декабрь май июнь

Автор: Декабрь.

Я не пью двадцать восемь дней. Декабрь тошнит запоздалыми дождями. Оттепель накрыла город, в котором я потерян. Зимнее солнцестояние. Двадцать восемь дней отсчитало время с даты моего рождения. Я родился на двадцать восьмой день.

Это как русская рулетка. Только в барабане нагана полным-полно патронов. Ни одного пустого места. Все пустые места давно уже во мне.

Вечер пятницы начинается с того же самого, что и любой другой вечер. Однохуйственно. На полу два пакета-майки. Пятнадцать штук жести светлого, бутылка водки. Это первый. Во втором литр апельсинового сока, пластиковая поллитровка колы, бич-пакет со вкусом курицы, сметана и по упаковке свежих помидор с огурцами. Соль у меня уже есть.

Тряскими руками я открываю первую пива, едва успев переступить порог и закрыть за собой входную дверь. Ложится одним глотком, без отрыва. Тут же с хлопком открываю вторую, иду на балкон, закуриваю. Здесь уже со смаком, жадные размеренные глотки между глубокими затяжками.

Еле уловимое приятное жжение внутри. Первый литр на голодный желудок привычно отпускает мысли в невесомое плавание. Диетический ужин сегодня становится лишним. Пройдя на кухню, убираю в холодильник овощи со сметаной.

Телефон надрывается в беззвучном режиме. Он сейчас единственное средство связи с далёким внешним миром. Который остался где-то там, позади, как только я торопливо захлопнул за собой входную дверь.

Примерно спустя полчаса появляются они. Переливами мелодичных трелей сперва далёкие голоса становятся всё ближе, всё отчётливее. Постепенно, по нарастающей переходят в глухой набат, который уже явственно колотит меня изнутри, рвёт низкочастотным звенящим гулом пустоту моего безмыслия.

Синий астрал накрывает всегда одинаково, через ставший уже традиционным отрезок несуществующего времени. Происходит это на дне шестой по счёту банки. После следует непродолжительная пауза, пока я курю на балконе, не торопясь открыть седьмую.

Лужи внизу на тёмном асфальте вбирают в себя низко нависшую белёсую пелену неба. Частят мелкими расходящимися кругами плотной мороси. Время останавливается, я открываю седьмую. С неё начинается отсчёт в никуда.

Следующий день может случиться в девять утра. А может только к обеду. Всегда по-разному. Пустые банки на полу. Их ровно пятнадцать. Иду на кухню. Несколько жадных глотков колы. Потом беленькая. Первая стопка, вторая, третья. Запиваю апельсиновым соком. Сразу, поверху, так, чтоб не успеть ощутить вкуса водки.

Отпускает. Наскоро строгаю салат, завариваю бич-пакет. Ещё пара стопарей и в магазин. За вчерашним набором. День с вечером меняются местами. Могут и вовсе смазаться из памяти, оставшись мутными пятнами кратковременных проблесков сознания.

Перестаёт брать, как правило, на третий день. Рецепт против этой несправедливости выверенный и стопроцентный. В том же самом магазине две литровых коробки белого немецкого «либфраумильх». Восемь градусов, пьётся, как вода. Именно в коробках, а не в стекле, иначе не оросит. Пью быстро, одну, потом сразу вторую и засыпаю, под вертолётами.

Потом ожидаемо наступает загон. Циклично, по кругу смена видов пойла. Постоянным и единственным остаётся только истовое желание не выпасть случайно в состояние полутрезвости. Счёт дням теряется. Просыпаюсь в какое-то время суток, наскоро напиваюсь, падаю в смятую постель. Уже без вертолётов, просто мгновенный отруб. Когда ходил в магазин, чего и сколько брал остаётся неизвестным. Можно произвести приблизительный подсчёт по пустой таре на полу, но на это нет ни сил, ни желания. Желания вообще ни на что уже нет.

Неделя, вторая.

Я не пью уже двадцать восемь дней. Временами мне кажется, что я тот и я сейчас - это совершенно разные люди. Не имеющие ничего общего, кроме одного на двоих организма. С диаметрально противоположными мышлением и миропониманием. Хотя, какое нахуй миропонимание.

Май.

Весенняя распутица давно позади. Иссушенный ярким майским солнцем песок просёлка укатан посередине, но стоит свернуть к обочине, как тут же закусывает переднее колесо. Дорога узкая, и когда гружёный длинными хлыстами лесовоз несётся навстречу, не отвернуть невозможно.

Кладбище в пяти километрах от деревни. Мчу на велосипеде, на правой руке болтается пакет с бутылкой водки. Вот он, первый поворот направо. Свежий ветер с озера шумит в кронах сосен. Место высокое, песчаное.

Одолев крутой взгорок, прислоняю велик к ближайшей сосне. Десять шагов по узкой тропке вглубь, мимо оградок. Присаживаюсь на корточки, до боли в глазах всматриваюсь в родное лицо на керамике. Хрустит в ладони сворачиваемая винтовая пробка поллитры.

«Здорово, дед! Ты ждал, и я приехал. Дела хорошо, деда. Всё хорошо. Живу помаленьку. Я помню. Я всё помню, дед. Прости, редко приезжаю. Знаешь, вырваться сложно, особенно в последнее время.»

Раньше можно было до кладбища на моторке, по озеру. Чуть под горку спуститься, там мост и песчаный приплесок, удобно подчалить. Метров за пятьдесят правда мотор лучше глушить и дальше на вёслах. Отмель и много камней крупных на дне, шпонку винта на раз сорвать можно.

Сейчас лодка который год уже, перевёрнутая кверху дном, врастает в густотравье на берегу, возле сарайки.

Вечером сидим с дядькой у него на кухне. На столе парит жареная картоха с золотистой корочкой, тёплый ржаной хлеб, только что с пекарни. Дядька выставил разносолов. Хрусткие огурчики, опята соплистые, капуста квашеная хрумкая. Бутыль первача, настоянного на морошке. Градусов шестьдесят будет, не меньше.

- Племяш, да боже ж мой, ёлки-палки, я вообще знать не знаю, как вы там выживаете, в городах своих. Это ж всё покупное, ёлки-палки.

Гранёные, ещё советские стаканы. Дядька выверенной рукой плескает, не глядя, строго по сотке.

- Ты вот скажи, как на духу, племяш, нравится тебе там? Не тоскуешь?

Я долго рассматриваю самогон на свет окна, поворачивая в руке стакан, улыбаюсь и молча закидываю нектар внутрь в два ёмких глотка. Обратный путь среди ночи до своего дома вычерчен мною синусоидой от бровки до бровки. Пару раз улетаю через руль велика поверх низкого штакетника в чьи-то огороды.

На следующий день, утром, я не останавливаюсь. На летней кухне у меня пятилитровая канистра спирта. Деревня с годами вымирает, а я всё такой же. Как будто и не было этих лет. Воспоминания детства настырно пробиваются сквозь хмельной угар. Разговариваю сам с собой, улыбаюсь чему-то своему, коротая ночи напролёт на кухне, за стопкой.

На утро пятого дня эту же самую стопку не удержать. Руки ходуном. Наливаю в кружку, прижимаю к губам, давясь жестокой обраткой, быстро глотаю. После весь день в дровянике выбиваю из себя синеву колуном, разваливая колкие сосновые чурки на быстро растущую гору поленьев.

Завтра дядька отвезёт меня на своём уазике до райцентра. Оттуда уже прямой поезд. Сутки пути под мерный перестук колёс. За полчаса до поезда успеваем заскочить в продуктовый. Беру десять пива. Светлое, в банке.

Я вернусь. Я обязательно вернусь. Протоплю баню по-чёрному. Умахаюсь свежим берёзовым веником. И буду заново отсчитывать свои двадцать восемь дней.

Июнь.

Вечерами память выворачивается жеманной шлюхой, плескается по мясному прилавку кроваво-алым нутром. Сизые потёки воспоминаний скользкими пальцами тянутся из прошлого, целят скрюченными ветками прямо в глаза.

Гримасы прошлого осенней жухлой травой полоскаются в порывах ветра, слипаясь в дни, месяцы, годы, десятилетия.

В зеркале напротив ледянистые прозрачные глаза. Насквозь голубые переливистые, по краю чуть подёрнутые синевой.

Две текилы с лаймом и солью. Или два виски без льда. И синева мгновенно темнеет, расползается от края к зрачку. Глаза становятся острые цепкие. Колючий болезненный взгляд. Неудобный, как я сам себе.

Идиосинкразия к словам. Вопросы игнорирую. Повышенное ответное внимание вгоняет в состояние, близкое к раптусу.

В июне, двадцать восьмого числа я оглянусь на треть ломаного зигзага, в ожидании того времени, которое не отмерено.

Забуду все твои имена, и, может быть, даже перестану искать новые. В пустых глазницах бессонных ночей утоплю слепыми котятами все те стихи, которых не напишу.

На дне всех бутылок не отыскать, не прочесть и не сжечь второй том «мёртвых душ».