Сурамский роман

Автор: Кохареш Лечхумский «О, сколько нам открытий чудных
Готовит просвещенья дух
И опыт, сын ошибок трудных
И гений парадоксов друг
И случай, Бог изобретатель»

Глава первая
«Сонная»
1. Глотаю воздух

Сны не очень-то посещают мою голову в последнее время. Скорее не голову, а мое припудренное сознание, мысли, и лабиринты закупоренных ошметков белебердовой застенчивости, мирно сопящей в моем генном подсознании.
И я горд. Более того, я могу с гордостью. Могу, так сказать, с радостью возгласить, заявить, что сны кончились. Иссякли. Совершено меня оставили. Их просто нет. Как темечковое пространство зарастает у младенца во взрослом возрасте, так и сны заросли в мое повзрослевшем уме, стирая блаженное состояние младенца, вечностью распластавшегося в коляске, в его блаженно-сонном состоянии. Заросли, и тем самым обрекли меня спокойствием и сочувствием, к упрямо лихорадочным ближним, пронизанных всякого рода возмущениями. Упрямой ухмылкой меня научили воссесть в лодочку на берегу, с веслами в руках, гребя в некуда, не по горизонтали, а скорее вдоль волнореза, что бы не опрокинуло меня их нервное спасение во сне. Простенько знаете ли и нагло. Лепеча, что я, не видящий, и гордый, «захрычался» я по-взрослому, в оставленном импотенцией, бренном аскетизма бес сознании.

2. Зеваю.
Не подумайте, что я от этого весел. Я кучево-тучен. Облачно пасмурен. Скучен, тучен, и добр. Сим положением, уж точно, не восхищен, но, добр. Как осознавший в ломоте хлеба обретение сытости, я уж радушен ко всему, но скучен, зная о постоянстве. Боже постоянство несносно. Тучно. И я тучен. Словно плывущий над океаном. Вернее, морем, я облачко, огромное и воздушное, несу массу атмосферы, зевая от полного нигилизма.
Гордость это другое, а вот веселие… Ан нет. Веселие проявление счастья, пусть напущенного, и своенравного, но все-таки делает нас чуточку счастливым. Веселие опустошаем разум, и наполняет сердце. И вот зная это, в сей момент я становлюсь пустим и счастливым. Униженно возвышенным в глазах собственного владения ситуацией, на мгновение, и все-таки счастлив. А гордость может быть и траурно мрачна. И является, проявлением ни что иного как полного отчаяния не достигаемого. Не достойного и не целесообразного. Но гордость, как муравей, смел в малости своем. Смелость делает нас гордым, и еще оно делает нас скомканным листом ватмана, упрямо разгибающегося под натиском рук лихорадочных.

3. Тру вески пальцами.
Эти мысли. То бишь отсутствие сна, тревожат мою разгоревшуюся спокойствием душу, заключая в темпераментном уме, мысль важную, что я остался одинок. Не один, а одинок. Оставлен и брошен. Хотя, нет, не брошен, я оставлен. Оставлен у родственников. Боже самое не приятное, когда тебя оставляют у родственников или знакомых. В коих, конечно же, есть дух родной крови и плоти, но все-таки не присутствует дух материнской любви, отцовской сохранности и родимого очага, не сравнимого не чьим духом.
Ох уж эти мысли. Они наводят меня на скрупулёзный анализ, о всецелой потерянности, всего меня сонного в бессоннице. Пример прост. Нет воды в колодце, хотя когда-то она там была с лихвой. И черпаешь из колодца ведерочком, песок горячий, вместо водицы студеной да мокрой, и грустишь. Гордо. И уничтожено вежливо, аж улыбка проступает. Улыбка достигает твое сердце, и ты становишься блаженным, в ком, блаженное состояние сытости во всем, сочетается с убийственной жаждой в единственном. Грядущего.

4. Капельки корвалола ниспускаю в рюмочку.
Увы такова моя судьба. В минуты полного телесного затишья, когда мое тело не будоражит ни одна страсть, могущая меня трясти как осиновый лист на ветру. Я словно лист в минуты страшного урагана, предвкушающего полное одиночество в борьбе со стихиями, уже перестаю цепляться за локоток веточки, и с радостью срываюсь от нее, точно зная, что опущусь на землю и покрою ее одеяльцем. И вот я, и мое сознание, в сии минуты, выбрасываем вон за борт, все образы, и психологические токсины. По всем наклонностям и принципам человека, должные бывать, во мне, сии токсины вызывали ли бы сны, и бред. Но. Я пуст…
Мое сознание от отсутствия страсти, пусто. И нет не то что снов, в нем нет, даже простеньких пред сонных видений. Нет маломальской, шелухи полного круговорота дней годовых, сбываемых изредка в страстях. Нет тошноты ума, внутри чревного змия, нет. Сон, видения и бред, это отчасти тошнотворность человеческого интеллекта. Когда человека тошнит от своего же ума, знаний, глубокого интеллекта, и изысканной страсти, значит челочек умственно отравлен бесстрастием.

5. Кружу на месте.
Если меня не тошнит, значит я бесстрастен. А разве это так? Я бесстрастен, Бред. Это как бы я отсутствовал бы вообще. Заявляю. Страсть моя, во мне, мне же по природе дарована. Как бы вообще не оставляющая меня никогда.
Нет страсти телесной в бред водящее во сне мое тело. Вот оно что. Вот оно как, и вот оно почему, у меня нет более сна тревожного. Один только ровный и спокойный. Ровный и глубокий, и что главное совершено не нужный сон. Не нужен он такой сон. Ровный и красивый. Фу, слякоть. Хочу сон бредовый, ломающий тело, и заставляющий делать тело движения в постели, крутя, вертя меня в страстной лихорадке и вопия, «не трогать меня». Словно вопию кому-то. Словно тот, кто мне страстью отплатил возвращаю сдачи, монетами, обугленными об мой онемевший страстью грех. И проснувшись, молю более не повторяться.
Но, в глубине. А в глубине души, до идиотизма, желаю снова и снова в вваливаться, сей суданской плети бичевать мое тело.

6. С расчёской в руках, возле зеркала в тумане.
В раннем детстве, я осознал, что я, есть в сей жизни. Это было мощное проникновение реальности в мое бытие. Словно я взлетел ввысь и оказался полнотой воплощения моего малого «я», в огромное мироздание. Я дышал, я жил, и я существовал, в мире, в жизни. Телом. Душой.
Кто-то из индийских учителей, бреденьких, и вывернутых как перчатка, высказал предположение, что подобного рода осознание, и есть ни что иное, как «просветление». Что ж, тогда перед вами просветленный человек, достигший этого уровня, в восемь лет. Немного смешно не правда ли?
В двадцать пять произошло следующее. Это чувство меня превратило уже целым человеком, летящим в высь как пылинку в огромном видимом и не видимом творении вселенной мире. И я осознал величину Божьего мира и могущества Его. И вот еще, я осознал, что я нем все и ничего. Меня окутывала огромное Царство с Наблюдающим за мной Оком, и я был в центре и был всем и ничем одновременно.
Если вы в таковые верите, тогда товарищи, перед вами изливает душу, дважды просветленный человек, пройдя горнило жизненное.

7. Чай со стакана с Вологодскими узорами
С третьего на второй этаж, меня осиняет светлая и великая мысль, о том, что я есть. Я именно существо. Тело, ум, чувства, душа. Я в мире, во вселенной, и я есть мир, и вселенная. Хрупкий и одинокий, весь во плоти, объемный, облеченный в плотское одеяние моей души. Да и в груди бьется то что живит и некоем параметрам моего жизненного обладания, предает осязание что я живое существо. И! Пусть это слишком для детского ума фатально, но я конечно же, могу исчезнуть в смертном предреченьи, проще говоря, умереть. Хотя меня малого, умирать и в правду не тянуло даже в том детском возрасте, когда даже не понимаешь, что это такое и как это происходит.
Поняв это, я вбегаю обратно домой, а мама с сестрой, на мой лепет, и на несуразные, доказательства меня в бытие, и о бытие вообще, разводят руками, ничего не поняв. Затем же, отвернувшись к собственным, противоположным лицам, продолжают девственный по роду первенства изначальна, разговор о роде родов, женском откровении природы и созревании, отгоняя меня обратно на улицу, как и предполагалось, и было предначертано.

8. Задаю вопрос не сложный, повторяющийся.
Страсть моя связана всегда с влюбленностью, что отчасти всегда очень чистая и честная страсть. Как знаете ли, бывает река Байкал, с чистотой вселенской. Так моя страсть всегда чиста. Связанная с влюблённостью. Лучезарное проникновение преломляющихся лучей в воде Байкала проникает в мое тело, и разогревает мое тело до взвизгов, а ум, до помутнения. Я таю как свеча и как обезвоженный, прикладывая свое тело к кровати, тает в агонии, так и я исчезаю в бреду и страстных ведениях.
Ура, скажите вы, ты безнадежно влюбчив и тем самым счастливый чеорвек, и ошибетесь, ибо я скажу, вам банально. Простенько банально, извольте сударь. И уже от сих «извольте» тебя подташнивает. Вот как я банален. Банальность вверх интеллекта, или умственного расстройства, кому как развиться. И я банален, и тут же к разочарованию моему бесстрастен, в сей момент, хотя по роду и достоянию моего генетического сплочения с природой рода, страстен как мгла в полу мраке утреннего страха.

9. Голубь петляет под ногами.
Положение мое, это паутина. Полет пылинки тополя, от которого один только полезный реверанс, чих в пространство. На ткань бязи, без рисунка. Как накрахмаленная наволочка режущая ухо, прачки желающей отличиться. «Похвалите». А мне слышится «пожалейте», «пошарьте», «попросите», «повеселитесь», и наконец, «посоветуйте» …и меня это задевает.
Я ревную к тем, кто может быть просто страстным. Вот по простому страстным. Простым и страстным как бы пользуясь страсть просто, и попросту. По разному поводу естественным, не в влюблённости только. Страстью наслаждаться просто. Со словами. «Боже, лишь бы была, страсть». И все. Просто, скромно, насладился и простился. Высморкался. Отпустил. Не заныл, не взревел, не взвизгнул, не лягнул. Ни челом, ни лбом, ни сердцем, ни чревом, подбросив свое сердечное, на мчащийся против ветра полу винт мельницы.

10. Отламываю ломоть от ржаного батона хлеба.
Я же могу похвастать что я влюбчив до одури. Могу даже гордо и громогласно высказать лозунг о себе, что я просто по-идиотски влюбчив. Я идиот в любви. И любовь идиотка в моем сердце. Я люблю влюбляться. В женщин. Прошел и бах, влюбился. Нажал на кнопку в лифте, и чувствую влюбился, в ту самую кнопку, некогда прижатую мягоньким пальчиком красивой женщины. Влюбляюсь с полувзгляда, с полуслова, с полу взмаха, с полу вздоха, с не прикрыв дверь оставив его полузакрытым. Влюбляюсь в само состояние женщины. В ее так просто естество. Пару на пару бытие. Влюбляюсь в дух аромат. Воздух. Дыхание. Разное не искомое дыхание, а как бы есть ты в сем дыхании, и все. Создали тебя и все, я люблю. Ты была, есть и будешь, и я люблю это. В топчущую снег и сигареты одновременно. В сюночки свисающие во сне, люблю. Люблю женщину как бы свете вокруг меня отовсюду освещающая меня. Душистой, сочной мякотью губ, люблю. И страстью женскою люблю.
И страсть моя только тогда пробуждается. Влюбчивость его рождает. А до того ничего нет. Сплошное ровное наслаждение жизнью. Бесстрастное присутствие в бесстрастном.

11. Лукавый взгляд яичницы.
Стерильность — это еще ничего, по сравнению с моим взвешенным жизненным укладом, когда ничего нет, в смысле овладения страстью моего Рембратовского кошмара прелестных красок и форм. И вот тут, когда это происходит мое тело наполняется Байкалом. И вот оно приятное. Искомое в тайне, после зова на помощь «не трогайте», пропадает, простота, и наконец приходит сложность.
Где мои копированные графики, повтора всех тех, кто может просто прожить влюбчивость? У которых просто происходит примерно так. Насладился страстью и пошел в уборную слить мрак и негу? Их нет. Есть оскомина, заваренная варочным аппаратом взведенного ручника тормоза, застывающая лава красно плавкого отвара железа, по всей моей ласкутно-глашатого лица. Я влюбляюсь по уши, в стиле взведённого курка, не могущего более остановиться.
Ну а дальше, страсть, вызывает сны, видения и излияния. И я понимаю, я погиб.

12. Шум и треск от работы пробойника сапожника.
Влюбчивость моя настолько страна, что влюблённость в одну, скоренько, вызывает влюбчивость во многих. Даже смешно становиться. Я давно проследил закономерность, влюбляясь в одну, и тут же в моей жизни появляется другая ничем не хуже, а по меркам Саятнова, Шекспира и Гарсиа Лорки, возможно и намного лучше. Но, как и первая, та вторая, увы к радости, так же с тонким и поразительным изъяном. В дальнейшем все сие помогает сделать трюк. Это самый мощный каскадёрский финт. Повторить его малоопытному сложно. Воистину должна быть зацепка. Расставаться надо уметь. Но, Боже мой, я никогда, не искал зацепок. Наоборот я их отгонял. Ну а теперь. Все советуют, что в старости, в опытном понимании мира отношений, нужен план побега. Отхода. Ответного нокаута.
Брови. Они могут быть густыми, точно теми, какими мексиканская красотка гордилась. Но там был шарм, а тут отвращение. У моих женщин могут быть разные и самые экстравагантные брови. Важно ли это? Нет, главное, что они появляются в моей жизни, как нужный и подсознательно искомый, изъян, с поразительной наглостью.

13. Разбитое яйцо на лотке, в магазине.
Женщины материализуются из мечтаний чудесным способом. Они встают вместе с тобой параллельно твоему пробуждению, и следуют в след тебе, как фантом, и в последствии сразу как ты отворил дверь скрипучую и совершено бледную твоего искомого джентльменства, пред тобой предстает та, которую ты не гадал, но рисовал первым в подсознании и желал более всего. Первая всегда из глубины в тайне, и пусть в дальнейшем ты ее перечеркиваешь, и по верх написанного малюешь новый портрет. Да вот только под низом всегда остаётся, та тайно искомая. Материализовалась одна, тут же, как на счетах фишечка спрыгнула на палец другая.
Монна Лиза. Это образ, искомый и потаенный, и первым всплывающий в голове. Не лучший образ, но самый желанный. Она та что не будет никогда, та что никогда не появиться. Фантом. И как предсказано, все с тем же изъяном что нокаутируют в дальнейшем гордость женщины. Удар по гордости, вызывает хроническую заболеваемость, женской души, Да Винчи знал это. Вот туда аперкотировать не нужно.
«Умейте отходить, красиво» стучит пробойником сапожника в голове. И дайте возможность вас замарать, сделать виноватым. Сделать мразью. Что бы не вы слили мрак и пепел, а вас, и за вас всего вашего.

14. Губит чайник.
Но где же изъян? То, что есть густые брови, или что она есть подле меня. Мне не важно, как есть. Главное, что красоты с изъяном не осталось, только, уродство с очаровательной родинкой. Но и в них есть, и я нахожу не вооруженным глазом, оплот раскрепощенности. Горчичного освобождения, аж рот прикрывай от ожога. И тут же плевок на пальчик проверяя не исходит ли с ниппеля покрышки травящий воздух. Проверяю свое испепелённое сердце не осталось ли в нем малых энего Ватт ритмического биения и глотка.
Пусть будет густая бровь, естество да ликует, и радость пребывает на неформально зачтенных обликах незрячие. Лишь бы была. Лишь бы наводила страсть. Хоть что, хоть как, хоть чем ни будь. Лишь бы не один. Лишь бы было страстно. На все иду, лишь бы не спать без страсти. Лишь бы выпереть вон ровное и кроткое и счастливое пребывание спокойствия. Хочу страсти как рыба сом тины и омута.
А вот еще что, пусть бровь не густая, а нелепо выщипана. Это не великий минус на лице женщины. Это для меня плюс. Ибо она женщина та, пусть и не первая, а вторая, но блещущая красотой малостью, по сравнению с первой отчетливо вышедшей на уровень материализма, в точной копии моего раннего бесстрастия. У той густая бровь, но первая. И, материализовалась, и пришла, и обрадовала, и насладила, и утомила, и не дала спать.
А с тонкими и очаровательно героиновыми бровями вторая, но не в конец страсти затухающей, а для пущего нагнетания ея. Так сие для меня и плюс и минус, и то что не поведаю никому. Не выражу словами. Всего лишь, из-за того, что лишусь слов. И запнусь в желании объяснить. Затем и расстаться. Несносное положение. Какого! Первенца разменять на очередного и осознать, что ряд размельчал и нет искомого.
Что для женщин малое, для меня не могущее по несть. В каждой женщине великий изъян, изъян красавицы, словно на уродливом лице, красивая родинка, очарования и кристальной чистоты реки Байкала.