощника. Почему я опять оказалась сопричастна к этому порочному триумвирату? Я не знаю. Случайность это была или проверка на болтливость? Сейчас остается только гадать.
Впервые Лена заговорила со мной три месяца спустя. У моцной белокурой Галины таки сдали нервы. Коридорный галоп не сменился аллюром, и она ворвалась в нашу каюту и сердечно отметелила крошечную Леночку. Соблюдая судовую дисциплину, она, молчаливо вцепилась в Ленкины кудри и норовила раскрошить о стол нежное кукольное личико соперницы. Гулко охали переборки. Низкорослая Лена повизгивала, злобно тянула руки к Галкиной шее и безжалостно драла ногтями ее нижнюю челюсть. Мне удалось вырвать из ловких пальцев парикмахерши Ленкины волосы, закрыть собой тщедушную барменшу, навалиться всем телом и вытолкнуть из каюты одичавшую от ревности Галу. А еще мне удалось не проболтаться о драке, хоть и очень хотелось.
Барменша Лена была дочерью скандально известного в пароходстве капитана Даютова. Изначально он прославился граничащей с тиранией строгостью и безрассудным блядством. Попасть на сухогруз Даютова было наказанием похлеще тюремного. Члены экипажа так его боялись, что даже анонимок не писали. В управлении пароходства знали о самодурствах капитана, но многочисленные вымпелы и победы в соцсоревнованиях позволяли начальству не замечать его злодеяний. Его же слабости и стали его карой. На старости лет Даютов влюбился до трясучки в юную дневальную, родил Ленке братика и ушел из семьи.
Сначала Лена перестала кормить рыбок в огромном, привезенном из Сингапура «папином» аквариуме. А когда хвостатые иноземцы передохли, она пошла в партком пароходства и написала на отца заяву. За аморальный образ жизни Даютова исключили из партии и списали в каботаж. Этой местью дочь не удовлетворилась. Милосердие не было ее пороком. Лена переспала с единственным другом отца, рассорила их и пошла «плавать». Для любого капитана плавающая дочь - позорное пятно на состоятельном теле семьи. Своим поступком дочь унизила отца перед всем пароходством. Капитана Даютова и его новую жену избегали, игнорировали и злорадно потешались над когда-то всемогущим кэпом.
Получить визу дочери скомпрометировавшего себя капитана-болгарина и еврейки было непросто. Стать выездной ей помог тот самый единственный друг отца. Друг, который когда-то помог ее отцу стать капитаном.
Бывший друг отца, нынешний любовник дочери, старший пассажирский помощник капитана »Молдавии». Представитель комитета государственной безопасности на судах Дунайского пароходства.
Он называл ее Буба, куколка, куклёныш. Так звала ее мама. Лена называла любовника Пупсик. Все советские девочки с пеленок мечтали об этой жуткой резиновой растопыре с гнущимися ручками и шелковыми волосиками. Своим круглым животиком, толстыми пальчиками и короткими ножками он и вправду походил на мягкого немецкого пупса. Лицом же всесильный гэбэшник был вылитый мультяшный лодырь и любитель картошки Антон. Вот это-то растрепанное веснушчатое солнце, этот милый гуттаперчевый пупсик, и был самым могущественным на пароходе человеком. От его рапортов и расположения зависели судьбы и карьеры всех членов экипажа. Но об этом я узнала позже.