Напалм, Лена и «Мазерати Мистраль-купе»

Автор: Крокодилдо 1.
«А время, а время не убавляет ход. А время, а время идёт себе, идёт», – как пела Валентина Толкунова. И впрямь: не успел я оглянуться, как уже заканчивал второй класс, а вчера – бац! – мне исполнилось («стукнуло», как сказал папа) целых девять лет. Подарков надарили целую уйму: мама с папой – джинсы Milton’s и книжку «Сказочные повести скандинавских писателей», бабуля – настоящие кварцевые часы «Полёт» на батарейке, а тётя Марина – пачку жвачки «Hollywood» и 90-минутную кассету TDK. Обрадовался я всему этому изобилию и богатству ну вот просто ужасно!

А тут еще папа такой подливает мне ситро и заявляет торжественно:
– Вот, молодой человек, если завтра в дневнике за четверть будут только оценки «отлично», получите и дополнительное поощрение. Мама вроде как хотела его одернуть, дескать, не надо ребенка баловать, а он только рукой махнул:
– Каждый дополнительный успех должен премироваться особо. Посему в случае выполнения поставленной задачи Игорь вправе рассчитывать на пополнение своего автопарка.
Я сначала не понял, а потом как заору:
– «Мазерати Мистраль-купе»? Масштаб 1:43? Цена три рэ пятьдесят копеек?
– Она самая, – подтвердил папа. – Флагман буржуазной автомобильной промышленности. Цвет бордо, корпус из металла.

И вот так у меня при этих словах под ложечкой засосало, сил нет. Вы не подумайте там, что я там жадина какой или ещё что. Подарки все и так зыкинские! Просто это такое дополнительное счастье, от которого ну прям совсем шалеешь. Когда всё-всё-всё становится так хорошо, что лучше и не бывает вовсе. Это как сидишь, к примеру, смотришь «Следствие ведут ЗнаТоКи», а мама вдруг к чаю откуда-то достает эклер или миндальное пирожное. Или утром в воскресенье собираешься на улицу, а в «Утренней почте» вдруг показывают любимую «Ю май хат, ю май сол».

Короче, это всё было вчера. А сегодня, в последний учебный день года, я прям даже не прибежал, влетел почти в школу. И внутри такой мятный холодок – приятный, сил нет. Казалось, вот-вот и прям ну взаправду лопнешь от счастья. Так здоровски на душе было по дороге, что аж почему-то грустно немного. Вокруг всё такое красивое, что и не скажешь словами. Вдоль тротуара – сирень. Под ногами, на асфальте – похожие на мохнатых гусеничек кленовые сережки. Небо синее, листики зеленые. И это всё – будто специально для меня. А впереди – целые трехмесячные каникулы!

И вот, значит, шел последний урок последнего школьного дня. Наша классная, Наталья Сергеевна, обвела класс нарочито строгим взглядом сквозь очки и сказала, что четверть эту в целом мы закончили неважно: «Похоже, только один Игорь не уронил честь класса и заканчивает год на «отлично». И учительница снова углубилась в выставление отметок, зашелестев страницами журнала.

Я расплылся в улыбке. У доски в это время стояла и решала задачу про маляров Лена Кропотова, самая красивая девочка 2-го «а» и всего мира. Лена писала на доске, вслух складывала и вычитала, но никто ее не слушал, кроме меня. Я же и слушал, и смотрел. Как говорится, во все глаза смотрел.

Скрипел и крошился мел, два огромных коричневых банта слегка покачивались в такт письму. Форма была ей чуть коротковата, и Лена все время одергивала фартучек свободной рукой. Когда она разворачивалась к классу, на правой коленке виднелась большая запекшаяся болячка. Это кололо меня в самое сердце и ещё куда-то ниже, наверное, в живот. Каждый раз при виде белого, чуть приспущенного гольфа и этой самой болячки я зажмуривался от «обуревавших меня чувств», как сказала бы мама. Да, я любил Лену. Любил давно и всерьез – с первого класса. После окончания школы, когда вырастем, я на ней обязательно женюсь.

Вот только мне ужасно захотелось в туалет, по-маленькому. Поставив руку на парту, я начал сверлить Наталью Сергеевну взглядом, молча призывая ее взглянуть на меня. Почему молча? Ну потому что встать и сказать: «Наталь Сергевна, можно выйти?» - это просто немыслимо. Ну то есть вот совсем. Чтоб все увидели, как Хумелкину (это фамилия у меня такая) невтерпеж? Чтоб Лена – Лена! Лена!! – поняла, как сильно я хочу писать? Представила, что я расстегиваю штаны и… Чур меня, чур. Это настолько ужасно, что и подумать нельзя. Лучше лопнуть и разорваться, сгинуть и умереть.

Однако наша молодая, похожая на студентку Лиду из уморительной кинокомедии «Операция Ы», учительница не поднимала глаз от классного журнала, только поправляла очки и что-то нашептывала про себя. Я продолжал ждать и терпеть, что становилось все труднее и труднее.

– Хумелкин!
Я вздрогнул и едва не описался. Обычно Наталья Сергеевна называла меня просто по имени, Игорь. Однако сейчас её зеленые глаза в пластмассовых прямоугольниках очков глядели сердито, как у нашей кошки Тэтчер, если гладить против шерсти.

– Хумелкин, – повторила учительница, теребя висевшие на цепочке электронные часы-кулон. – Где поделка на урок труда?
Я заерзал на стуле и промолчал, изо всех сил борясь с раздувшимся и готовым лопнуть мочевым пузырем. О чем она?

– Хумелкин, – голос классной звучал спокойно и ровно, но от этого становился еще страшнее. И еще больше хотелось писать. – Двенадцатого апреля мы на труде мастерили поделку «Мой любимый сказочный герой», – тем же ужасающе холодным тоном продолжала Наталья Сергеевна. Ты в тот день показал записку от мамы, она просила отпустить тебя с этого урока, вам нужно было ехать лечить зубы. Я поставила тебе точку. Вот. Позволила сделать поделку дома и принести позже. Поделки нет. Теперь я должна поставить тебе за это «двойку» и, соответственно, вывести в четверти «четыре».

Тут я все вспомнил. Отчетливо, до последних мелочей. Верно. Совершенно верно. И про зубы, и про мое обещание. Только вот потом оно отчего-то вылетело из головы. Я вдруг увидел, как «Мазерати Мистраль-купе» (три рэ пятьдесят копеек, цвет бордо, корпус из металла) издевательски подмигивает мне желтой фарой и обидно бибикает. Но главное было не это. Главное, что я хотел помочиться. Именно, так – "помочиться", вспомнил я взрослое слово, услышанное как-то от папы.
Надо было спасать ситуацию. Соврать. Если честно, я здорово умел врать. Сейчас было самое время показать это умение.

Чтобы выйти сухим из воды. Чтобы не обмочиться.

Я открыл рот. Открыл, чтобы рассказать – мигом созревшую в голове - историю, о том, что поделку я смастерил. Из сосновой шишки, спичек и пластилина. Этого, как его… Сампо-лопаренка, нет-нет, лучше Чиполино! Да, его! Смастерил и забыл дома. Еще с вечера хотел положить в портфель, но оставил на полке, он и сейчас там, стоит на книжке, на книжке… Марка Твена!
При этом я почему-то был уверен, что Наталья Сергеевна мне поверит. Захочет поверить, даже поняв, что я вру.
Даже не вру – заливаю.
Не знаю, как, но это я знал точно. Ей не меньше моего хотелось вывести в четверти «пятерку».
Но произошло то, что бабуля назвала бы «моча в голову ударила».

– Наталь Сергевна, ставьте «четыре»! – выпалил я, вскакивая и пританцовывая от нетерпения. Просто выбежать в туалет. Просто взять и выбежать.

– Чтооооо? «Четыре? Ставьте мне четыре?» – задыхаясь, учительница рванула с груди цепочку с часами. – Да как ты мог… Как мог ты сказать такое, Игорь? – казалось, Наталья Сергеевна сейчас расплачется. – Четыре?! Сорок четыре! Откуда, откуда в тебе такое безразличие, такой эгоизм? Неужели ты не понимаешь, что ты не только себя, ты класс весь подводишь? А ведь ты, Игорь, в следующем году пионером должен стать! Пи-о-не-ром! Тем, кто всегда шагает впереди, – она торжественно вздернул вверх указательный палец, туда, где над доской висел портрет Ленина. – Игорь, Игорь, а ведь Ильич, видит это твое малодушие, инертность твоей души!

Однако слова учительницы едва доходили до меня. Я забыл обо всем: о предстоящих каникулах, о «Мазерати Мистраль» цвета бордо, даже о том, что у доски стояла Лена и смотрела на меня во все свои огромные чудесные глаза. Я чувствовал одно: сдерживаться уже больше невозможно и вот сейчас, вот уже теплая струйка…

2.
Дверь распахнулась словно от порыва ветра, беззвучно и настежь. Он не вошел – плавно скользнул в класс. Высок, строен. Черная футболка, синие джинсы, высокие белые кроссовки. Спереди взъерошенный «ежик», а сзади волосы длинные, почти до самых плеч. Пшеничные усы подковой. Выдающийся вперед (папа сказал бы «волевой») подбородок. В уголке узкого рта – спичка.

Мне показалось, что время замерло, даже писать расхотелось. Происходившее напоминало кино. Но не обычное, в кинотеатре или по телевизору, а то, что видеокассете, по видаку. Мы с родителями у тети Марины два раза такое смотрели. Эту кассету еще можно остановить, нажав на кнопку с двумя черточками.

Таинственный незнакомец широкими своими шагами доскользил до учительского стола. Наталья Сергеевна сначала испуганно замерла и пригнулась, а потом вдруг наоборот, резко распрямилась, расправила плечи. Сняла очки, зачем-то сдернула простую красную резинку, которой собирала волосы в хвост. Откинув голову, растрепала прическу.

Странный посетитель тем временем перекинул языком спичку на другую сторону рта и, учтиво склонив голову, представился:
– Дэт. Напалм Дэт.

Затем он достал откуда-то, словно из воздуха – я точно запомнил, что сумки у него с собой не было – небольшую ярко-оранжевую канистру, отвинтил крышку.

И тут случилось совсем уж странное: Наталья Сергеевна облизнула губы, закрыла глаза и застонала. Честное слово, не вру!

Густая и тягучая жидкость розоватого цвета хлынула на голову нашей учительницы. Она при этом не протестовала, а, закусив губу и тихо и страшно повизгивая, мелко-мелко дрожала всем телом и втирала в грудь, в живот и в бедра, все, что на нее изливалось. При этом было совершенно ясно, что пищала наша учительница не от страха или боли, но от какого-то удивительного восторга.

– Да, да-даа, да-да-дааааааааааааа, – тонко завывала Наталья Сергеевна, по-кошачьи выгибая спину.

Незнакомец опорожнил канистру, встряхнул ее пару раз и отбросил в сторону. Затем достал изо рта спичку, чиркнул ей о подошву своего космического кроссовка и, отступив на шаг, бросил в лицо Наталье Сергеевне.

Объятая пламенем, она рухнула со стула и, продолжая выть, начала кататься по полу, а незнакомец в два огромных шага оказался у окна, рванул на себя раму. Посыпалась старая краска, отлетела штукатурка. Воздух, вкусный майский воздух, наполнил класс ароматом сирени, заглушавшим отвратительную вонь горелого мяса.

Поджигатель вскочил на подоконник, раздвинул в улыбке тонкие губы, шутливо двумя пальцами отдал честь и спрыгнул вниз. Я только успел заметить на спине белую трафаретную цифру 44, на манер номера у спортсменов.

Визжала и каталась по полу пылавшая Наталья Сергеевна. Я кинулся к окну и успел заметить, как незнакомец подбежал к приземистому спортивному автомобилю темно-красного цвета, открыл с водительской стороны дверь. Спустя мгновение машина, загудев шмелем, превратилась в точку на шоссе и растворилась в линии горизонта.

– ДЕТИ. ВОЗЛЮБЛЕННЫЕ МОИ ВНУЧОНЫШИ, – раздался вдруг откуда-то сверху бас, густой и страшный.

Голос исходил с портрета Ильича. Его добрый, хотя и немного лукавый, прищур исчез из глаз, которые смотрели теперь серьезно и даже сурово.
Ребята повскакивали со своих мест. Они подходили ближе и ближе к портрету, внимая каждому слову.

– ЧТО Ж ВЫ, ВНУЧОНЫШИ, ЗАМЕРЛИ? ШКОЛА-ТО СГОРИТ. РАЗВЕ ДЛЯ ЭТОГО ПАШУТ ЗЕМЛЮ КРЕСТЬЯНЕ? ДЛЯ ЭТОГО СПЕШАТ НА ЗАВОДЫ И ФАБРИКИ РАБОЧИЕ? И НЕУЖЕЛИ КРАСНОАРМЕЙЦЫ ОЩЕТИНИЛИСЬ ШТЫКАМИ И РАКЕТАМИ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ПРОПАДАЛО НАРОДНОЕ ДОБРО?

Мальчики хмурили брови, в глазах девочек закипали слезы.

– БЕЙТЕ ЖЕ В БАРАБАНЫ. ТРУБИТЕ В ГОРНЫ. ТУШИТЕ, ТУШИТЕ, ТУШИТЕ.

Между тем огонь грозил перекинуться с Натальи Сергеевны на учительский стол, облизывал поверхность доски.

– СГОРИТ. СГОРИТ ВЕДЬ ВСЯ ШКОЛА. К ХУЯМ СОБАЧЬИМ СГОРИТ.

Несусветные эти слова, вывели меня из оцепенения. Я подбежал к остаткам учительницы, пламеневшем на деревянном полу, тоже уже начинавшем дымиться. Встретился с любимыми глазами Лены Кропотовой. Решительно расстегнул штаны. Ох, наконец-то, Лена, ооооооооох.

Извергся поток. Река бушующая, река бурлящая. Лена. Непокорная, стремительная. Уж ты матушка суровая, неодолимая Лена-река.

Государыня, мать свирепая;
Что про тебя-то идет слава добрая,
Слава добрая, речь хорошая.
У тебя бережки посеребрены,
Крыты берега скатным жемчугом,
У тя донышко позолочено.

От головешек шел густой пар, в котором таял-исчезал весь наш класс.

3.
На выпускном, вкусив польского «Амаретто» и «Советского шампанского», мы с Леной жадно, до вспухших воспаленных губ, целовались, шепча друг другу фальшивые слова, прочитанные в глупых книгах. Я зарывался носом в ее клейких жестких волосах, яростно втягивая ноздрями тошнотворно сладковатый запах лака «Прелесть».

В следующем году Лена забеременела и ушла с первого курса в академ. В августе мы расписались. В новостях по недавно появившемуся «Русскому Радио» объявили, что в тот день Азербайджан и Уганда установили дипломатические отношения. Живот новобрачной пошло выпирал из подвенечного наряда. Как мерзко при улыбке у неё оголялись дёсны, и как я только раньше не замечал?

Дальше - больше, то да сё. Вечерняя чекушка пополам с «Херши-колой»: вкус победы, взболтать, но не смешивать. С работой все хуже. Сын, пеленки, бессонные ночи. «Не смей на меня орать, животное! Ты Альберту Денисовичу в подметки не годишься! Да! Да – он мой любовник! Что? Съел? Сопли утри! Ха-ха-ха! Да, конечно, вешайся! Хоть обвешайся, тряпка!»

Альпинизм экзистенции. Я сползал вниз с Джомолунгмы бытия, обдирая ногти. Сизиф, расплющенный собственным камнем. Мир вокруг терял четкость и портился, а вместе с ним портился и я, оплывая и пованивая.

Мальборо – Бонд – Петр Первый. Пол-литра, запивается «девяткой». Нет работы – буду таксовать. Не забыть переобуться на зимнюю резину. «Чо ты, сука, мне втираешь? Тут весь кузов под замену. Ты знаешь, сколько эта тачка стоит? Знаешь? Нна! Нна еще, сука, в печень». Вместо бабкиной трешки на Преображенке – комната в Мытищах. Непотушеная «прима». Справка формы номер 33. «…смерть наступила в результате отравления угарным газом… ожоги составили до…»

4.
Заросло все ужасно. Памятник покосился. Фотографии нет. У самой ограды – бузина.