Американская идиллия. Роман об освоении Дикого Запада. (III)

Автор: Владимир Павлов Папаша Пасков редко о ком-нибудь из детей отзывался с похвалой. Это становилось событием не только для того, кого хвалили, но и для всей семьи. Поэтому матушка Милдред, которой еще хотелось поговорить о Джонни, с улыбкой слушала рассказ Питера о том, как помогала ему в работе Лейла и как кстати пришлась ее помощь. Лейле было хорошо. Отец, всегда такой молчаливый дома, суровое обращение и строгий взгляд которого вселяли в нее робость, за работой становился другим человеком. Радость труда преображала его, и он делался мягче, словно бы моложе. Во время работы отец переставал быть чужим и далеким, и потому она тоже лелеяла надежду, что серые и теплые осенние дни продержатся до тех пор, пока весь ольшаник не будет выкорчеван.

Лишь после того, как Питер кончил рассказывать, матушка Милдред осмелилась поделиться своей тревогой:
– Боюсь, не случилось ли чего с Джонни. Который месяц не пишет и домой тоже не заявляется.
– А что с ним может случиться? – возразил Питер. – Теперь служат на своей земле и среди своего народа. Это в старину парней далеко увозили.
– Так-то оно так, – согласилась матушка Милдред, – а вот собирается ли парень после армии домой вернуться? Пообвыкнет в городе, поймет, что жизнь там полегче, чем у нас.
Так считала матушка Милдред, и, может быть, она была даже права, но в то же время правы были и те, кто жил далеко и кто редко, а то и вовсе не писали. Луиза и Кристьян тоже присылали письма от случая к случаю, Лионелла и того реже. А однажды она вдруг явилась проведать родителей.

Деревенька Ванкувер находилась гораздо ближе к месту работы Лионеллы, чем Салмон-Крик. Но ни Ванкувер, ни Салмон-Крик не были той местностью, где она, первенец супругов Пасковых, провела свои ранние годы. Та местность давно уже была покинута ее родителями, там жили теперь незнакомые Лионелле люди.

Никакие воспоминания не связывали ее и с фермой, где нынче обосновалась семья Пасковых. Даже младшие сестры и брат, подросшие дома за время ее отсутствия, казались Лионелле чужими.

Ее рассматривали с любопытством и ждали, что она скажет. Но поначалу она говорила мало. Голос у Лионеллы был низкий, детям он казался голосом какого-то чужого человека. Лионелла уже не выглядела молодой. Она была крупная, серьезная и молчаливая, словно бы все еще оторопелая, как и в тот день, когда уходила из родительского дома, чтобы самой зарабатывать себе на хлеб.

Со времени ее приезда прошло уже три часа, а Лионелла все еще сидела в верхней одежде. Только после того, как ей велели раздеться, она сняла пальто и шляпу. Да, да, разумеется, она бы и не могла пуститься в обратный путь сегодня же. Да и отпросилась она на два-три дня.
– Ну, если так, ты поможешь нам лен на льномялке обработать, – обрадовался папаша Пасков.
– Оставь ты свою работу, – возразила матушка Милдред. А Лионелла как-то виновато улыбнулась. Казалось, ей сразу стало не по себе, – нет, ей все же надо рассказать обо всем родителям. Ведь она явилась сюда с единственной целью посоветоваться с ними и вместе обсудить ее дела. А теперь вот внезапно почувствовала, как трудно это осуществить. У них тут и у самих забот хоть отбавляй. Родители уже успели ей рассказать, как туго у них с деньгами, а заодно и о своей тревоге относительно Лейлы, – девочка скоро станет большой, а ремеслу никакому не обучена.
– Да, конечно, отдайте Лейлу в швейную школу, – завела Лионелла разговор совсем с другого конца, – чтобы ей не пришлось пережить такие дни, какие пережила я.
– Вот и мы так считаем, – подхватил папаша Пасков. – Думаешь, нам легко растить батраков да служанок для чужих людей. Богачи сами детей не заводят, они легкую жизнь любят.
– Когда у тебя нет специальности, тебя так и норовит толкнуть всякий, кто стоит хоть чуточку повыше, – сказала Лионелла.
– Это уж так от века ведется, – подтвердил папаша Пасков. – Погляди хоть на циплят или поросят, кто послабже да поменьше, того вечно толкают и бьют, бедняга и поесть толком не может. А человек – он поступает по-доброму с цыплятами да поросятами, но не с себе подобными.
– От курицы да порося польза есть, а что за корысть к бедняку справедливым быть. Взять хоть меня, к примеру, – придется мне теперь по судам ходит.
– Нихуя себе, листья тополя падают с ясеня! – удивился папаша Пасков.
– Господи помилуй! – воскликнула матушка Милдред.
– Какую к лешему справедливость ты искать собираешься? – спросил Питер. – Жалованье тебе не выплатили, что ли?
Лионелле надо ходить по судам, – это звучало до того странно, что папаша Пасков выбежал в ригу и метнул нож в портрет жимасонского вождя: попал аккурат в черную повязку на глазе.
– Нет, – ответила Лионелла, – жалованье мне получать не надо, я оттуда давно ушла. Ведь и у меня тоже без переездов не обошлось.
И она принялась долго и подробно рассказывать. Лионелла освещала события так, как видела, а видела она их так, как позволял ей ее жизненный опыт.
– У меня ведь сердце больно отзывчивое, – заговорила она, едва не плача, однако ее басовитый голос придавал повествованию несколько комический оттенок и вызывал у слушателей невольную улыбку. – Конечно, этого никто не видел, да и кто поверит, но я то и дело плакала. А после чуть что, слезы – вот они, тут уж я ничего не могу поделать. Первый хозяин, у кого я служила, был веселый, но выпивоха, работы лишней не требовал, но пьяный заводил свары, и хозяйка была такая, ну, нервная или как ее там, кто ее разберет. Иной раз – лучше не сыщешь, а иной раз только и делает, что бранит да поносит – так, что хоть уши отрежь. Ну да, те самые Мейеры, куда вы меня поначалу определили. А рядом с этими Мейерами жили сектанты, масоны, мать их канарейку. Хозяйка была повернутой на религии, хозяин – тоже, но со стороны это не очень-то заметишь. Он был до того суров и нелюдим, что почти ничего и не говорил.
Начали меня эти гребаные масоны зомбировать. Хозяйка, как бывало увидит меня или встретит где-нибудь случайно, так и прилипнет, как глист к жопе: дескать, Лионелла, ты девица серьезная, ты нравишься мне, что тебе там, у этих жидяр, делать, еще чего доброго споят тебя или перекуют в свою веру. Иди к нам, мы тебя за свою дочку примем. Все мне доброту свою да дружбу выказывала, только одно и твердила: «Лионелла да Лионелла, когда же ты к нам перейдешь?»
Было лето, когда я к ним ушла, а осенью хозяйка начала зазывать меня на молитвенные собрания. Я вначале противилась, так хозяйка вроде бы обиделась не на шутку. А хозяин иной раз и сам дома проповеди читал. Ну, стала я с ними заодно ходить на молитвенные собрания, тогда начали наседать, чтобы я себя окрестить позволила. Вернее, озвездить. У них вместо креста – шестиконечная звезда. А мне о таком и подумать было странно, я ведь уже конфирмацию прошла, и – здрастье! – извольте звездиться. Чего доброго, и в деревне засмеют да заплюют. Я все тянула времечко, сказала, что хочу сначала с родителями посоветоваться. Ну, настала весна. Накануне троицына дня хозяева словно взбесились, уговаривали и умасливали: мол, Лионелла, ты для нас стала словно родная, словно дочка. Пристали, как цыгане, никакого покоя от них не было, ну я в конце концов и пообещала озвездиться.
Детей у них не было, а в баньке жил сам по себе хозяйкин отец, но его словно бы за своего не считали. Меня хозяева никогда к старику не пускали. Что бы ни понадобилось туда снести, весть ли какую или приглашение, или иной раз, когда старик был болен, из еды что-нибудь, всегда хозяйка сама носила и сама навещала. А история-то вышла как раз в субботу под троицу, – в этот день мы в поле не работали, наводили чистоту и порядок в доме, но на сердце у меня было неспокойно: что ж это старику-то баньку? Когда в доме комнаты были прибраны, я решилась да и брякнула хозяйке: мол, пусть она думает что хочет, а я пойду вымою заодно и каморку старика. Как тут хозяйка начала мне выговаривать, даже рассердилась, дескать, что ты суешь нос, куда тебя не просят. Дескать, старик не желает, чтобы ему мешали, дескать, такой уж он злыдня и грязнуля, никого не любит, не хочет даже, чтобы ему пол мыли. Только на сердце у меня все равно было неспокойно. Не помню, куда это хозяйка ненадолго отлучилась, а может, просто была во дворе, ну я и улучила минутку, заскочила в каморку к старику да и спросила у него, как же это он не хочет, чтобы ему полы вымыли. Ну и фуфлогонка же оказалась хозяйка – ясное дело, на кровного отца напраслину возвела, а еще боговерующая.
Тут Лионеле пришлось прервать свой рассказ, потому что отец кашлянул и перебил ее:
– Ясен пень, эти боговерующие – самая гниль и падаль человеческая. Я всегда это говорил, да разве мать меня когда-нибудь слушает – в церковь, и все тут.
– У старика от удивления чуть глаз не выпал, – продолжала Лионелла, – оглянулся робко и говорит: «Кто же это тебе наплел, будто я хочу жить в хлеву? Твоей ноги здесь еще не было – зайди и взгляни» Ну, я всякого жилья повидала, но чтобы такое!.. В помещении была дикая свалка самого разнокалиберного мусора. Особенно много было полусгнивший матрасов, испускавших невыносимую вонь, – настоящий рай для клопов и крыс. Шляпки поганок, никогда не видевших света, стелились огромным бледным ковром. Стены поросли пятнами ядовито-желтого мха. С нарастающим и убывающим шумом капала с потолка вода. Ну, я и давай плакать, не могла удержаться. И сразу побежала за водой и за веником. Но только я принялась за работу, тут она меня и накрыла. Сразу начала ругаться: дескать, Лионелла, что ты тут делаешь, разве я тебе не говорила, что этого делать не надобно. На глаза мне опять слезы навернулись: тру пол, а сама плачу. И сказала хозяйке, мол, пусть она делает, что хочет, а комнату старика я приберу. После таких слов она мне больше не запрещала навещать старика, только все время хмурилась, а старик меня с той поры полюбил. Ну и он тоже сказал мне: «Не будь идиоткой, не давай себя звездить. Разве ты не видишь, что это за гниды позорные – жидомасоны, гораздо хуже, чем я и ты вместе взятые» Да мне уже и не хотелось, я не понимала, как это на меня такое затмение нашло! И на молитвенные собрания ходить перестала, а вместо этого забегала в баньку к дедушке беседовать. Славный он был старик, рассказал мне про масонский заговор и мировое правительство. Обещал, когда умрет, оставить мне свои часы, а однажды взял и отдал мне их. Хозяйке это не нравилось, как увидела, что я на молитвенные собрания ходит бросила, да звездиться отказалась, стала ко мне придираться. Так и пошло: что ни сделаю, все плохо, хозяйка все пуще ворчала, да бранилась, поносила и за то, за что прежде хвалила. Долго ли можно было терпеть такое. Я ведь ссор не люблю, связала свои узелки и ушла на другую ферму. Нынче, аккурат когда картошку копали, дедушка помер, и теперь дочка его обвиняет меня, будто я их украла. И бог знает, в чем еще, грозится в суд подать. Я думала было пойти в город, рассказать все адвокату.
– А какой тебе от этого прок? – спросил папаша Пасков.
– Может, присоветует что.
– Ничего не присоветует, только денежки твои выудит, не будет у тебя ни часов, ни денег. Кто может подтвердить, что старик тебе часы подарил?
– А кто может подтвердить, что я их украла?
– Дочка, – возразил папаша Пасков. – Если у тебя есть лишние деньги, может, ты и добьешься в суде правду, но с малыми деньгами ты к суду и близко не подходи.

Матушка Милдред тоже так считала: лучше пусть Лионелла подобру отдаст часы обратно, если не хочет, чтобы ее притянули за воровство. Истjрия, конечно, вышла неприглядная, и отнестись к ней можно было по-всякому. Но папаша Пасков не особенно удивлялся. Гораздо больше у него было оснований дивиться тому, что Лионелла принялась плакать. Девице уже за тридцать, а она нюни разводит, как младенец. Лионелла и сама не знала, что ей жаль, то ли часов, то ли старика, который теперь покоится в земле и знать не знает, что его подарок от доброй души породил лишь одни неприятности. После этого разговора надобность идти в город у Лионеллы отпала, и она осталась на денек помочь родителям на льномялке. Ей уделили внимание, ее выслушали, и после того, как она наплакалась, низкий голос Лионеллы показался ее младшим сестрам и брату еще более чужим.

Таким же чужим был для них и тот кусочек жизни, над которым она своим рассказом приподняла завесу. Жизнь эта будоражила и тревожила молодое воображение.

Так, стало быть, совершенно чуждым может быть будущее, которое их ожидает.