Калевала (I)

Автор: Владимир Павлов Только с возрастом приходит понимание, что ищешь всегда то место, из которого уехал. Ты вовсе не был там счастлив, но твое ощущение счастья навсегда пропиталось сыростью маленьких подъездов и тусклостью хромых улочек. И когда вдруг чей-то ранец с размаху врезался в голову, а любимая девочка вместо ответа на захлебывающееся письмо палила из рогатки в почетное место, в отчаянии воздымались руки, и Кто-то, осыпающийся штукатуркой с потолка придушенной церквушки, слышал твой вопль: «Доколе!» Дурак. Надо было не вопить, а драться до упоения, благословляя своего врага, бежать за возлюбленной и дарить ей букеты с клумбы и украденные пирожные… Хотя, была ли она на самом деле, или ты придумал ее пышные ножки и хрупкие плечики, чтобы не выглядеть рохлей перед самим собой? И был ли этот затерянный среди карельских болот городок?

Его, конечно же, не было. Ты родился в пустоте, между двумя пожелтевшими датами. И ходил не в школу, а на просмотр странного черно-белого фильма, где девочки носили сарафаны, а мальчики – пиджаки. И ссорились не родители, а отстраненные инженеры твоей судьбы, предлагавшие то одни, то другие лекалы. И пили мы вовсе не украденное у отца пиво, а дождь, похожий на холодные чернила…

Вот примерно подобный мусор приходит в голову, когда бродишь без причины по знакомым названиям. Я здесь уже две недели. Прошли похороны, улажены дела с наследством, навещены друзья, и некоторые даже устали со мной прощаться. Ничто не держит. А я все не могу купить билет. Резкость вдруг пропадает, расписание вылетов плывет… Наверное, это и есть старость, когда становишься сентиментальным.

Сегодня захотел посмотреть на проданную квартиру. Чего, казалось, глупее? Но нет же, дождался распада очертаний в темноте, и сейчас гляжу в желтизну окна. Пара, – он омухоморившийся подосиновик, она опоганившаяся лисичка, – убирает останки чаепития. Дружные такие. Сейчас он ее облапит. Соприкоснуться отцветшие бутоны. Зрелище не для больного несварением. Прощай, милый параллелепипед… О, черт, он ее душит! Нет, нет, показалось. Какое разочарование… Ну, да бог с ними.

Квартирка, которую я снял в довольно странном доме, тоже довольно странная. Взять хотя бы эту голую стену, возле которой стоит моя кровать. Ну, можно было же хоть что-то наклеить, пусть отличающейся расцветки! Очевидно, раньше здесь стоял шкаф. Подозреваю, что его никто не убирал, – он сам развалился и истлел. То же скоро произойдет с расслаивающимся, как грибковые ногти, столом у окна. Окно, кстати, на удивление пластиковое. Я его никогда не задвигаю шторами. Мне чем-то нравится вид, этот унылый советский конструктивизм с вкраплениями постмодерна. Плюх! – прими меня в свои сетчатые волны, старушка-кровать! У меня сегодня такое настроение, что я даже люблю эту неоклеенную уродину с застывшими соплями штукатурки. Ну-ну, не обижайся.

Я дружески похлопал стену, и мне показалось, что с другой стороны ответили. Признаться, меня прохватил потусторонний сквознячок. Соседняя квартира казалась мне необитаемой. Сколько я ни звонил, мне не открывали. Свет в окнах никогда не зажигался. Там даже дверь никогда не хлопала. Я повторил. Столько же хлопков донеслось оттуда. Немного поиграв в морзянку мертвых, я вышел на балкон и закурил.

Наши балконы – смежные, значит, можно проверить. Все очень просто: ставим табуретку, – так, – теперь ногу на парапет, – отлично, – потом надо перенести центр тяжести. Не глядеть вниз. Но как же не поглядишь? И я взглянул. Тошнотворно маленький водитель вылезал из игрушечного грузовика. Девятый этаж, брезент кузова не поможет. К черту. Может, я и слабак, но, по крайней мере, никому ничего не хочу доказывать. Знаете, есть такая героическая смелость, от которой пахнет холодным потом.

Звонок в дверь ударил, как подзатыльник. Я никого не ждал, поэтому не спешил открывать. Звонок повторился. В коридоре мне показалось, что за дверью кто-то тихо воет.
– Кто там? – подумал я грозно, но так сдавленно раздался мой голос, словно бы не из меня.
– Соседи, – отозвалось неприветливо, будто это мне открывали.
Посреди закругленной в линзе глазка лестничной площадки висело шарообразное небритое лицо с огромным носом.

Когда я открыл, шарообразность ушла в вытянутость, оставшись ее тайным свойством, а нос урезался до обычной картофелины. Оплывший, приземистый мужик с бутылкой пива наперевес глядел на меня простыми, как теорема Пифагора, глазами: под каким-то прямым углом. На нем была грязная, мятая рубаха, застегнутая на среднюю пуговицу, и сползавшие с каплевидного живота трико. Все это имело неопределенный, серый оттенок.
– Пить будешь? – спросил он угрожающе, и, не дожидаясь ответа, перешагнул порог. – Я ведь не хотел на мать наорать, правильно? – говорил он, словно продолжая начатый разговор, проходя на кухню. – Что же мне теперь, Галактику новую открыть и туда переехать?! – В моих стаканах уже разбухало пиво. – Чем больше дорожишь гармонией, тем чаще ее и разрушаешь. Андрей. А тебя?
– Вова, – процедил я, теряя терпение.

Андрей присел, не обращая внимания на мои попытки возмутиться. Он вообще как-то больше смотрел в скатерть и за плечо, словно там стоял невидимый третий. Осознав, наконец, что не хочу его выпроваживать, я предложил магазинный салатик, – морковь цвета метилоранжа, но он философски помотал головой, продолжая одиноко погружаться в свое раскаяние. Я, естественно, не мог составить ему компанию.
– А ты не знаешь, кто там живет, в сто сороковой? – натянул я ниточку интереса.
Он вдруг очнулся, как-то дико вытаращившись:
– Никого. А тебе что там?
– Просто интересно, – пожал я плечами от такой внезапной враждебности. – И с каких пор никого?
Андрей поморщился; налил пива. Мне от досады чуть меньше. Размял мимику.
– Не имею понятия, кто следит за этой квартирой, и почему ее до сих пор не отобрали. Мне там никакого интереса. Разве что запах иногда…
– Запах?! Трупа, что ли?
Он отвернул голову, скривившись.
– Плесени. Когда гниют тряпки, знаешь, как пахнет?
Я сочувствующе кивнул. Последовала вопиющая история о водопроводчиках, которые не могли туда попасть, дежурили у дверей, оставляли угрожающие записки, но разговор стремительно распадался, таял, пока не осталось от него дохлой пенки на донышке бутылки. Андрей вылил ее в себя, крякнул и, не прощаясь, ушел.

Нашу жизнь можно вообразить как арматурный каркас из страхов и сомнений, при этом сомнения располагаются вертикальными прутьями, продлевая и устремляя, а страхи связывают, не дают строению распасться. Лежа без сна на кровати и непроизвольно отыскивая во тьме все подозрительное и неестественное, я уже сваривал и вязал проволокой перекрытия будущего. Прочный бетон дня формовался и уплотнялся в неведомых резервуарах, чтобы хлынуть и затвердеть, не давая опомниться.
Стена не давала мне покоя, словно она была больше, чем склеенные кирпичи, могла дышать, шевелиться, распухать во мраке. Я заискивающе дотронулся до нее и тут же отдернул руку: что-то живое заскользило там, с другой стороны, это уловило скорее не ухо, а стянувшаяся на моей голове кожа. Хватит, unprintable, хватит! Ссутулившееся на стуле пальто, такое важное без света, приготовило мне отвратительный сюрприз. Оказывается, сигареты кончились, и пустая пачка разевала свой рот с безмолвным хохотом. Непонятно, почему она казалась такой увесистой. Наверное, пустота в ней умерла и трупно отяжелела.
Магазин, разумеется, был лишь предлогом. Возвращаясь, я во все глаза пялился на соседние окна. Но, кроме спрессованной ночи, там ничего не было.

Утро. Мучительно разрывать теплый кокон сна, отгонять последнюю тень иррационального мира… Утро (уже позднее) Как ни крути, все равно придется встать, убить себя-горизонтального собой-вертикальным, сделать резкий скачек от человека прямоходящего к человеку успешному, успевающему, не успевающему. Хотя, собственно, что мне успевать… Я с мстительным детским чувством поколотил по стене – по ночным страхам. По ту сторону сказали:
– Здравствуйте…
Голос был женский, молодой такой голос, с грудной бархатцей, мелодичный. Тут бы написать «я опешил» или «я остолбенел», но это только на бумаге сильные ощущения поражают нас мгновенно, в жизни они доходят не сразу. Я, наконец, удивился. Поздоровался. Мне вручили имя («Лена»). Я вручил свое. Все, как при обычном знакомстве. Парочка общих вопросов. Сколько лет? – Двадцать пять. Чем она занимается? И тут – полилось…нет: хлынуло.
– Мое бессмысленное существование дошло до такой стадии, что я ничем не занимаюсь: не учусь, не работаю. – Голос истерически рассмеялся. – Даже больше – я не могу ничем заниматься. Вот уже больше двух лет мой день проходит так: просыпаюсь, несколько часов смотрю в потолок, на стену или в окно. Потом несколько часов, через силу, делаю утренние, в кавычках, процедуры: умываюсь, расчесываю волосы, пью чай или кофе, иногда и воду, одеваюсь… Затем несколько часов сижу и ничего не делаю. Жду чуда. Далее ложусь и опять изучаю географию потолка. Что-нибудь ем. Готовлюсь ко сну. Снова ложусь до следующего дня.
– Ну, а если погулять? – предложил я робко.
– Мне даже книжку почитать – подвиг.
– И-и-и…давно это у вас?
– Не знаю, во сколько лет это началось. Мне кажется я такой родилась… Такой вот дурой.
– Ну, зачем так…
– Нет, я именно дура! – раздалось с особенной надеждой. – Идиотка, всю жизнь потратившая на исправления и абсурдные ритуалы.
– А что это за ритуалы? – во мне заговорил псевдопрофессиональный интерес.
– Например, как провести каникулы? Лучший подарок себе – переписать старые тетрадки, чтобы в них не было ни одной ошибки. И еще составить расписание, как я буду заниматься этим великим делом. Дура!..
– Это очень оригинально, – соврал я.
– Это совсем не оригинально, – вспыхнули за стеной. – Я ненавижу себя за то, что я такая. И не верю, что с этим можно что-то сделать. Мне мучительно трудно что-то начинать и заканчивать, особенно заканчивать! Разговор, например. Все кажется, что не все еще сказано. Или расстаться с человеком. Друзья уже устают от прощания со мной, урезонивают, мол, мы же завтра встретимся, а я все не могу отпустить… Иногда создается впечатление, что меня все ненавидят. Ведь я же привязываюсь к людям с космической скоростью. Одна встреча, одно слово – и Лена, как собачонка, виляет хвостом. Потом этот счет. Страшно надоел счет, но остановиться нет сил. Я все считаю: предметы, людей в окне, узоры на обоях, вдохи-выдохи… Потом повторения. Повторение каждого действия дошло с трех до пятидесяти. Парадокс: у меня всегда было стремление к чистоте и порядку, но вместе с тем, моя комната похожа на переполненный чулан. Представьте сломанного робота, который всю жизнь копит хлам – в своей комнате, в своей голове, стремится приколоть, как бабочку, мимолетное понравившееся впечатление, каждое удачное движение цементирует в абсурдном ритуале. Что я только ни придумывала, чтобы избавиться от всего этого! Было предпринято такое чудовищное количество попыток стать как все, что вера в мою способность измениться давным-давно умерла. Порой кажется, что сходишь с ума, и тогда в отчаянии решаешь с кем-нибудь поделиться. А в ответ слышишь презрительное: «Сходи к психологу»
– Это, кстати, уже шаг – поделиться с кем-то своим состоянием, – сказал я, чтобы что-то сказать. – Совет обратиться к психологу был разумным, но я бы посоветовал участкового психиатра.
– Может, для вас покажется это глупым, но я не знаю, как описать врачу свою проблему. Общение через стену – одно, а как говорить с человеком лицом к лицу… Ужас! Говорить все как есть, подробно – не для меня. Я замкнусь и под пытками ничего не скажу. Мне нужны фразы, четкие инструкции, чтобы начать диалог. Вы не могли бы их подсказать?
Я задумался. Признаться, эта девочка поставила меня в тупик.
– Никаких готовых фраз, чтобы вас поняли, нет, вернее, они мне неизвестны, – ответил я честно. – Но уже очень хорошо, что сама рекомендация вас не пугает. Обычно начинается: «Вы что, считаете меня ненормальной? Зачем сразу к психиатру» и т.п. Вы просите инструкций… Желание четких инструкций как раз является результатом работы того же болезненного механизма, который формирует ваши симптомы, и именно поэтому я вам их давать не буду.
– Вы, случайно, не психотерапевт? – натянулась надежда.
– Да, я психотерапевт. (Это была безбожная ложь. Я отчислился с первого курса, и никуда еще не поступил.)

Расплата не замедлила. Из стены рвались, почти прыгали на меня, обдавали щенячьим восторгом не то вопли, не то рыдания, не то придушенный смех. Мне рассказали всю жизнь, вернее, весь вчерашний день, но это было одно и то же. Я вставлял замечания тоном доброго небожителя, взирающего из-за горной гряды на муравьиное человечество, а, между тем, сам я чудовищно схематичен, и если бы не природный избыток сил, лежал бы вот так же, как эта несчастная, скованный цепями ритуалов.

В тот же день пришлось сдавать билеты, – в какой уже раз. Наверное, идол всех клерков, призывающий дозировать беспокойство, счел бы мой поступок величайшей глупостью. Меня умоляли, называли последней надеждой, предлагали любые деньги (правда, признавались, что их пока нет) Но согласился я – не могу не признаться – из пошлого любопытства. Что же все-таки таилось за этой стеной, вернее, кто? – Чтобы разгадать эту загадку, я готов был даже устроиться на работу, поскольку мои карманные средства были на пределе, а счет в банке, где помещалось проданное, был заклят всеми заклятиями, как неприкосновенный.

Первая мысль, приходящая здравому человеку в моем положении – искать любую работу, чтобы не проедать и не пропивать будущую квартиру. Мысль, пришедшая мне, находилась на троюродном расстоянии от здравого смысла: искать вакансию по своей недооконченной (вернее так: не успевшей начаться) специальности. Я поинтересовался у прохожих, как мне пройти к «Центру психотерапии» Один, веселый малый с тяжелой косматой головой, наклоненный вперед, словно под ее тяжестью, просто всплеснул рукой в неопределенном направлении, скорее, указывающим на небо: мол, спроси у Господа, – и пошел, побежал, поскакал дальше, превращаясь в черную закорючку на подстрочниках улицы. Другой, похожий на классического вурдалака, проявил большую вежливость: извинился, что не знает, и попросил «немного мелочи» на проезд. Я дал. Наконец, маршрут все-таки прояснился. Узкий кривой проходик между гаражами вывел на глинистую дорогу, не отсыпавшуюся, наверное, со времен коллективизации. Слева клубились пусторосли, прикрывающие двор и спортивную площадку какого-то учебного заведения. По правую сторону лепились друг к другу одноэтажные мастерские со сплошными, во всю высоту, окнами. У ворот ГСК, перед будкой, сидел на кресле истомленный бездельем сторож, с военной выправкой старик. Его глаза были похожи на пару черных, юрких грызунов, и мне стоило некоторого усилия не оглянуться от этого неприятного, шарящего по карманам взгляда. Забор переходил в боковую стену четырехэтажного здания, вполне подходившего по описанию. Я свернул на отороченную клумбами площадку перед крыльцом. По обоим ее краям стояли машины, как хромосомы в заключительной стадии мейоза. На двери висела крошечная табличка, где неразличимо-мелким почерком значилось: «Городской центр психотерапии» До чего же унылую архитектуру выбирают у нас для таких вот учреждений, подумалось мне при взгляде на беспросветно-серый фасад. Внутри все оказалось еще беспросветней. Для стен была выбрана, естественно, самая отвратительная краска цвета тухлого киви. На весь глубокий коридор горела одна единственная лампа, и та мерцала. Двери без опознавательных знаков постоянно хлопали, словно пропуская невидимок. Наверное, больному нужно было уже по пути к специалисту запасаться мужеством и готовиться к худшему.

Как вы догадываетесь, мне отказали. Якобы нет мест. Очень может быть, это чистая правда. Но мне показалось, что у директора центра есть некий образ психотерапевта, которому я не соответствовал. Для таких людей действительность не заслоняет слова, для каждого слова существует изображение, не корректирующееся реальностью, – счастливое качество! Мои-то представления изменяются с частотой пульса колибри. Я очень запомнил его длинный печальный взгляд; эти влажные большие глаза умной собаки, этот нос – итальянским сапожком, особенно уши – почему-то несоразмерно большие и, даже боюсь сказать, волосатые! Руки не отпечатались – их не было, точнее, они были вне рукавов накинутого на плечи пиджака, – привычка мастеров на заводах. Легким движением псевдокультей он меня и выбросил из кабинета, как бракованную деталь, с вежливой тонкогубой улыбкой, с безупречным полунаклоном головы.

Я уже почти выходил из здания, но тут вспомнил, что оставил в туалете зажигалку. То ли кабинеты резко соизволили обзавестись табличками, то ли я возвращался другим путем, но мне открылось, что, оказывается, большую часть площади Центр сдает в аренду разным фирмачкам. Забавные у некоторых были названия. Например, «Издательский центр Гипотеза», или ООО «Квант». Повеяло перестройкой… А вот и совсем причудливое: «Арахна». Средства против пауков, что ли, продают? И вдруг меня потянуло зайти туда. Чего бы, кажется, я там забыл? Необъяснимы некоторые аберрации желаний…

Это была каморка, в которую втиснули содержимое выставочного зала. Пара витрин с цветными коробочками каких-то препаратов сразу отрезала посетителя от основного помещения, оставляя ему лишь узкую полоску экспозиционной площадки. Взгляд метался в разные стороны, не находя точки опоры в этом море лекарственных наименований. Боковые и задние стеллажи, впрочем, выглядели более упорядоченно, отличаясь спектральным однообразием. Возле сине-голубого сектора сидел узкоплечий, расширявшийся книзу мужчина в золотых очочках. Его студенисто-серое, безносое лицо едва оторвалось от журнальчика, который он небрежно листал. Губы, похожие на скользкие улитки, небрежно выбросили:
– Что вы хотели?
– Устроиться на работу, – глупо соврал я, смутившись.
Журнальчик убрался в сторону. Меня окинули с ног до головы.
– А кем вы раньше работали? Провизорский опыт имеется?
– Нет. Я работал психотерапевтом… – соврал я уже без особых терзаний совести, с выстраданным правом на эту ложь.
– Это подойдет. Табуретка справа.

Действительно, справа каким-то непостижимым образом поместилась табуретка. Я неловко опустился на нее, приобретя позу египетских изображений.
Мы поговорили о продукции. Я не только ничего не знал об их компании, но и вообще едва ли смог бы привести хоть одно противораковое средство из арсенала современной медицины. Мне терпеливо, как слабоумному, объясняли принцип действия препаратов. Есть паучий яд, есть ароматические кетоны, в соединении они дают уникальный антиметаболит. Вот, пожалуй, все, что мне удалось запомнить, хотя вводный курс длился больше получаса, причем сведения повторялись по многу раз. Наверное, я все-таки не хотел здесь работать. Меня больше занимал сам директор.

Словно герой сновидений, он постоянно менялся: сначала его лицо казалось по-лошадиному вытянутым и как бы двойным, вдавленным в себя, лицом в лице. Потом в нем обозначился еле заметный сдвиг, наплыв, утяжеление в переносице, и уже к концу разговора на меня смотрел типичный долихоцефал со скошенным подбородком и мощными надбровьями.
Заручившись моим согласием явиться завтра к девяти, меня, наконец, отпустили. Надо будет все-таки позвонить и сказать, что я не приду.

В этом странном городке время было дополнительной координатой пространства, оно имело протяженность, плотность, давление, цвет и, если хотите, вкус и запах. Начавшиеся вчера события были самым настоящим кошмаром. Кошмар сгущался лишь к вечеру, утром рассасываясь, подобно лужицам ночи в опухших со сна переулках, где таинственно исчезали таинственные прохожие. Я выкатился из столовой – накормленный вкусным ужином, тлеющим в желудке, обласканный взглядами девушки за стойкой, примиренный с собой и, как следствие, обезличенный, обезноженный и обезрученный – круглый, как шар. В этот шар удобно было втыкать иголки, что тут же не преминул сделать мой вчерашний нежданный гость, подловив меня на крыльце.
– А, здравствуй… Андрей, – сказал я, с трудом припомнив имя этого бесформенного и безразмерного здоровяка, в своем расстегнутом пуховике казавшимся почти втрое шире обычного человека.
Андрей подергал себя правый бакен, словно вытаскивая из него припрятанную иголку с ядом, и, снисходительно поздоровавшись, как бы невзначай заметил:
– А что там с обоюдным угощеньицем? В ответ проставляться будем?
Ни о какой обоюдности не могло быть и речи, коли уж этот наглый субъект просто искал себе собутыльника, – и я это отлично понимал, – но все же чувство вины, почему-то охватившее меня под прицелом его бойниц, не давало мне возразить:
– Хорошо, хорошо, – сказал я увядшим голосом. – Где тут ближайший магазин?
– А, нам по пути, – бросил он с деланным безразличием. – Тут их целых два. Сейчас проведем экскурсию по местам заправки наших бренных космолетов. Кстати, сегодня ты мой гость. Никаких возражений – и слышать не желаю!
Я знал, что ровным счетом ничего не будет, если я откажусь, но я, по причине случившегося со мной приступа безволия, сдулся и сник, походя уже не на шар, а на размокшую лепешку. Такая лепешка служила лакомством для всяких там Андреев, они, собственно, жили за счет подобных мне людей.

Серые хлопья, словно искусственные, медленно кружились и не опускались на снежный настил, а уносились по касательной в какую-то незримую яму после гаражей. Лессировка заката получилась мутной, похожей на грубую аппликацию. Матрешки дворов захлопывались, клубок дорожки сматывался. Магнитола, орущая где-то за ангаром, нарезала воздух незримо-тонкими ломтиками. Андрей суеверно отвел глаза, переступая через расколотое надвое зеркало, брошенное кем-то возле мусорного бака. Если внимательно присмотреться к зеркалу, увидишь своего призрака, чуть выступающего за край отражения. Мы носим в себе собственную смерть, даже когда находимся на пике расцвета. Вечность и непоколебимость смерти рядом с убогим трусливым убеганием жизни. Надо сказать это Лене, вот так, как сейчас пришло. А, может, наоборот, лучше промолчать вдохновение и сохранить его свежесть.

Нам открыла еще крепкая женщина в синем махровом халате, прямая, широкая, с неуклюже болтающимися крупными, почти мужскими, руками, спокойная, как кукла. Она властно усадила нас за стол на кухне, и, пока мы ужинали, торчала у плиты, предлагала разносолы, гладя свои каштановые над морщинистым треугольником лба волосы, наводя на меня жуть своими неподвижными, холодно-злыми глазами. Признаться, я с детства испытываю тошнотворное головокружение от так называемого этикета, от этой искусственности внутри искусственности. Зачем мне воз пыльных, неуклюжих правил, если я и без того человек мягкий и отзывчивый? Почему я должен, к примеру, пихать в себя жирный, темный, похожий на нефть борщ, который мне против воли набузовали? Однако же, поистине богатырских размеров тарелку мне все же пришлось опустошить. Пуще всего матушка Андрея не любила, когда в посуде что-то оставалось, воспринимая это как личное оскорбление, о чем Андрей меня заранее предупредил. Наконец, она ушла в свою комнату, и в моей памяти осталась ее треугольная, расширенная книзу фигура с треугольником низкого лба под крашеными, гладко примасленными волосами и треугольником толстого, красного, к чему-то брезгливо принюхивающегося носа: треугольник в третьей степени.
– Между прочим, в той квартире, оказывается, живет молодая девушка, – сказал я, преодолевая повисшее в кухне ядовитое молчание. – Правда, она редко выходит на улицу…
Он только махнул рукой, с таким видом, будто отчаялся отучить симпатичного ему человека есть тараканов. Во избежание очередных сентенций по поводу запахов и водопроводчиков, я сменил тему и поведал ему всю сегодняшнюю эпопею с поиском работы.
– Вот я и думаю, а не пойти ли, серьезно, в эту, как ее… «Арахну», – закончил я на пессимистической ноте.
Андрей задумчиво посмотрел на донышко обмелевшего стакана, словно купая там свою мысль.
– Ничего там хорошего, – вздохнул он сумрачно.
– А в чем дело? – насторожился я.
– Как тебе сказать… Поговаривают, это секта.
– Секта?! Почему, что такое?

Он рассказал какую-то мутную историю о пропавших детях, якобы их ловят служители паучьего культа, приносят в жертву, а из частей тела изготавливают чуть ли не эти самые препараты – вот и секрет успешного лечения! Естественно, я сдерживал смех, слушая этот пасквиль на желтую прессу, но другой стороной своего сознания уже бесповоротно решил, что завтра к девяти там буду.
– Знаешь, а давай я сейчас еще сбегаю за пивом, – выплеснулся я избытком прыгающего ликования.
Андрей, разумеется, воспользовался моей слабостью. Я тут же пожалел о проявленной инициативе, но делать было нечего.

Снежное марево промозглого вечера сменилось легким, прохладным ветерком. Шины невидимых во тьме автомобилей глухо шептали по серой дворовой пыли. В первом этаже бледной, как привидение, хрущовки еще горели окна продуктового магазина. Я зашел туда и долго стоял в тамбуре, вспоминая, что же хотел купить. Со стекла свесилось крошечное, написанное от руки объявление, качнув память, оживляя приукрашенные памятью кадры минувшего. Вот в таком же магазинчике я писал записку Наде, своей первой девушке. Накануне мы поссорились. Я уезжал в мегаполис, чтобы учиться, чтобы, как мама говорила, выйти в люди; я уезжал на неопределенное время, а, по сути, навсегда, и не мог набраться смелости сказать ей это в лицо. Сменщица, наверное, забыла передать ей эту записку, а я ее помню, почти буква в букву: «Жизнь лишком коротка, чтобы успеть тебе сказать, как я тебя люблю. Люблю, люблю, люблю, люблю, люблю: могу повторять вечно, и не устанет язык, и не замусолится это слово! Вхожу в свою комнату, чтобы взять телефон, и, оглянувшись на дверь, припадаю лицом к нашей постели, исступленно вдыхаю запах хны и твоих духов, жадно целую каждый сантиметр простыни, еще хранящей тонкий аромат твоего тела… Моюсь в ванной, а меня щекочет твой волос, прилипший к спине: это ты обо мне думаешь. На детские туфельки в коридоре я боюсь и смотреть, чтобы не дорисовывать мысленно узкие щиколотки, тугие икры, крепко налитые бедра… Буду учиться и работать по ночам, сниму квартиру, заберу тебя отсюда, из этой дыры! Но пару месяцев придется потерпеть…» Одна из продавщиц, розовощекая, с лисьим носиком, неожиданно спросила: «Молодой человек, а вы…кем работаете?» Я не сразу понял, что вопрос обращен ко мне, и даже не повернул головы. «А он военную тайну хранит» – сказала другая, и обе прыснули. Может быть, какая-то из них и есть моя Надя, не дождавшаяся меня и состарившаяся? Закончив манипуляции с пакетами, которые оказались слишком малы для двухлитровых бутылок, я торопливо вышел.

Я свернул по лекалам клумб к своему подъезду. Длинный десятиэтажный дом смотрел на размытый в сумерках двор загоравшимися окнами. Моя квартира тоже желтела квадратным глазом. Меня будто провели ледяной щеткой по волосам. Разве я оставлял свет? В подъезде меня прохватил какой-то затхлый сквознячок, словно бы просачивавшийся из самих стен. Лестничная шахта зыбилась под слоями густого и тусклого, как растительное масло, света. Я попытался вспомнить идиотский стишок о море, вернее, стишок попытался вспомнить меня, да так и не смог, не дотянулся из глубин прошлого. Это было уже ни на что не похоже: наступать на ребро ступени и вслушиваться в каждый шелест внизу. Словно ожившая шелуха, проволочилась мимо ног бумажка, уцепившаяся за хвост приблудного ветерка. Я закрыл окно, и сразу внизу заурчало, поползло наверх мохнатое эхо. Чего бы только не сделал порой, чтобы, закрыв и открыв глаза, оказаться уже в следующей временной точке, например, пять минут спустя. Продраться через этот промежуток, порвать его – и обрести себя уже входящим в квартиру. На втором этаже, резко отделяясь от силуэта фикуса, стояла чья-то тень. «У вас нет зажигалки?» – вылез из меня вопрос, как поролон из дырявой игрушки. Тень не ответила, слилась с геометрическим орнаментом на полу, уползла в недра моего воображения. Теперь оставалось еще сверить часы с фикусом и удержать от падения в обмороке прислоненную к стене дверь, подумал я с искусственной усмешкой. Дом спал, дыша на меня тухловатым холодком. Я проходил последний ярус сна. И тут у основания лестницы, где была кладовка, заерзали ключом. Что-то огромное, квадратное, с титанической одышкой, шмыгнуло внутрь, дверь захлопнулась, сувальды пропели прощальное «дрянь-дрянь», и все вновь замерло. Я осознал себя уже тарабанящим кулаками в квартиру Андрея. Ужас, который меня швырнул на седьмой этаж, не укладывался в свои предпосылки: это был холодный ожог, как если бы вы, например, увидели тарантула размером с дом.