Последнее свидание (II)

Автор: Владимир Павлов Лера еще не дружила ни с одним парнем, отпугивая всех своим высокомерным видом и слишком деятельным характером. На переменах ее узкая фигурка, стремительно и нахраписто двигаясь, успевала появиться в самых удаленных друг от друга местах школы, при этом задок у нее вращался, как тракторный маховик. Говорила она резко, лаконично. На мир смотрела устало-снисходительно, будто все в нем давно знала. При этом одевалась кокетливо, по последней моде, на прически и макияж тратила уйму времени и материнских денег. Парни прозвали ее «звезда колхоза», передразнивали вертящую-всем-чем-можно походку, когда она шла мимо, но близко не подходили, – хватало кадров посговорчивее.

Из-за побелки урок литературы проводили в кабинете труда. Помещение было большое, пустоватое, расселись беспорядочно, шептались, перебрасывались записочками, скрипели стульями, то и дело хлопали двери, в задних рядах шло какое-то свое обсуждение, у доски свое. Клавдия Петровна, в возрасте, лет сорока, но моложавая, бойкая, с черным плутовским взором вызвала Кириллова к доске. С блуждающей по лицу улыбкой, призывая взглядом в свидетели аудиторию, она спрашивала его поощрительным тоном, как мальчика, который заврался:
– Ну, что же, Дима, вы молчите? Ведь вы написали на отлично сочинение, как же это вы позабыли, зачем приехала в Москву Анна?

Кириллов не дерзил в ответ, бормотал невнятное. Клавдия Петровна, не смотря на ее возраст, смущала его. У нее была тонкая девичья талия, а все что ниже, вошло в серьезное женское тело и поражало объемом и круглотой.

После уроков Кириллов подкараулил Леру в коридоре. Подался к ней от окна, возле которого стоял, прислонясь спиной к простенку.
– Лера… Я у тебя хотел спросить…
Лера посмотрела пристально и пусто, как смотрят на кондуктора, на дорожный указатель. Он ощутил противную слабость в животе, словно выпил слабительного. Подумать только: он, Кириллов, робеет перед этой девчонкой!
– Ты сегодня не против в кафе сходить?
Верхнюю губу, отмеченную пушком, тронула чуть заметная улыбка, румянец облил щеки, то суетливо-пружинистое, что она из себя изображала, на миг отлетело. Она с виноватым испугом очнулась, и вновь перед ним стояла «звезда колхоза».
– Ты, вот что, Кириллов, брось эти глупости и лучше помоги мне донести плакат. Сейчас зайдем в учительскую.
У Кириллова так и оборвалось все внутри. Он, как бычок на веревочке, покорно поплелся за ней. Это не тот случай. Какая там романтика! Перед ним ожившая скульптура Мухиной с прямым, как арматурный стержень, характером.

Город угомонился и затих. Прохожих словно метлой вымело. В кирпично-бетонном полумраке слышался общий чих, лязг, вздох: за стенами, мимо которых Кириллов и Лера проходили, мылись перед сном, укладывали детей, пили пиво и просто болтали. Молодая парочка на балконе старинного здания с лепными карнизами, обнявшись, смотрела на опускающуюся на город ночь. В подворотнях было совсем темно, пошаливал колючий ветерок. Леру в ее легкой курточке знобило. Она шла, высоко подняв плечи, ссутулившись, и каблуки ее звонко стучали по расчищенному асфальту. С горьким чувством человека, осужденного на долгий срок без права на обжалование, Кириллов плелся за ней. В подъезде настаивались запахи неблагополучия: пережаренной картошки, махорки, псины, испарений сочащейся трубы и гниющей от этих испарений погонки лестничных перекрытий, прогнувшейся и почерневшей. Кириллов дотащил плакат в дурном настроении.
– У вас в подъезде воняет какими-то отбросами, – сказал он Лере напоследок, желая ее уколоть.
– Дима, ты наверное, устал? – она потупилась, взглянула на него с виноватой улыбкой. – Пойдем, чаю выпьем.

Ему бы поддержать зазвучавшую струну, двинутся навстречу. Но у него же достоинство – как же, запрягли, что мерина. Небрежно кивнув, игнорируя коврик, он шагнул в коридор.
Из комнаты вышла остроглазая скуластая женщина, с гладкой, еще молодой кожей, тонкогубая, сухая и крепкая. Судя по Лериным рассказам, ее мать прожила довольно бурную молодость. Ездила по республикам в период кампании против полиомиелита, осталась председателем исполкома в уездном бурятском городке. За перегиб была брошена рядовым врачом в какую-то захолустную больницу, потом вернулась в родной город. Было время, когда ее возносили даже до заведующей отдела здравоохранения какой-то области. К тому времени она установилась зав. лабораторией мединститута.

Когда сели ужинать втроем за небольшой столик на кухне, удачно поставленный у окна, Дарья Леонидовна, мать Леры, стала рассказывать, как в Усть-Каменске одного знахаря за отказ делать прививку арестовали, бросили в холодный погреб на трое суток, а потом сослали на Колыму, как идеологического вредителя и буржуазного прихвостня. Изящно поддевая вилкой то маринованный перец, то кружок колбасы, она повторяла, вытирая губы салфеткой:
– Головотяпство у нас в крови. И полное презрение к законности. Любое начинание скатывается к бюрократизму.
Кухня полнилась светом, отраженным от залитого солнцем торца противоположного дома, белокирпичного. Вяло, безо всякого аппетита ободрал Кириллов зубами ребро склизкого, словно в мыле сваренного барана, хлебнул чаю, попробовал ржавую дольку яблока.
– Да, это верно Гоголь подметил, наши революционеры все будущее созерцают, а настоящего в упор не видят, – подтвердила собственные мысли Дарья Леонидовна, подводя итог. – Если б Маркс мог это видеть, он бы сказал: «Я – не марксист».
Кириллов отрешенно вздохнул, изо всех сил изображая на лице сопереживание.
Она поставила чайник на плиту, села, устало сгорбившись, и сказала больше для самой себя:
– Даже материнское чувство трактовалось как инстинкт, который нуждается в облагораживании. Воспитание детей должно брать на себя государство. Семья – пережиток прошлого. Общие дома, общие жены, общие дети. И я во все это верила…
Кириллов зигзагами двигал по скатерти кружку.
– И разве это не вписывается в марксистскую доктрину? – спросил он устало.
– Любая теория нуждается в поверке жизнью. – Дарья Леонидовна свела брови и уставилась куда-то в окно невидящим взглядом. – А у нас – презрение ко всем устоям. Даешь социальное чудо, даешь пятилетку за год!
Кириллов, который до сих пор беседовал точно нехотя, вдруг загорячился:
– А я вот считаю, что материнская любовь – это одна из самых темных и слепых сил, которые нами движут. – Он нервно скомкал салфетку. – Ради благополучия одного своего ребенка любая мать пожертвует благополучием сотен других детей.
– Полегче в обобщениях, молодой человек, – заметила резким тоном Дарья Леонидовна.
– Разумеется, это никакое не правило, и ни в коем случае не касается вас, – как можно мягче заговорил Кириллов. – Просто устои эти благополучно гнили и во времена Пушкина и Достоевского, но гнили тихо, культурно. А пришла революция и вскрыла нарыв.
Дарья Леонидовна лихорадочно заблестела глазами:
– Знаете, Дима, вы мне напоминаете активистов по раскулачиванию, деятелей коллективизации, тех, кто погубил деревню. Они так же презирали Пушкина, и интеллигенцию считали социально чуждым элементом.
– Да кто ж это все делал? Кто раскулачивал? Те же интеллигентики, вшивые романтики и крушили деревню.
Она едко усмехнулась, нервно потирая маленькими сухими ладонями:
– Вот именно, интеллигентики, та вшивая их разновидность, что стремится переделывать историю, из террористов, народовольцев. Про них и писал Достоевский в «Бесах».
Кириллов, равнодушно опустив глаза, отвечал будто самому себе:
– Зато настоящие интеллигенты, с диссидентским уклоном, все норовят сигануть на Запад, в объятия дяденьки Буша. Все продается, все покупается. Вопрос в цене. Просто моралисты свою плату получают не деньгами, но это не важно.
Дарья Леонидовна со значительным выражением поджала губы, закивала головой:
– Теперь мне многое ясно в современной молодежи. Вы мне открыли глаза, Дима. Не ваша вина, что вы так рассуждаете. Ладно, не будем продолжать.

Лера повеселела, во все глаза смотрела на него и затаенно улыбалась.
– Хорошо ты ее срезал, – шепнула она ему, когда переходили в гостиную.
«Ничего, – подумал Кириллов, усаживаясь на диван поближе к окну, – люди как люди, не съедят же они меня». Он посматривал вниз, на огнистую магистраль, искрящуюся и шипящую, как разлитое шампанское. По зебре пробегали муравьишками люди, и вновь оно текло, искрясь. Фасады, тополя, заборы – все выглядело как-то особенно свежо и ясно с такой высоты.
– А вы к институту готовитесь? – холодно, по-деловому поинтересовалась Дарья Леонидовна.
Очерк ее узкой восточной фигуры смягчился, когда она погрузилась в плюшевую рухлядь дивана.
Кириллов потер ладонями о колени, потом подался вперед корпусом, будто что-то мешало ему говорить:
– Нет. В технарь, наверное. Или фрезеровщиком, на завод. Там нормально получают. У меня дядя там работал.
Дарья Леонидовна сказала наставительным тоном:
– Дима, вам нужно непременно поступать в институт, это билет в жизнь.
Кириллов уперся глазами в стол, что-то невнятное пробубнив. Тут хоть бы школу окончить нормально, чтобы в техникум пролезть…
– Ты считаешь? – пришла ему на помощь Лера, посмотрев на мать вызывающе.
– Разумеется, и ты знаешь, что я права.
– Значит, те, кто не имеет диплома, люди низшего сорта? А кто же работать на заводах будет, в метро тебя возить, в магазине обслуживать…
– Ну, конечно, раз я так говорю, то презираю рабочих и колхозников, – насмешливо произнесла Дарья Леонидовна. – Дело не в дипломе, а в работе над собой, которую каждому приходится совершать на пути к знаниям. У жизни есть свое течение, и оно уносит нас от избранной цели. А если ты изначально хочешь идти по пути с наименьшим сопротивлением, к чему же ты придешь…
– Ах, мама, тебе бы на митинг!
– Да что с тобой говорить! – Дарья Леонидовна нетерпеливо дернула плечом, и это был совершенно тот же жест, что только что сделала ее дочь.


Он ощущал в себе – не без самодовольства – запасы неких афродизиаков, жертвами которых становились девушки определенного склада, в основном проворные, с избытком активности, передовые ученицы, старосты и комсорги. Года два назад он познакомился со студенткой-второкурсницей филфака, отличницей и секретарем семинара. Была она не очень красивая, в очках, высокая, бледная, несколько худоватая, с бледными длинными губами и бледной зеленью в больших глазах. Сперва казалась, что он нужен ей для тех же примитивных нужд, как она была необходима ему. Но потом разыгрались шекспировские страсти, начались глупые угрозы. Отличница наглоталась снотворного и чуть не отправилась к своим литературным кумирам. Родители грозили заявить в милицию. Господи, как он тогда перетрухнул! Понял, что такие игры могут кончится плохо. Вот почему он трепетал, когда замечал, как блестят карие глаза Леры, как дрожит рука от прикосновения.

Через неделю дошло до поцелуев. Кириллов действовал, как опытный сердцеед: не торопил, но и не затягивал. Вызвался заехать за Лерой, которая отправилась вечером к подруге, и проводить до дома. Подруга устраивала в своей квартире спиритические сеансы, постоянно зазывая Леру, и та, ради смеха, поддалась. Квартира находилась на окраине, за пятой больницей, надо было ехать автобусом, потом плутать черными переулками, мимо заборов, баз, возле верфи. Кириллов обегал прохожих, поскальзывался, чертыхался, думал о том, как он удивит Леру, уверенную, что дом не найти: надо быть сыщиком или родиться в этом районе.
– Нашел? – улыбалась она, глядя на него обведенными тушью большими глазами. – Ты герой! Пойдем.
На улице не было ни одного фонаря. Дома с погашенными окнами исчезали. Из снежного мрака выполз вяло фыркающий автобус. Салон был почти пуст. Лера сидела рядом, не улыбаясь. Рассказывала о парапсихологии, о том, что это наука, в отличие от медиумизма – грубого суеверия. Он смотрел на черный беретик Леры, узкий, черного меха воротничок, на тонкие смуглые руки, неспокойно лежавшие на коленях. Попытался ее обнять – она уклонилась, пересела напротив. Он смело повторил попытку, крепко взял за плечи и, ни слова не говоря, стал целовать. Она сидела как неживая, но вырваться не пыталась. Потом осторожно обняла за шею, стала сама целовать, робко, горячей, искусней, словно постигая в немыслимом ускорении науку страсти, под конец целовала с такой страстью, что это его поразило, хотя он не подал вида. Они чуть не проехали остановку, выбежав под неуютное ворчанье кондуктора, и Кириллов почувствовал, как у него распухли губы.
Под лестницей свято сохранялся заповедник ненужных вещей, то есть, мусора. Окурки, пробки, битое стекло, бумажное рванье, селедочные скелеты и растоптанный хлеб. Здесь же, на газете, постеленной на пол, расположилась персона. Треснутая кружка, надкушенная сарделька, в открытой консерве – мертвое мерцание рыбьего глаза и внушительная бутыль бормотухи с наклейкой «деготь».
– Красотка! – раздалось из-под лестницы. – Позолоти ручку! Выйдешь замуж, нагадаю.
Персона закатилась мелким, гадким смехом. На пиджак под цвет жухлого листа потекли слюни. Перед ним вырос высокий, худой мужчина с каким-то лунатическим, сизого цвета лицом, прикрытыми в тяжелых веках глазами, навеки потухшими. Кириллов уложил его одним резким тычком в грудь.

Он почувствовал себя героем, защитником слабых. Но Лера неожиданно рассердилась.
– Как тебе не стыдно, Дима! Он же больной, старый человек…
– Да не старый он, просто алкаш и грязнуля. Ничего, будет помнить.
Но Лера покачала головой, глядя на него каким-то новым, недоверчивым взглядом. Шла всю дорогу, недовольная. Это его удивило. Потом, узнав ее лучше, он понял, что осевая черта этого характера – безотборная материнская заботливость, ко всем подряд. Временами это докучало и даже раздражало, но потом он привык и перестал обращать внимание.

Дотлевала сонная, волглая зима. Черные, бесснежные бульвары по утрам серебрились от влаги, едва переходящей в изморозь, от асфальта шел туман, после полудня туман и изморозь исчезали, вновь все чернело, а к вечеру опять наползала хмарь. Школу выкашивал грипп. В трамваях не прекращалась чихательная канонада. Дарья Леонидовна уже несколько дней лежала с высокой температурой, Лера за ней ухаживала. В эту гнилую пору его опутывал тайный и вязкий страх, связанный с его секретными упражнениями – рисованием портретов, – скорее, род болезни, нежели увлечение. А вдруг он никем не станет, нет у него и мало-мальских талантов? У других есть, а у него нет. Это было фоном всех мыслей о будущем, но разговаривать об этом он не мог ни с кем. Однажды, в миг слабости или под влиянием кагора – сидели у Леры в комнате, отмечали ее победу на конференции – признался в своей тайне, которая показалась Лере пустяком, не стоящим внимания. Как он потом ругал себя! Лера взяла тайну на вооружение и всякий раз пользовалась обретенной над ним властью. На уроке черчения Кириллов позволил себе негромкое замечание по Лериному рисунку: «Тени так не лежат». Лера прервала едким смешком: «Ты у нас Крамской, тебе виднее!». Сказано было так громко и с такой интонацией, что весь класс криво заулыбался. Кириллов решил не дожидаться ее с танцев и сухо попрощался, но Лера поглядела с недоумением и заботливо спросила: «Ты заболел? Голова горячая?» Вот так: сама того не замечая, жалит в самые слабые места и искренне удивляется, когда с ней ссорятся.
Ни минуты не сомневался Кириллов в том, что Лера искренне желала ему удачи и готова была оказать любую помощь. Но порой точно бес толкал ее ехидничать, уязвлять, показывать тайную власть. Она могла в присутствии подруг, многозначительно взглянув на Кириллова, заявить: «Не всегда наши потенциалы видны нам самим. Ван Гог, например, даже табуретки вначале не мог изобразить». Кириллова передергивало привычной ненавистью, хотелось ее ударить, но по-настоящему ненавидеть Леру он не умел.

Одной ночью что-то сдвинулось в нем, выперло, ему вдруг стало тесно в себе. Каждая, даже незначительная фраза, оброненная ей, трепетала, билась каким-то нервом в его голове. День был продолжением полубреда-полуяви, того, о чем он думал всю ночь. Перед последним уроком напало дикое веселье, Лера смеялась до изнеможения, почему-то решили сбежать. Возле столба с таблицей автобусной остановки сгущалась толпа. Лера все еще держала Кириллова за руку и вдруг резко отпустила.
– Надоела эта теснота, хочется воздуху, простору, тишины! Разве можно на свидании везти девушку в переполненном автобусе? Вот лови такси, не сяду в автобус.
И Лера, устав изображать обиду, расхохоталась и побежала по улице. Кириллов едва догнал. Прелестнейшее создание! Все давно увяли к концу дня, а она по-прежнему сияет – озорная улыбка, на щеках румянец, глаза блестят, наивно-открытые, отпечатывающие мгновенно каждое переживание.
Какой-то человек в длинной шинели, озираясь, быстро шел навстречу, милиционер или военный. Его лицо в фонарном свете казалось восковым, покойничьим. И у них, наверное, были такие же лица. Милиционер кольнул быстрым взглядом, прищурившись, как близорукий. Когда прошли несколько шагов, Кириллов оглянулся: милиционера уже не было. Над потемневшими очерками жилых массивов за двором небо было фиалкового тона, и между черных, будто выдавленных на небе, проводов блестела звезда, по-зимнему мелкая и стеклянистая. Зажигались и гасли окна, превращая дом в меняющуюся крестословицу. В подъезде была тьма, как ночью. Чуть живая лампочка тлела на первом этаже, озаряя прелую стену над сочащейся зловонным паром трубой и лестничный пролет с гнутыми без поручней перилами. Выше господствовал мрак. Тяжелый январский ветер, врываясь в заделанное картонкой окно, леденил батарею. Кириллов показал Лере местечко возле почтовых ящиков, где меньше продувало, сам встал против нее, под ножевую струю морозного воздуха.
– Ты совсем замерз.
Она растерла ему нос, щеки, лоб. Лицо загорелось. От мысли, что выглядит по-дурацки – эдакий снегирь – он нахмурился и слегка отстранился.
– Ты чего? Я тебя чем-то обидела?
– Глупости не говори…
Лера трепетала от каждого дуновения его настроений. Стоило ему улыбнуться, и она просияла.

Внизу хлопнула подъездная дверь. Они вздрогнули. По шагам стало понятно, что это не Дарья Леонидовна. Это был низенький мужичок со здоровенной, словно позаимствованной у амбала, головой. Он прошел как-то боком, кольнув Кириллова недобрыми глазками-сверлышками. Следом, кряхтя и отдуваясь, взлезала по лестнице плотная черепахообразная бабуля. Пройдя мимо и смерив их с ног до головы, она поднималась, не отрывая взгляда от Кириллова, а когда, после мышиной возни с ключами, попала в квартиру, столь поспешно прихлопнула за собой дверь и так загремела крюками и цепочками, будто за ней гнались.
Но ни косые взгляды проходящих мимо жильцов, ни холод, гуляющий по подъезду, не могли заставить их оторваться друг от друга.
– Мама идет, узнаю ее цоканье, – зашептала Лера, прильнув к его уху губами, и слова ее были как скорые летучие поцелуи. – Скажем, что надо доделать срочно стенгазету, понял, понял?
Пахнуло духами, и на лестничном пролете появилась Дарья Леонидовна в черной бархатной шляпе и в длинном пальто с меховыми отворотами, тесно передвигая ноги, легкими толчками каблучков едва касаясь ступеней.
– Чего это вы тут торчите, как бездомные? – посмотрела она на них с некоторым удивлением. – Зашли бы к нам.
Кириллов стоял, ссутулившись, угрюмо глядел на носки своих ботинок, Лера же поглядывала то на него, то на мать, и лихорадочно врала, что им на завтра нужна статья в школьную газету, такой-то из их класса подвел, не написал в срок, а тень падает на ее репутацию.
– Ну, хорошо, хорошо, – оборвала ее Дарья Леонидовна хмуро. – Пойдемте скорее, я с ног валюсь.

Пока Дарья Леонидовна священнодействовала над завариванием чая, он незаметно толкал под столом своей коленкой Лерину коленку, и ее скованная улыбка смягчалась и светлела.
Она глянула на висячее зеркало в бронзовой ажурной раме, улыбнулась себе и, удовлетворенная собственным отражением, кивнула:
– Да делайте на здоровье. Но вы успеете до десяти, чтобы Дима мог уехать?
– Разумеется, успеем, – сказал рассеянно Кириллов. Он как будто бы слушал и не слушал. У Леры брови полезли на лоб:
– Да ты что, как же мы успеем? Там куча литературы, даже на пяти листах все не влезет! Всю ночь придется вкалывать.
Дарья Леонидовна помолчала, щуря на дочь свои язвительные глаза.
– А это не вредно вам будет, не спать ночь?
Лера взахлеб допила чай и продолжала горячо:
– Мамочка, да мы днем отоспимся! О чем ты говоришь? Я всю школу подведу!

Комната Леры оказалась угловой. Именно здесь протекала значительная часть ее жизни: стоял письменный стол в бумажном хламе, в тетрадках, альбомах, в пятнах масляной краски, к одной стене тулилась короткая оттоманка, к другой – шкаф, загроможденный книгами и грамотами. За окном была синь. Лера сидела на оттоманке, запахнувшись в рабочий халат, из-под которого синело домашнее платьице, а внизу торчали смуглые босые ступни в шлепанцах. Только что расписали огромный кумач и теперь молча цедили чай из пузатых кружек. Синева смеркла, за окном установилась безнадежно ветреная и промозглая февральская ночь.
– Вино двухсотлетней выдержки! – закривлялся Кириллов, плавно доставая из портфеля «Агдам» и разливая по стоявшим на столе граненым стаканам. – Пью за эту ночь, которая пролетит так же быстро, как и вся жизнь! – И выпил торопливо, боясь, что она его перебьет. – Ничего не удержишь. Ничего не останется…
Лера по его примеру опрокинула в себя стакан и с непривычки сожгла слизистую – потом долго хрипела и перхала. Он погладил ее по ноге, которая упруго и рельефно выделялась под халатом. Она вспыхнула, но не отстранилась. Глаза ее, влажно блестевшие из-под опущенных ресниц, казались такими темными, что нельзя было различить зрачка от радужки.

И в этой комнате была любовь, не имевшая ни вчера, ни завтра, ни надежд, ни притязаний. Очищенная от человеческого, она расцвела, как узоры инея на окне, и ее судьба была судьбой инея: исчезнуть.

В окно уже льдиной напирала синева рассвета. Леры не было. Ощущая томящее сосание под ложечкой, Кириллов вдруг сел на край кровати и как-то весь скрючился. «На черта мне это надо? Зачем?» Осторожно-легко вскользнула Лера, Кириллов ее не заметил.
– Что с тобой? – спросила она побледневшими губами, ее лицо задрожало от волнения. – Что-то не так?
Кириллов пригладил волосы. В минуты волнения он всегда гладил себя по голове.
– Хочу у кого-нибудь занять невозможную сумму… Меня вчера обыграли, какой-то шулер попался. Долг такой, что… В общем, восемь тысяч. Знаю, что таких денег нет ни у кого. Это почти «Москвич»…
Она мгновенно и глубоко поверила.
– Я знаю, что делать. Только поклянись, что больше никогда не будешь играть.