Мужество с кислой миной: Проза В. Чекунова

Автор: bjakinist. «Морда лица» современного русака около сороковника — тяжелая, угрюмая и недоверчивая. Если он улыбается, то кажется, что оскалился. Если смеется, то типа глумится. Он или пьяный и весь на понтах, или мучится «сушняком» и агрессивно страдает всякими комплексами. Иностранцы говорят: «Какие у вас женщины! И какие, блин-увы, мужики…»

От лица таких вот мужиков около сороковника довольно внятно и громко вещают несколько авторов в нашей вяло текущей словесности, среди них — Вадим Чекунов. Собственно, ему принадлежат два романа — «Кирза» (едва ли не лучший о нашей армии) и «Шанхай. Любовь подонка». Про «Кирзу» я писал довольно подробно при ее выходе. Критика и общественность вообще обласкали ее вниманием. С «Шанхаем» так не срослось, хотя герой в обоих романах, по сути, один — молодой филолог в условиях жесткого выживания.

И все же сперва несколько слов о «Кирзе». Считается, что это картина вчерашней нашей армии. Правда, при мне ее спрашивал в магазине парень вполне призывного возраста. Сюжет прост: студент-филолог попадает в ряды СА на ее излете — собственно, события 91 года застают его в казарме. Дальше начинается «физиологический очерк» во всех самых неприятных смыслах слова «физиологический»: солдаты тягают непомерно громоздкие тяжести, пердят, как лошади, во время кросса, лопают кашу вперемешку с крысиным дерьмом, дерутся, пьют, матерятся, как звери и дети, тупеют, хамеют, мужают. Все, как и положено, становясь мужиками с хронически мрачными мордами и привычкой к насилию над собой, над другим — как главным законом российской низовой, да и всякой жизни. Хотя герой-рассказчик — носитель «культурки», он сполна разделяет неформальные законы и предрассудки казармы и, абсолютнейший конформист, становится матерым «дедом» и реальной «машиной смерти»: «Стал бы я стрелять в «свой народ»? Ни я народу, ни он мне — не «свой». Стал бы. Вообще — хочу стрелять. Не на стрельбище. Там обстановка не та — делаешь, что приказано. Выплеска, облегчения нет».

Всю выданную чернуху, бытовую и «душевную», автор пытается осмыслить как явление, можно сказать, культурологического и аж природного порядка. Подлинная народная (и молодежная тож, и политическая как результат конечный) субкультура российская — армейская и уголовная, считает автор (и не он первый!) Они так сходны даже по сленгу сейчас, а суть у них всегда была одна: навыки выживания в условиях рабства. Армейский опыт имеет то преимущество, что позволяет среднестатистическому солдату побыть и снизу и сверху, и рабом, и относительным господином. Это ускоренная и ужесточенная модель того, к чему воленс-ноленс сводится и наша гражданская жизнь.

Повторюсь: герой-повествователь выбирает путь конформиста, правда, конформиста не автоматического, а рефлектирующего. Он пытается обосновать свою позицию, хотя, конечно, выглядит она очень двусмысленно. Отпраздновав свой дембель как пробуждение от тяжкого сна, автор-рассказчик, тем не менее, считает: «Армию нужно защищать» от критиков (?) (позиция В. Чекунова в ходе обсуждения его романа, получившего большой резонанс в социальных сетях).

Оказавшись на воле (иначе не скажешь), человек этого склада не знает, что с «волей» и делать, словно навек выданные ему безразмерные труселя с казенным клеймом «Ж(лоб) О(течественный) П(роверенный) А(бсолютный)» не греют его и даже не прикрывают стыд. Это не его страна, обещанная ему в пионерском детстве, — теперь в ней взрывают здания в мирное время (с взрыва соседнего дома на Каширке осенью 99 года начинается второй роман Чекунова «Шанхай»). Семья его тоже разрушена. Он душой да и в смысле быта вполне беспризорник, для которого живо лишь мутное и опасное «сегодня», «сейчас». Герой — молодой филолог уезжает в далекий Китай, чтобы начать жизнь если не с чистого листа, то хотя бы продолжить спиваться в экзотических декорациях. От себя, конечно, не убежишь, но — о, чудо! — в Шанхае он встречает юную девушку Ли Мэй, и… Собственно, роман препода и студентки — этот сюжет сто раз обсосан литературой. Но у Чекунова получается свежо и пряно: любовные сцены (и сцены эротические, что не одно и то же) в «Шанхае» — пожалуй, лучшее, что в нем есть. Ну, и интересно, конечно, почитать про китайцев, про веселую бесцеремонность китайских их «церемоний».

«Шанхай» приметно несет в себе черты мелодрамы, мне показалось. Причем совершенно сознательно — показалось и это. После гибели Ли Мэй герой возвращается в Россию к разбитому корыту, но здесь он «обратно» «не свой», «не родной», — даже и для себя. Финал романа, может быть, иронически, а может, и на полном серьезе похож на взрыд есенинской пьяной тальянки: кончена жись!.. Эх-ма…

Ё-мое! — сурово подправляет зарвавшегося читателя Чекунов тотчас же в интервью: я-то сам не такой слабак, я-то выжил! Встал на ноги, обзавелся умной книжкой — и не одной… Слово «подонок» в подзаголовке романа — не ругательное. Так лет десять назад называли себя ребята с «Удаффкома» (Чекунов — одна из звезд этого интернет-ресурса), люди успешные и положительные, но играющие в таких вот крутых пацанов, в дворовую шоблу, немножечко. В шкурке подростка-«сверхчеловека» россиянину с казенным клеймом на еще советских трусах легче было пережить социальную трансформацию 90-х. Правда, от «реальных» нереальных тех «пацанов» мы уже порядком устали, и в политике — так особенно. Пережили их, как подростковые прыщи морально (а хочется, чтоб и физически).

И если филолог — писатель — «подонок» — реальный пацан Вадим Чекунов задумает третью книжку, то мой ему совет: сменить героя — конформиста и слабака на винера, не обязательно социально упакованного, но морально все-таки победителя. Это и интересней писать (новый, не на нытье-похмелье заточенный материал), и читать приятней.

Воздух времени приметно меняется, дамы и господа. Людям хочется положительного героя и стратегии успеха — как ни косовато сложилась новая наша российская жизнь.

Филологи, энтомологи, фольклористы, ботаники! Изживайте в себе жлобизм 90-х и 00-х! Уходит, уходит он как маркер силы вместе с, увы, спившимся, сторчавшимся поколением, угодившим в яму между эпохами…

6.11.2015