Очерченные сердцем (2)

Автор: Scazatel - Как вышло, Марфа, что ты оказалась здесь? Я не верю в совпадения, но верю в знаки. Уж не знак ли это того, что скоро свадьбу играть нам на небесах? – Митрофан улыбнулся и сразу же потускнел. - Хворь коварная донимает меня, а лекарство от нее – яд. Но не о хвори вовсе хотел я сказать, а о том, как скучал по тебе все эти годы. Скучал и теплил надежду, что однажды снова смогу прикоснуться к твоей бархатной коже, обнять, прижаться всем телом и забыться в изгибах твоих прекрасных форм. Десять лет прошло, но ты совсем не изменилась. Все такая же… все такая… ах, мне не подобрать слова!

Робко, но с непреодолимым любопытством, как мальчишка-сорванец, вздумавший лицезреть наготу спящей старшей сестрицы, Митрофан опустил мятую простынь, обнажая плечи и грудь усопшей. И застыл, словно приклеившись взглядом к бездыханному телу.

- Не помню, я говорил, что у меня не было никого кроме тебя? – опомнившись, залепетал он. - Портовые шлюхи не в счет – ты понимаешь. Эти бездушные оболочки могут усмирить на время взбунтовавшуюся похоть, но они совсем неспособны сердцем о сердце высечь искру любви. Их сердца перегорели, превратились в черные угольки. Ими разве что писать непристойности на заборах да очерчивать магические круги.

Пальцами правой руки Митрофан очертил вокруг губ усопшей некое подобие круга. После трепетно заскользил по шее. Наткнулся на заковыристый бугорок ключицы. Замешкался на секунду, а затем как-то совсем неуклюже опустил руку на идеальную с его точки зрения грудь. Провел немного в сторону и обратно, ощущая, как трется о ладонь поникший сосок. Прижал ладонь чуть сильнее и услышал несмело пробивающийся сквозь истому тишины стук.

Митрофан замер, внимательно прислушиваясь. Снова услышав негромкий стук, вспомнил чью-то неблагочестивую мать, накрыл покойницу простыней и поспешно подошел к двери мертвецкой.

- Кого там черти несут? – раздраженно спросил он, отодвигая засов.

За дверью стояли двое ребятишек. Мальчуган лет двенадцати. С ним девчонка лет пяти. Неухоженные точно беспризорники.

У мальчугана нагловатый цепкий взгляд, курносый нос да заячья губа. В руке горящая свеча. Плавящийся воск обжигает пальцы, но ему, похоже, все равно.

У девчонки каштановые кудри, пухленькие щечки, красивые карие глаза. В них печаль. Она смотрит на Митрофана и в то же время как будто сквозь него.

- Вы как сюда забрели поздней ночью? - опешил Митрофан.

- По коридору шли к самой дальней двери, - скороговоркой отчеканил мальчуган. - Сторож указал нам путь.

«Старый козел, должно быть, совсем из ума выжил, раз уж детей малых в мертвецкую засылает», - решил Митрофан и строго молвил мальчугану:

- Передай ему, что спирта у меня нет, и не будет! И еще скажи, что если он снова вздумает детей ко мне…

- Мы не посыльные, дяденька, - перебил его па полуслове мальчуган. – По собственному делу к Вам пришли.

- Вот как? – Митрофан театрально изобразил удивление. – Что за дело?

- Утром минувшего дня сюда должны были принести тело убиенного Якова Радостного. Я сын его – Ефим Радостный. Со мной сестренка – Аннушка, - сам того не замечая, мальчуган быстро облизал губы, отчего заблестевшая расщелина показалась Митрофану еще уродливее. – Разрешите нам побыть немного с отцом. Я за это Вам два рубля дам.

Ефим знал, о чем просил. В мертвецкой на столе действительно лежал еще один укрытый простыней труп. Сильно обгоревший коренастый мужичок с обуглившимся протезом до колена правой ноги. В обгоревшем трупе местные горожане, как и сам фельдшер Самохвалов, признали Якова Радостного.


Когда-то Яков не представлял себе жизни без моря. Матросом на торговом паровом судне бороздил он Каспий. Ходил к берегам Персии, откуда привозил диковинные сувениры красавице-жене Настасье и сыну-горемыке Ефимке, зачатому в хмельном угаре. В час отдыха любил Яков основательно выпить с приятелями и покуролесить, нередко являясь зачинщиком кулачных мордобоев.

Однажды в море из-за сущего пустяка повздорил он с судовым врачом. Повздорил и отвесил тому перед всей командой оплеуху. Врач стерпел, но затаил на Якова зло.

Двумя дням позже, во время шторма, по неосторожности проткнул Яков голень стальным прутком. Рана показалась ему царапиной. Врачу показывать не стал. Тряпьем, что под руку попалось, перевязал.

Спустя три дня его подкосил жар. Ходить он не мог. Нога от щиколотки до колена превратилась в багровый пузырь. Пекла огнем так, словно жарилась в адской печи.

Он лежал в общей каюте и бредил. Над ним склонились люди-силуэты, ближайший из которых походил на судового врача.

- У вас, голубчик, гангрена, - сообщил врач, медленно, словно смакуя, произнося каждое слово. – Выбор здесь невелик. Нужно безотлагательно провести усечение голени. Опил большеберцовой кости на три дюйма дистальнее щели коленного сустава, если так Вам понятнее будет.

- Но как же… - прохрипел Яков. Слова давались ему с трудом.

- А иначе нельзя. Иначе смерь, - врач улыбнулся. - Но Вы не бойтесь. Я все в высшей степени аккуратно организую. И боли Вы совсем не почувствуете.

Яков тяжело вздохнул.

- Вот что, голубчик, - врач брезгливо похлопал ненавистного пациента по мокрой от пота щеке. – Мне согласие Ваше надобно. Просто кивните, если хотите снова увидеть родных и близких. Кивните ради Вашей любви к ним.

Яков кивнул и провалился в катакомбы беспамятства.

Бывалый моряк ступил на берег калекой. Без шансов когда-либо вернуться в море. Дома его ждала жена на сносях и шестилетний сын.

Митрофан познакомился с семейством Радостных в первый день работы в здешней больнице. Ныне покойный доктор Павлов рассказывал Якову что-то о фантомных болях и о нарушенном кровообращении. Тот смотрел на Павлова как на шарлатана, пытающегося убедить его в необходимости еще одной ампутации. В красивых глазах Настасьи, которой вот-вот уж нужно было рожать, застыли слезы, а маленькому Ефимке все вокруг казалось любопытным и радостным.

Оклемавшись, Яков стал пить горькую от тоски по морю и безделья. Годную работу одноногому калеке найти было трудно. Перебивался случайными заработками. Растил долги. А Настасья родила девочку. Хорошенькую такую. Без видимого уродства. Вскоре, правда, выяснилось, что свет для малышки - тьма. Узнав об этом, Настасья умом чуть не тронулась, Яков же напился до свинячьих чертей.

Зиму перетерпели, а весной взбунтовалась Настасья против бесконечного пьянства мужа. Когда Яков брошки ее серебряные и другие безделушки заморские за долги из дома выносить стал, собрала она вещи, взяла детей и ушла от него к пекарю Семену Бугристому. Семен хоть трезв был всегда и трудолюбив, но отличался деспотичным характером. Терпеть не мог он, чтоб ему перечили, к тому же ревнивым оказался до жути.

Спустя год, как взял он Настасью в жены, в обеденный час за столом случилась у них размолвка. Показалась Семену окрошка пересоленной. Он недовольство высказал, а заодно и подковырнул:

- Не влюбилась ли часом в кого, дуреха?

Тогда Настасья возьми и брякни ему в отместку:

- Нет, не влюбилась. Как и прежде Якова одного люблю.

Семен вскипел и кулаком ей в челюсть мощно двинул. Настасья вместе со скамьей полетела нелепым кувырком вдоль душистых лугов своего детства, мимо трепета звездных ночей. Так и летела, пока скрипучие половицы не обернули ее в белый саван.

Ефимка закричал, узрев, что мать умерла. Аннушка заплакала, мало понимая, что происходит. Семен размашисто перекрестился.

Покойницу положили в гроб, убийца подался в бега, а детвору сводная сестра Настасьи взяла под опеку. Яков на похороны не пришел. Детей видеть он не хотел. Все бухал, и долги множил, бесцельно ковыляя по жизни.

Прошлым вечером занесло его в трактир «На посошокъ». Деньжата шальные появились видимо. Взял он «казенки» и закуски, что была дешевле. Сел за стол в дальнем углу зала. Никому не мешал. Напивался себе потихонечку.

Немного позже зашли в трактир его кредиторы. Четыре крепких лба. Увидели Якова и удивились. Подсели к нему всей гурьбой. По плечу похлопали, о долгах завели разговор. Якова уже порядком развезло на старых-то дрожжах. Он буркнул им, чтоб убирались ко всем чертям по-хорошему. Один из мужиков взбесился тогда, руками нервно размахивать стал прямо перед лицом должника.

Не выдержав гнета сумбурных жестикуляций, Яков быстро вытащил из сумки нож для разделки рыбы, схватил и приколол руку мужика ладонью к столешнице. Мужик взвыл, ухватился за рукоять, пытаясь высвободиться, а Яков неожиданно засмеялся, понимая, что сегодня ему спишут все долги.

Вывели его под руки из трактира. Сломали о спину костыль. Яков грохнулся в пыль. Калеку подняли и вспороли от паха до груди живот его же ножом. Затолкали в глотку обломок костыля, чтоб не кричал. Затем облили предположительно керосином и подожгли. Сами врассыпную попрятались по закоулкам. Со стороны смотрели, как горит.

Несколько секунд Яков пытался сопротивляться огню - утробно хрипел и хаотично размахивал руками, но вскоре стих, отмучался.

Трактирщик по прозвищу Хряк в компании с двумя едва державшимися на ногах завсегдатаями вышли поглазеть на участников поножовщины. Увидели вблизи дымящееся тело и чтобы хоть как-то помочь, исключительно в благих целях, справили на него малую нужду.

Митрофан нахмурился, вспоминая, как сегодня пополудни битый час возился с трупом Радостного. Как срезал с него запекшиеся, пропитанные мочой лоскуты одежды. Как извлекал из горла на треть обгоревший обломок костыля. Как омывал тело сам без посторонней помощи, а после виртуозно работал иглой.

- Яков Радостный обгорел до неузнаваемости. Огонь сожрал его нос и губы, ну и глазами, разумеется, не побрезговал, - ответственно заявил он детям. - Вам видеть отца таким негоже. Так что домой идите.

- Позвольте хотя бы Аннушке побыть с ним недолго, - стоял на своем Ефим. – Она незрячая и вида его не испугается.

- Проститесь на похоронах, - отрезал Митрофан. – А деньги спрячь, самим еще понадобятся.

- Никто за отцом не придет, дяденька. Вам его хоронить придется.

- С чего ты взял?

- Так нам тетка-опекунша сказала и пригрозила запереть на неделю в подвале, если хоть на шаг из дома выйдем.

- И вы, стало быть, решили наведаться в мертвецкую ночью?

Ефим отвел в сторону взгляд и незаметно для себя самого быстро облизал губы. Уродливая расщелина встрепенулась, но Митрофан не придал этому значения.

- Ладно, можете попрощаться с отцом, но только быстро, - согласился он и махнул рукой в сторону, где лежал усопший. Хотел было еще сказать, чтоб простынь не трогали, но не успел. Проворные детишки мигом бросились к трупу.

Аннушка живо вскарабкалась на стол. Опустилась на коленки возле головы отца. Ефим передал ей горящую свечу, сам резким рывком стянул и бросил на пол мятую простынь. Уставился с любопытством на обезображенное ожогами тело.

Изогнувшись, Аннушка прижалась щекой к виску Якова. Нежно провела ладошкой по его невольно выставленным на показ желтоватым кривым зубам, коснулась обгоревшего до кости носа. Затем робко поцеловала в лоб и отстранилась. Наклонила свечу над носом отца, проливая расплавленный воск в зияющие чернотой дыры.

- Кап-кап капельки небесной росы. Кап-кап и носик снова дышит, - запела она красивым тоненьким голоском. – Кап-кап капельки небесной росы…

- АПЧХЙ! – внезапно труп чихнул, содрогаясь всем телом.

- Что же вы творите, ироды! – всполошился Митрофан, завороженный на несколько секунд необычным действом детей. Он подбежал и выхватил из рук Аннушки свечу. Потушив пальцем пламя, укололся, словно о шип акации, ошарашено глянул на проступившую каплю крови. Свечу выбрасывать не стал, а осторожно положил в карман халата.

- Вон! Вон отсюда немедля! – закричал он.
Аннушка зашипела, оскалилась и прыгнула со стола подобно саранче. Ударившись о потолок, упала спиной на пол. Вывернула непостижимым образом суставы, привстала на четвереньки животом вверх и боком побежала к открытой настежь двери.

Митрофан спонтанно, совсем не осознавая зачем, решил догнать нечисть, но Ефим преградил ему путь. Быстро облизав губы, он слизал расщелину и выплюнул ее в лицо антагонисту.

- АПЧХЙ! – труп снова чихнул.

Влажно шлепнувшись о щеку, расщелина поползла вниз, оставляя за собой полоску белесой слизи. Шустро забралась под халат и стала бесноваться в языческой пляске.

- А чтоб тебя, холера! – Митрофан изловчился и поймал ее. Прижал к груди плотной тканью халата. Не отпуская бестию, он бросился к столу с инструментами, схватил скальпель и проткнул ее. Расщелина запищала. Стиснув зубы, Митрофан резко провернул и только уж затем извлек скальпель. Расщелина вылилась на халат кровью. Митрофан замахнулся и ударил для верности снова и снова…

- АПЧХЙ! - послышалось за спиной.

Прощаясь злорадной, без малейшего изъяна улыбкой, Ефим попятился вслед за сестрицей. Скрываясь в густой темноте коридора, он ухитрился запереть дверь со стороны мертвецкой на засов, словно и не было их здесь вовсе.

Отбросив в сторону скальпель, Митрофан осмотрел кровавое пятно на груди. Неохотно прислушался к боли, которая пустила в него свои корявые корни откуда-то из другой неверной реальности. Сомнений не было – прежде, чем издохнуть, проклятая расщелина успела его укусить. Но думать о последствиях было некогда.

Отчихавшись, оживший труп стал медленно раскачиваться с боку на бок, бормоча при этом что-то несвязное на латыни. С каждой секундой в его движениях появлялось все больше прыти. Еще немного усилий и он непременно свалился бы с кушетки на пол, а там, чего гляди, поднялся бы и поскакал на единственной ноге навстречу вновь даруемой жизни. Митрофан не должен был этого допустить. И он не допустил.

Взяв со стола с инструментами старую добрую пилу для ампутаций, он подошел к Якову и передвинул его так, что голова оказалась на весу. Приложил пилу к шее, наблюдая за тем, как ходуном ходит кадык.

- Amor tussisque non celantur, - отчетливо пробормотал Яков.

- Я знаю, - заверил его Митрофан и уверенно рассек плоть.

Кровь ивово-коричневой пастообразной массой полезла из разрезанной шеи и рта. Цепляясь за жизнь, Яков извивался как уж. Хватался руками за пилу, стучал обугленным протезом по столу. Но вскоре стих, отмучался. Его голова повисла на нетронутой пилой тонкой полоске кожи.

Разобравшись с ним, Митрофан вернулся к своей давнишней возлюбленной. Трепетно убрал с нее мятую простынь и едва не закричал от ужаса. Его сердце заколотило отчаянно быстро. На спине проступил холодный пот. В тот миг он готов был ослепить себя на оба глаза, потому что перед ним лежала вовсе не Марфа, а совсем другая незнакомая женщина. Русая, худощавая с тонкими чертами лица, по возрасту годная ему в матери. На ее дряблом посиневшем животе грубым росчерком скальпеля был очерчен символ сердца, внутри которого рдели литеры «М и М». А ниже, от пупка до колен (он отказывался этому верить) все органы и мышцы были вырезаны и выскоблены до кости.

Еще мгновение, еще одно биение сердца и перед ним снова Марфа. Ее идеальное молодое тело совсем без увечий. Она ждет его и томится.

- Снова эти вспышки - симптомы коварной хвори. Не помню, я говорил о них? - придя в себя, залепетал Митрофан. – Они уводят меня в сторону лживой реальности, где все, абсолютно все неправильно и постыло. Где рядом нет тебя.

Он достал из кармана свечу, которая на удивление уже была зажженной. В ее колышущемся рыжем пламени таился ключ к оживлению мертвых. Внезапно Митрофану почудилось, что в руке у него шприц. Им в неверной реальности он колол себе морфий. Еще мгновение, еще одно биение сердца и морок исчез.

- Вспышки повторяются, - с досадой заключил он, поправляя голову усопшей для удобства проведения ритуала. – Нам нужно поспешить, пока они не увели меня отсюда слишком далеко.