Четвертый путь

Автор: дважды Гумберт 1.
Я знаю Костика Шмалевича давно. Можно сказать, вся его жизнь прошла перед моими глазами. Помню, как он родился. Помню, как он рос и мужал. Я искренне радовался его успехам и немного завидовал его молодости, обаянию и таланту. Костик стал известным художником, гражданином мира. В нашу последнюю встречу я с болезненным удивлением обнаружил, что Костик, похоже, сбился с правильного пути и, возможно, даже сошел с ума. Как старому другу своей матери он поведал мне очень темную историю. Вот она дословно.
«Знаете, Нестор Петрович, как на духу говорю, на пороге мира иного: у меня было много женщин. Быть может, слишком много. Далеко не сразу я научился избегать их назойливого и корыстного интереса. А как только я научился бегло читать в них - то сразу же поменялись мои художественные пристрастия, мой мир. До этого я был эпигоном Эгона Шиле. Мне очень нравился этот австрийский модернист, который, подобно пауку, высасывал красоту из натурщиц. Конечно, и у меня было много натурщиц. С некоторыми я жил, от недели и дольше. На одной даже, как вы знаете, имел глупость жениться. В то время женская красота представлялась мне единственной ценностью, достойной меня и моего таланта. Я не мог, не умел обходиться без женщин. Но в какой-то момент я открыл, что красота может существовать отдельно от человека, отдельно от предметности и узнаваемых форм. И я стал абстракционистом. Мне говорили, что смотреть на мои картины гораздо интереснее, чем смотреть, скажем, в телевизор. Еще говорили, что мои картины живее и информативнее, чем кино. Что они завораживают больше, чем компьютерная игра. Все эти сравнения влиятельных критиков, конечно же, сослужили мне добрую службу, однако, по моему мнению, они не свободны от радикального идиотизма, присущего нашей убогой эпохе. Мои абстрактные картины, прежде всего, красивы и сделаны с душой, то есть, несут на себе отпечаток глубочайшего изумления перед таинством жизни. Вот, что в них главное. И эта красота, которую я как бы переоткрыл заново, которую я собрал и выразил, вне сомнения, как-то связана со стихией женственности. Однако такая работа уже не требовала помощи и присутствия её величества натурщицы. Я мог справляться сам, да, это была уединенная работа, и она была сродни молитве.
Но вот однажды, это было года два назад, мне снова остро захотелось нарисовать реального человека, женщину. Я встретил ее на выставке, здесь, в Петрограде. Звали ее Лотта. Небольшого роста, вздернутый носик, пепельные волосы, прибалтийский акцент. Лотта привезла в Петроград уродливую инсталляцию, которая буквально вобрала в себя всё то, что я ненавижу в современном искусстве. На ярко-зеленой синтетической лужайке стояли глиняные фигурки последних правителей России. У Горбачева из родимого пятна росло пальмовое дерево с листьями в коричневых потеках. Скукоженный Ельцин кормил грудью свою дочь Татьяну – отвратительное существо с длинными, окровавленными клыками. Маленький идол Путина, по-лермонтовски скрестивший на груди руки, был впаян в глухой стеклянный куб, по граням которого ползали черные слизняки. У Живоглазова акцент был предсказуемо сделан на глаза: он был в громадных солнцезащитных очках, расписанных в палеховском стиле. Непомерно раздутая голова контрастировала с крохотным членом, на котором, глупо переливаясь огоньками, сидела жирная муха. И наконец, этот, нынешний, как там его, всё время забываю фамилию…»
«Воблер-Старосвятский», - подсказал я.
«Да-да. Так вот, он был и вовсе возмутительно непотребен. Даже не хочу говорить. Я удивился, опешил: как такое возможно? Зачем это всё? Здесь же рядом висят Тициан и Эль Греко… И вот я подошел к автору и заявил, отбросив всякую цеховую солидарность: «Это не искусство!» Лотта без колебаний, невозмутимо спросила: «А я? Как насчет меня? Я вам нравлюсь?» Я не стал это отрицать. «Это не удивительно, - сказала она. – Потому что я и есть искусство. Смотрите на меня, а туда, - она ткнула пальцем в сторону глиняных уродцев, - туда можете не смотреть». Тогда я стал на нее смотреть, в упор, пристально, жадно. Ее самоуверенность была феноменальна. И было что-то зловещее в том, как поблескивали печальные, прозрачно-лиловые глаза. И чем больше я на нее смотрел, тем больше мне хотелось ее нарисовать. Лотта не соответствовала «золотому стандарту», к которому я привык. Но в ее фигуре угадывалось что-то… что-то, не могущее быть поддельным… какая-то сила… и правда… да, и свобода, свобода, свобода.
«Не сочтите за уловку волокиты, но… я хочу вас нарисовать», - с трудом, как будто робея и стыдясь чего-то, признался я. «Ваш карандаш с вами? – усмехнулась она. – Хорошо, я согласна. Вы нравитесь мне. Но чтобы всё было по-честному, я должна вас предупредить. Потом вы можете сильно пожалеть». Я ответил, что никогда ни о чем не жалею.
Лотта была старательная натурщица. Но я никак не мог ее нарисовать. Как воск, она принимала любые, угодные мне позы, без устали держала их, но загадка ее ускользала. У меня было такое ощущение, точно мы с ней существуем в параллельных мирах. Предупреждая ваш вопрос, сразу скажу, что любовью, телесной любовью мы с ней поначалу не занимались. Хотя она была привлекательная женщина, и мне этого хотелось.
Все рисунки, которые я сделал, никуда не годились. Через несколько дней Лотта втянула меня в идиотское приключение. Она дала мне антикварную VHS-камеру и поручила снимать акцию. Мы незаметно пробрались в выставочное помещение, где по-прежнему стояла ее инсталляция. Лотта была в облегающем красном комбинезоне, вроде тех, что носят пионеры Марса. В полумраке ее фигурка казалась охваченной пламенем. Неожиданно она вытащила из кармана пистолет с сурдинкой и метров с пяти стала расстреливать свое претенциозное произведение. Брызнули осколки керамики, стрельба была тихой, но жуткой. Руки у меня тряслись, камера ходила ходуном. Прибежала охрана, и нас забрали в полицию. Вскоре нас отпустили. Причем отдали и камеру с записью, и пистолет. Это было не объяснимо. Мы вернулись в гостиницу и заказали шампанское. Лотта обмолвилась, что некоторое время назад ее арт-объект был куплен неким фондом. Однако фонд ничего не потеряет, потому что инсталляция была застрахована крупной страховой фирмой. «Это богатая американская компания, - со странным смешком добавила Лотта. – И она за всё заплатит. Деньги, которые получит фонд, снова пойдут на покупку произведений искусства. Может быть, это будет твоя мазня». Я ничего в тот момент не понял, даже не пытался вникать, потому что после шампанского в глазах Лотты зажглось желание, и она властным жестом призвала меня в свои объятия. Наши губы слились в страстном и сладостном поцелуе. На следующее утро я сделал ей предложение и получил вежливый, но решительный отказ. «Ты дубина, - сказала она. – Мне нельзя». Я почувствовал в тот момент горькую обиду, как забракованный медкомиссией призывник. Видя мое взбешенное состояние, Лотта по-матерински поцеловала меня в лоб и обронила загадочную фразу: «Мы, пчёлки, так не делаем».
Эта безумная женщина довела меня до крайней степени любовного опьянения. Как воин в пекле сечи, я был уже не в состоянии отделить фантазию от реальности, сон от яви, искусство от жизни, боль от наслаждения. И едва я почувствовал, что не могу более без нее обходиться, она бросила меня, пропала, исчезла. Но сперва она показала мне, что такое «четвертый путь». Я не знаю, как это вам растолковать. Это может показаться чем-то пошлым, каким-то неслыханно отвратительным извращением. Но боюсь, мне никак это не обойти.
Я сказал Лотте, что не доволен собой, и что, наверное, причиной моих неудач является тяжелая и промозглая атмосфера послереволюционного Петрограда. Мы сели на рейсовый шаролёт и прыгнули в разомлевшую под ласковым солнцем Флоренцию. Там-то и случился разлад. Это было в одном из уличных кафе неподалеку от знаменитой галереи. Мы побранились. Лотта сказала, что готова сравнять этот волшебный город с землей, поскольку он переполнен мужской спесью. Искусство, которое создали мужчины, тьфу, ничего не стоит, заявила она. Хватит молиться на этих да винчи! Я возразил, мол, эти самые мужчины, как правило, искали вдохновения в красоте женщин, в той таинственной прелести и тд. Я был очень красноречив, и доказательств моим словам было сколько угодно буквально в двух шагах. Однако Лотта только снисходительно качала головой. «Я никогда не интересовалась мужским искусством, - сказала она. – Да, мне не стыдно в этом признаться. Ну, помню несколько имен – Да Винчи, Кандинский и всё. Что, и вправду хочешь меня провести по галерее Уфицци? Показать глупой дурочке, что есть истинная красота? Мне плевать. Я тебе честно говорю, мой друг. Я не рисуюсь. Не была там и не собираюсь. Клянусь небесным мёдом, дай мне гаубицу – и я камня на камне от нее не оставлю».
Сказать, что я был возмущен – значит, ничего не сказать. Но вместе с тем я почувствовал прилив желания. Мне захотелось схватить Лотту, сорвать с нее одежду и растерзать. В моем мозгу рисовались дивным образом опаленные развалины Флоренции и обнаженное тело Лотты, брошенное у моих ног в радиоактивную пыль… А она сидела, спокойная и безучастная, и на бледных губах ее блуждала та самая загадочная улыбка, которую смог запечатлеть великий ловчий Леонардо. В которой, быть может, и нет ничего потустороннего и загадочного – всего лишь выражение сытости и женского ограниченного самодовольства.
«Я тебе больше скажу, мой друг, - продолжала Лотта, – и фашизм, и коммунизм, и либеральную демократию придумали вы, мужчины. И всё это суть одно и то же – воплощение ваших необоснованных притязаний и патологических грёз, вашего иррационального наместничества».
«Ну, знаете ли», - я сделал пренебрежительный жест, как бы отметая ее слова.
«Ну и что, - спросила она,- и как глубоко все эти хваленные художнички познали женщину?»
Я ответил, что достаточно глубоко. Может быть, даже глубже, чем оно есть на самом деле.
В следующее мгновение я пожалел о своих словах. Потому что по прекрасному лицу моей возлюбленной пробежала тень, и это была тень отвращения. И позже, когда я пытался рисовать его по памяти, то уже не мог представить это лицо иным.
Лотта нахмурилась, скривила губы и спросила: «А ты сам? Как хорошо ты знаешь женщин?» Отступать было уже поздно. «Да неплохо», - не без бахвальства ответил я.
Мне показалось, что солнце в ту же секунду померкло и земля гигантской вагиной разошлась у меня под ногами. На миг всё перестало для меня существовать, точно чья-то рука быстро заменила один слайд на другой, чуть более темный. Лотта наклонилась и легонько хлопнула меня по колену.
«Хорошо. Сколько в женщине дырок?» - спросила она.
Пораженный ее бесцеремонностью, я потерялся и что-то пролепетал в ответ.
«Че-ты-ре, - внушительно-поучительным тоном сказала она и показала мне четыре пальца. – Ты знал об этом? Нет? И ты говоришь, что нас знаешь? Ты, гребаный сексуальный маньяк!»
Ну а дальше случилось немыслимое. В вязкой пелене полуденного кошмара мы проплыли по городу, завалились в парадную какого-то старинного особняка, взбежали по винтовой лестнице и через завалы рухляди пробрались в чердачное помещение. Там ворковали голуби и жужжали невидимые пчёлы. Клинья медового света разрубали пустое пространство и перекраивали его в бесконечно сложный лабиринт. На чердаке лицо Лотты приобрело то сосредоточенное выражение, какое бывает у цирковых гимнасток перед исполнением смертельного номера. Она отбросила всякую бесполую простоту и стала двигаться изящно и женственно. Подставила лицо под ручеёк света. Сцепив руки, подняла их вверх и размяла плечи. Затем скинула кеды и закатала штанину на правой ноге. Повернувшись ко мне лицом, она легла на пыльный, бурого цвета пол. Правую ногу она держала на весу, так что я хорошо видел ее красивую, розовую пяточку. В такой позе и ракурсе, при таком призрачно-романтическом освещении я ее еще не рисовал. Не выдержав напряжения, я рухнул на колени и стал покрывать поцелуями этот нежный и восхитительно живописный объект. И тут, под трепетными и сухими от страсти губами, я вдруг ощутил, что пятка Лотты беззаконно раскрылась, как бутон цветка. Что-то черное зашевелилось на красновато-слизистом донышке. А потом стало стремительно надвигаться, пока из черного пятнышка не превратилось в воронку цвета кобальта. Кажется, я отпрянул. Но было уже поздно. Меня охватило неконтролируемое возбуждение. Я спустил штаны и направил свой инструмент прямо в центр воронки. Меня опалил огонь сказочного наслаждения. Мое достоинство приобрело астрономические масштабы. Но никакая космическая мощь не могла предотвратить проваливания в эту сладкую бездну. Воронка засасывала меня. Я падал в нее и в то же время балансировал на самом ее краю. С невероятной скоростью меня кружило и, вместе с тем, как будто размазывало по бесконечной поверхности, чья неравномерная вибрация была упоительна, ибо в точности соответствовала тому, чем я был сам по себе и в себе. Не могу подобрать слов. Это была какая-то вселенская катастрофа.
Когда я вышел из транса, Лотты рядом уже не было. Я лежал на полу в позе эмбриона и жалобно всхлипывал. А внутри горько-сладостно всё еще громыхало эхо большого взрыва. Да, я, как идиот, очнулся со спущенными штанами на грязном чердаке, в чужом городе. А моя возлюбленная меня бросила, оставив наедине с чудовищным знанием небытия.
2.
Вижу в глазах ваших, Нестор Петрович, сочувствие пополам с недоверием. Конечно, если я кому-то скажу, как вот вам, например, что имел с женщиной связь через правую пятку, то меня наверняка сочтут сумасшедшим. Однако это так. Тот опыт был очень реальный, реальней реального. Ну а кроме того, это был секс с большой буквы, райский секс. И я уверен, что именно так, таким причудливым образом совокуплялись Адам и Ева до грехопадения.
Довольно скоро художественное чутьё подсказало мне, что все глобальные поиски Лотты заранее обречены. Она явилась мне из другого мира, возможно, приняв меня за кого-то другого, а потом опомнилась и ушла. Я чувствовал себя разоренным городом после атомного удара. Это был не просто творческий кризис. Это было полное поражение. Я осознал себя мазилой, неудачником и мудаком. Вдобавок у меня начались проблемы со здоровьем. Конечно, я имею в виду импотенцию. Да, я стал импотентом. Потому что понял, что женщины просто издевались надо мною, скрывая от меня самое главное. После фантастического совокупления на чердаке флорентийского дома секс, нормальный секс утратил для меня всякую ценность.
Конечно, я искал Лотту. Но если честно сказать, я искал не ее конкретно. И эта правда давила и разъедала меня стыдом. Я совершил большую ошибку. Ведь я ничего не знал о Лотте как о личности, даже не попытался узнать. Она так и осталась для меня просто привлекательной самкой и самозванкой в искусстве. Вот и получил то, что заслуживал. Травму, идеологическую и физическую одновременно. А теперь я просто хотел исцеления, искал избавления от чар.
Как-то раз в Сингапуре мне показалось, что я увидал ее. Опять-таки на выставке говняного совриска. Ох, сколько я посетил этих сраных выставок за два года! Так вот, я увидел женщину, поразительно похожую на Лотту. Но присмотревшись, я понял, что обознался. Она тоже была невысокого роста и тоже держалась крайне самоуверенно, но была значительно свежее, моложе. «Вы знаете Лотту? – выпалил я ей в лицо. – Конечно же, вы знаете Лотту!» И непроизвольно схватил ее за руку. Она сфокусировала на мне тяжелый взгляд – и меня точно током отбросило от нее. Я упал навзничь. Меня с позором выставили вон. Однако я проявил упорство и дождался ее у входа. Она оказалась какой-то известной акционисткой, у нее даже охрана была – такие дюжие азиатские мужички. И недалеко от входа, на наземной площадке, ее ждал частный шаролёт, раскрашенный в черно-желтую полоску. Тем не менее, я снова пристал к ней со своим талмудическим интересом. Она сделала знак своим бдительным псам и резко спросила: «Ты блять еще кто?» Я расправил плечи, но голос мой дрогнул. «Говно ты, а не художник, - просипела она. – Больше не лезь к нам. Будешь к нам приставать, - тебе все кости переломают».
Ну вот. Пожалуй, я не буду долго испытывать ваше терпение, Нестор Петрович. Понимаю, всё это звучит дико. И я скверный рассказчик. И еще более скверный расследователь истины. Да, я обычный русский мужик, затравленный, обескураженный, тёртый. У меня, как я уже говорил, проблемы со здоровьем. И лучшее, что я мог сделать в моем положении, - это не гнаться за призраком, а тупо сдаться, забыть. Поработать с психологом. Ну, вы знаете, да? Вам хорошо, вы-то всегда умели забыться. Ах, чёрт! Но у меня не вышло обкорнать реальность так, чтобы она не ебала мне мозг. Извините за грубое слово. Недавно мне попалась в руки книжонка, черт ее побери. Удивительно, что их еще выпускают где-то. И какой дурак их читает-то?»
«Ну почему? Я читаю», - вставил я.
Костик вздрогнул всем телом и долго глядел прямо перед собой хмурым, невидящим взглядом.
«Так вот. Я продолжу, с вашего позволения. Написал эту книжку один сумасшедший американский журналист. Впрочем, сумасшедший ли? Факт, что он изрубил в куски двух женщин. После чего был посажен в тюрьму навсегда. Я прочитал эту книжку с большим интересом. Ну, Рибник его фамилия, может быть, слышали? Короче, этот Рибник - сторонник теории заговоров. Он считает, что вся власть в мире постепенно переходит в руки некоего тайного ордена евреек-лесбиянок. Сами они называют себя «пчёлки». Это радикальные, насквозь отмороженные феминистки. При помощи древней халдейской магии они превращают в своих рабов наиболее влиятельных и богатых мужчин. Их ставленники занимают ключевые посты в американском и китайском правительствах. У «пчёлок» нет недостатка в деньгах. Медленно, но верно они разоряют крупнейшие страховые компании. Их главная цель – спровоцировать глобальный кризис, чтоб окончательно унизить мужчин и зачморить. Они добиваются мировой революции. Ну и так далее, в том же духе. Скажете, чушь?»
«Конечно же, это чушь, Костик», - помедлив, рассудил я.
«Два дня назад я встретился с Рибником, - продолжил Костик глухим и стесненным голосом. – У меня еще есть кое-какие связи. И я добился свидания с ним. Он сидит в Техасе, в частной тюрьме. Там довольно не плохо. Мне разрешили взять мелки и планшет. На самом деле, я хотел его просто спросить кое о чем. По его виду я б не сказал, что он не нормальный. Следит за собой, у него умный, проницательный взгляд. Вежливый и добродушный человек. Разве что читалась в нем какая-то заброшенность и отчужденность. Отчаяние. Но оно не бросалось в глаза. В общем, это был самый нелепый разговор в моей жизни. Рибник с живым любопытством встретил нового человека, но тут же замкнулся, отвел глаза, как-то весь съёжился. Я только успел засечь полыхнувшее в нем отвращение. Спустя какое-то время, он покачал головой и сказал, тихо и в сторону. «Зачем пришел? Они тебя прислали? Хочешь меня убить?» Я ничего не ответил. Я ждал, что он добавит. Было видно, что Рибнику есть, что сказать. «Ёб, ты же меченый, - наконец, проговорил он. - Чудак-человек, разве не чувствуешь, что ты беременный?» Я молчал, придавленный презрением этого человека. Однако руки мои ожили и стали независимо от сознания рисовать. Они рисовали портрет зэка Рибника. И эта их деятельность, в конце концов, вывела меня из оцепенения. Я рассказал Рибнику про Лотту. Он внимательно меня выслушал. Потом сказал безжалостным тоном, ткнув в меня пальцем: «Ничего не поделаешь, приятель. От этого нет спасения. Ты раб. Ты крепостной. В тебе зреет тень. Скоро ты родишь ее, и она полностью тебя заменит. И тогда ты, то есть, она, тень твоя, будет делать, что ей повелят». Сказав это, он посигналил охраннику и решительно встал со стула. «Рибник! – закричал я. – Где мне найти их?» У двери он оглянулся и ответил, избегая смотреть на меня: «Ты же читал мою книгу? Дебил! Там всё правда».
Неожиданно Костик закашлялся. Нагнулся, покопался в своем кожаном портфеле, который, помню, я подарил ему лет двадцать назад, и положил передо мной лист плотной бумаги. На нем был нарисован какой-то седой человек с несчастным лицом, изрытым морщинами. Костик сказал:
«Правда же, очень на вас похож, Нестор Петрович? Я как только вышел из той техасской тюряги, сразу же вспомнил о вас. И решил вам всё рассказать. Да больше, в общем, и некому».
Мы помолчали тревожно. Мне не хотелось смотреть на портрет неизвестного старика. И на Костика тоже не хотелось смотреть. Я беспокойно ёрзал и крутил головой. Схваченный краем глаза, образ Костика странно дрожал и двоился. Проще было смотреть на него прямо, но только куда-нибудь в грудь или в живот, чтобы только не видеть его потемневшего, зеленовато-глиняного лица. Я деликатно перевернул портрет старика и прихлопнул его ладонью.
«Тебе надо отдохнуть, Костик. И выбросить из головы это зло. Пятка – она и есть пятка, понимаешь?».
«Вам легко говорить», - отмахнулся он.
«Что ты собираешься делать?» - спросил я.
«У Рибника в книжке написано, где искать вход в Улей. В первый раз я не придал этой фразе значения. Там написано, что предположительно орден «пчёлок» возник в 60-е годы прошлого века в Гринич-Виллидже. Там их родина. Там я и намерен найти вход».
«Ну а зачем? – спросил я. – Ведь это, должно быть, очень опасно? Эти лесбиянки – хуже гестапо. Брось, не стоит оно того».
Костик убрал свой рисунок в портфель и вдруг улыбнулся знакомой мне, детской, лучистой улыбкой:
«Нестор Петрович, я не нуждаюсь в ваших советах. Достаточно того, что вы меня выслушали. И, может быть, даже немного мне посочувствовали. Скажите, а это правда, что вы тридцать лет покупали наркотики у моей матери?»
«Да, это суровая правда жизни», - ответил я.
«А вы верите в дружбу между мужчиной и женщиной?»
«Не знаю, как насчет дружбы, Костик, - ответил я, - но твоя мама, царствие ей небесное, была человеком чутким и мудрым. И у нее всегда был отменный товар».