Большие белые птицы над заливом

Автор: Редин Шесть вечера. Есть ещё время вздремнуть. Или вздрочнуть. Да ну его нахуй - этот хуй. Кладу голову на поверхность стола и проваливаюсь в объятия Марии-Антуанетты.
Только собрался я присунуть красивейшей женщине всех времен, народов и танков с рыбаками, как кто-то настойчиво стал теребить меня за плечико хиленькое.
- Мужик, ты уха не видел?
- Какого уха?
- От селедки.
- Я не ем рыбы.
- Идиот, это идиома.
- Какая ещё идиома?
- Шутка. Так что там с ухом?
- Не знаю. Моё на месте, - на всякий случай, ощупываю свои уши и радостно констатирую: - даже два.
- Да кому нужны твои уши? Я об ухе Винсента.
- Какого Винсента?
- Ван Гога.
- А ты сам чьих будешь?- Ни чьих. Извините, - он внезапно перешел на «Вы». - Позвольте представиться…
- Валяй, - зеваю я, - представляйся.
- Клод Моне. Живописец.
- ЖивописЕц ты, а не живописец. Предпочитаю митьков.
- Возможно, вы будете смеяться, но с примитивизмом я также знаком не понаслышке. Сам, знаете ли, баловался… и всё-таки, что там с ухом?
- Далось тебе это ухо…
- Не мне. Не мне. Оно понадобилось моему соратнику по кисти…
- Тоже мне - маляры, блять. А чего он сам не пришёл? И вообще, с какого это, позвольте полюбопытствовать, хуя, его ухо должно быть у меня?
- Всё банально, как немая сцена «Ревизора». Просто ваше жилище - единственно возможное место, куда мне позволительно выходить.
- Откуда?
- Со своих полотен, конечно. Так, значит, нет уха?
-Нет. Чай есть, правда, холодный,… тараканы тоже есть, а уха нет. Прости, дружище.
Моне, понурив плечи, начал таять. Мне стало жаль. То ли его растерзанную удачу, то ли оглохшего Ван Гога, и я окрикнул:
- Погоди. А сапоги не подойдут? Ну, вместо уха…
- Нет. Сапоги не подойдут.
- Жаль. Сапоги хорошие. Почти новые. Оранжевые. Они там… в спальне. На крова...
Последний слон невысохшей его мечты навернулся с колокольни и утонул в одной из гравюр художника. Я подумал: «Не всё слону посудная лавка», - закурил и, отметив некую неубранность своего жилища, облегченно набрал номер телефона нашего домкома.
- Алла Викентьевна, голубушка, не могли бы вы подняться ко мне?
- ...
- Сейчас. Когда же ещё?
- ...
- На предмет уборки. А уж я не обижу. Будьте уверены. Вашим внукам ещё останется. На мороженное с коньячком.
Покуда Алла Викентьевна обдумывает моё актуальное предложение, забираюсь в ванну. Лежу в ней и понимаю: чего-то не хватает. Катастрофически. И прохладно как-то. По истечении второго часа я обнаружил отсутствие воды. Что ж, не всё бобру плотина. По-быстрому, посредством душа, смыв с себя неловко ненаписанные буквы и, впопыхах непроставленные, запятые, покидаю ванные пенаты.
Кухня. Холодный липовый чай. Пирожок с рисом.
Пришла домком. Принесла с собой пылесос, три швабры, полтора веника и десяток девочек. Девочки смышлены и старательны, как три пиздеца.
- Ну, не буду вам мешать, - говорю я Алле Викентьевне и, прихватив с собой с особой жестокостью плащ, весело выметаюсь на улицу.
Город. Серый. С проблесками синиц в низком небе. Голову вверх. Большие белые птицы над заливом и ржавый трамвай без рельсов остались в детстве. Теперь лишь маленькие и шустрые гордые пичуги. Не над заливом, а просто на голых электрических проводах. Проводы лета не состоялись. Винная лавка закрыта на переучёт. А осень внезапна, словно слог. По крайней мере, моя. Она прячется в мощеных плиткой тротуарах. Но меня не обманешь. Эту даму я вычисляю легко. И исключительно по мокрому запаху.
Кофейня. Без названия. Ленивый официант. Кот. Книжка с репродукциями Кандинского. Слышал я, что Кандинский был мудаком, гандоном и братом какого-то полоумного психиатра. Не знаю, может, и был, но картинки его мне нравятся. Был и может. Как говорят в краю неспешного отражения речной воды: «мне по-осени». Потому что там осень - это зеркало, а зеркало - душа.
Заморосило. Вошла. Огляделась. Сквозь меня. Оскорбила. Поднимаюсь из-за стола. Подхожу.
- Ты это специально?
- Простите, не поняла, - и ресницами так: хлоп-хлоп.
- Игнорируешь мою бытность…
- Какая бытность - такой и игнор.
- То есть, шанс у меня имеется?
- Шанс есть у каждого. По крайней мере, на шанс.
- На шнапс? - улыбаюсь я. - Не актуально. Я в завязке. Грубой и глубокой. Скоро уж третьи сутки как. Может быть, кофе?
- Пожалуй.
- Два кофе, - делаю знак официанту, после чего вопросительно смотрю на неё: - и?...
- И всё.
- Два кофе и всё.
Официант утвердительно кивает в ответ и растворяется в подсобке. Пока он там колдует, моя спутница листает книжицу с Кандинским.
- Ты слышала что-нибудь о митьках?
- Нет, - не отрываясь от репродукций.
- Забавные звери. Они частенько перед дверью своих потенциальных «в гости» съедали с горла ноль-семь шмурдяка в одно лицо, а потом сразу звонили в дверь. Хозяева открывали, встречали совершенно тверезых гостей, а потом охуевали. Их, не успевший испить даже чаю, гость минут через двадцать был в гавно.
- Мне Моне нравится, - игнорирует моих митьков она, - очень.
- В твоём Моне ничего хорошего, кроме потерянного уха Ван Гога, нет. Митьки - наше всё.
- Причем тут Ван Гог?
- До недавнего времени я тоже полагал, что не причем.
- Странный ты какой-то.
- «Хорошо, что не сраный», - думаю я, а вслух: - Не страннее, чем последний диск Сталина. Джугашвили в девичестве. Не слышала?
- Нет.
- Я тоже, но говорят, что музло достойное. Нечто среднее между Рамштайн и Чиком Кориа.
Она заёрзала. Нервно. Словно случайно села на штык.
- Знаешь, я, наверное, пойду.
- Как хочешь, - огорчился я.
Встает. Резко. И, едва не лишив официанта подноса с кофе, спешно покидает кафе.
Город серый. Кофе черный. Две чашки. Один ленивый официант, кот и книжка с репродукциями Кандинского. Никакого разнообразия. Блять. Блять! Блять!!!

Октябрь споткнулся, упал в лужу, да так в ней и сгинул. Штормит. Уже неделю. Люди тонут. Рыбы от тоски дохнут.
По улице несут гроб. Судя по количеству скорбящих, в гробу человек уважаемый. Траурная процессия лениво движется к последнему пристанищу почившего. Рыдает вдова, украдкой поглядывая на своего молодого, несколько растерянного любовника. Фальшивят лабухи. Брат покойного втихаря потягивает дешевый, но вкусный вискарь.
Из кофейни без названия выходит женщина. Глядя на парад скорби, пугается и виновато опускает взгляд, словно это она виновата в смерти уважаемого человека. Обладатель виски, сделав очередной глоток, отмечает, что женщина молода и... «ебёт же кто-то. Красоту такую. Как там у Антон Палыча? «У человека должны быть бляди. И они должны быть прекрасны». Так, кажется».
- Фима, я вас умоляю, перестаньте уже пить, - слышит он голос вдовы. - Такими темпами вы не дойдётё не то, что до поминок, но, боюсь, и до надгробной речи в тихой гавани.
- Изольда Тихоновна, голубушка, пасли ли вы гусей? А коровам хвосты крутили? Нет? Рекомендую. Релакс. Сплошной, блять. И не дышите на меня ядом. Мне от этого делается неловко, - вежливо возражает Фима и, приложившись к осиротевшей бутылке, огорчается.
Дама, та, что выходила из кафе, безнадежно пропала. В безбрежной графомании осени остался лишь ритмичный цок-цок её каблучков.
Внезапно проклюнулось солнце, окрасив усопшего в радостный цвет. От подобного разгула страстей Моне обзавидовался и повесился на собственной слюне. Музыканты грянули «Прощание славянки», плавно перешли в «Лезгинку», но остановили свой выбор на армянском «Танце с саблями». Вдова вздохнула: «Ой! То не вечер, то не…», и лишилась чувств.
Фима не любил музыку. Мысленно пожелав покойнику удачи и счастья в личной жизни, он зашёл в кофейню без названия.
Там сидел я, тупил над двумя чашками кофе и тихонечко плакал. Мне и одной-то - за глаза.
- Что, никак? - услыхал я хорошо поставленный баритональный дискант, смахнул слезу и, не оборачиваясь, ответил:
- Никак.
- Понимаю, - сказал Фима, похлопал меня по плечу и поставил на стол початую литру виски, - кофе - не водка, много не выпьешь.
- Не пью...
Через час я пьяно сморкался в его виртуальную жилетку:
- Нет. Ты не понимаешь. Она… она такая… такая…
- Слава воде, я уж было решил, что ты педераст, - он наполнил мою рюмку своим виски, - пей.
- А ты?
- А я… я ж не Моне какой-нибудь. Никогда пидаром не был. И не буду…
- Утверждение из разряда философии, а значит, спорное, - разбавляю я технику разноцветных точек одного из основоположников импресионного сионизма.
- Не понял!!! - Фима угрожающее привстал.
- Ты это… Успокойся. Я ж не о гендерно-сексуальных предпочтениях. Я вообще.
- Аааа, - протянул он. - Если вообще, тогда да. Для вдовы своего братца ненаглядного я, пожалуй, действительно, пидарас. А ты пей, пей. Не стесняйся. Если не хватит, я ещё возьму.
- А ты?
- А я повременю. Забурел что-то. Слегка.
Пью. Курю. В окно смотрю.
- Что, небось, стихи выдумываешь? - прерывает Фима моё молчание.
- А что, похоже?
- Все стихоплёты похожи. Это диагноз.
- А ревность?
- А что ревность? Когда поймёшь, что все твои слова не стоят даже каблука женщины… лишь тогда ты станешь настоящим поэтом. Поезжай в Ак-Мечеть. Попей водицы ключевой. Закинься халвой и походи по тамошнему рынку. В поисках клинка из отменной дамасской стали. Отвали за него старому караиму кучу бабла. И, вернувшись на родину, поруби гада в капусту.
- Караима-то за что?
- Не караима, а того гада, что заставил тебя ревновать и писать стишата сомнительные. Не. Я, конечно, уважаю твоих тараканов. Тараканы в голове - это такой народ… их надо холить, лелеять и всё такое, но не до такой же степени…
- Не слишком ли? С мечом-то. По-моему, куда проще подкараулить в подворотне и размозжить ему голову. Кирпичом.
- Смерть не терпит банальности. По крайней мере, дешевой. Она достойна того, чтобы на неё не скупились.

Просыпаюсь. Подняв голову с поверхности стола, отдираю, прилипший ко лбу, листок бумаги. На нем что-то написано. Читаю: «Ростов-на-Дону. Спас-на-крови. Амнистия-на-печени». Скомкав бумагу, прицеливаюсь и бросаю её в корзину для мусора. Не попадаю. Подхожу к окну и раздвигаю шторы.
Из окна на меня смотрит огромный глаз.

Девчушке надоело. Всё. Игрушечный домик, подарок ко Дню рождения, в том числе.
- Откажись от выбора, и ты станешь свободен. По крайней мере, в этом самом выборе, - говорит она, перестает смотреть в маленькое окошко домика и бросает игрушку в угол.

А дни одни. Одни и те же дни. Большие белые птицы над заливом не дают заснуть. Птицы морские и рыбы небесные.