Ева Дудорга. Если разлюбит, если забудет. Рассказ

Автор: Eva_Dudorga Молодой Месяц, словно деревенский шалопай, заглядывал в окошко бани. Он любовался женщиной, которая была похожа на его русалку. Теперь была зима, и он тосковал по любимой.
Ослепительно белая кожа просвечивала сквозь ее мокрые длинные волосы. Они как водоросли обвивали стройный стан. Время от времени женщина отбрасывала их за спину, и тогда месяцу казалось, что она ныряет в воду.
Он, конечно же, ошибался – женщина была совершенно земной. Она мыла ребенка и тихонько напевала. Ее сынок, трехлетний Ванюшка, плескал воду на мать, и они счастливо смеялись. Ополоснув, она завернула фыркающего мальчишку в рушник и вынесла в примыльник. Месяц прильнул ко второму окошку. Ему ни на минутку не хотелось выпускать из виду женщину, которая, наскоро вытершись и надев полушубок, стала быстро одевать раскрасневшегося и довольного малыша. Завернув в одеяло, она понесла сына домой.
Месяцу осталось только усесться на конек крыши ее дома и дожидаться, когда женщина снова выйдет на двор.

* * *
Он вспоминал русалку, которая ясными летними ночами любила плескаться со своим малышом в реке. Вымыв сыночка и оставив его строить домики на берегу, она качалась на завитых ивовых косах и тихонько напевала. Ее зеленые волосы укрывали плечи и змеились по спине, оставляя открытой полную грудь, которую влюбленный Месяц робко трогал своими лучами.
Русалки, красивые и веселые бестии, ночи напролет водили хороводы в прибрежных камышах, пели песни да играли в салки. А то бегали по цветущему житу да венки из васильков плели. Далеко разносился их переливчатый смех.
Но эта русалка никогда не водила с ними хороводы и не бегала по бережку, а только тетёхала и баюкала своего сыночка:
«Как Матрешка ходит по дорожке?
Переулком – сизой уточкой,
А по улице идет – белой лебедью плывет!»
Она была очень странной, эта русалка, и, видимо, за эту непохожесть и полюбил ее молодой Месяц. Он тоже был одинок.
Когда русалке было особенно тоскливо, она ложилась на воду и рассказывала Месяцу о себе.
Она почему-то помнила все: и то, что звали ее Марьей, и то, что у нее был дом, муж Анисим и большой двор. Она любила летним днем, привязав к себе холстиной полугодовалого Микитку, снести мужу на покос крынку холодного молока и кусок пирога. Любила смотреть, как он смачно ест, вытирая широкой ладонью пшеничные усы. Ей было спокойно и благостно рядом с Анисимом.
Вечерами она, качая ногой колыбельку, напевала тихо песенки и что-нибудь шила. То мужу сорочку из выбеленной холстины, на которой потом обязательно вышивала красной ниткой коловраты-обережницы по горловине и рукавам, а то себе новый к празднику сарафан, подол которого расшивала знаками воды и земли.
Ее горница была увешана рушниками, на которых богиня Макошь, которую она считала своей берегиней, все ехала и ехала меж цветов на добром конике. Она чтила пятницу, день Макоши, и в этот день ничего не пряла и не шила.
Все было так хорошо, и казалось, что так будет вечно. Но ничего нет вечного под этим небом…
По весне в их селе появился мужик, который невесть откуда пришел в их село и выкупил мельницу у Филимона, их соседа. Филимон разом куда-то пропал, как в воду канул, а мельник стал жить в Филимоновой хате. Вечерами он покуривал на лавочке и поглядывал на молодуху, носившую на коромысле воду из колодца.
Мельница с появлением нового хозяина как-то разом постарела и осунулась, словно захворала. Она стонала и скрипела, ее крылья будто с неохотой ловили ветер и крутили жернова. Судя по всему, мельница тосковала по Филимону, и нового хозяина приняла с неохотой.
Но – не встанешь и не уйдешь…

Имени наброды никто не знал, и все стали звать его просто мельником. Он был черноволос, невысок и чуть грузноват. Возраст его угадывался с трудом. То казалось, что ему пятьдесят, то – тридцать. Черная, аккуратно подстриженная борода скрывала плотно сжатые губы, как будто он все время злился. Но всех привечал и кланялся, зыркая при этом из-под черного чуба. В мельницу никого не пускал; забрав зерно, закрывался. Выходил уже с готовой мукой.
Вдовые селянки заглядывались на мельника. Его холодность раззадоривала молодиц. Каждая втайне мечтала переманить его на свой двор. Кажись, уже все зерно перемололи, каждую неделю бегая на мельницу. Бабы обязательно приносили мельнику свежеиспеченных пирогов, а в ожидании муки любили посидеть на мостке, свесив ноги в пруд.
Ко всем молодицам мельник был одинаково приветливо-равнодушен, а вот синеокую Марью выделял. Всякий раз, отдавая муку, прикасался к ее руке. Она перестала ходить на мельницу – посылала туда Анисима. Но, приходя с бельем на пруд, чувствовала, что за ней наблюдают. Наскоро его выполоскав, Марья быстро уходила.
А бывало, мельник перестревал ее в лесу, как из-под земли появляясь на тропке. Охнув от неожиданности, Марья выпускала из рук корзинку и порывалась бежать, но мельник, ласково улыбнувшись, опускался на колено и начинал собирать грибы, время от времени поглядывая на остолбеневшую женщину. Забрав протянутую корзину, она подбегом, не оборачиваясь, неслась домой.

* * *
– Мамочка, а мы попоем в баньке? – оторвавшись от тетрадки, девочка посмотрела на мать.
– Обязательно. Ты уже сделала уроки?
– Заканчиваю. – Валя обмакнула ручку в чернильницу и склонилась над тетрадкой.
– Ванюшка спит? – девочка по-взрослому кивнула на кровать, которая пряталась за цветастой ширмой.
– Он еще в одеяле уснул. Пиши хорошо. А то опять твои колесики раскатятся в разные стороны.
– Зато они веселые у меня получаются. Дина Максимовна всегда смеется, когда смотрит на них. А вот палочки у меня больные выходят. Им все время полежать хочется, – девочка прыснула в кулачок.
– Ах ты моя веселушка! – Мать подошла к дочке и поцеловала в макушку. – Клякс не наставь.
– А ты моя надежда!
Девочка стала собирать портфель. Хотя сегодня был субботний вечер, девочка никогда не оставляла уроки на выходной.

Надежда, мама трехлетнего Ванюшки и семилетней Валюшки, была еще совсем молодая женщина. Ей только-только исполнилось двадцать шесть. Замуж она «выскочила в восемнадцать от большой дури», как говорила ее мать, и мало кто верил, что Валя – Надина дочь, хотя они были очень похожи, и только слепой мог не заметить этого. Обе были круглолицы, кареглазы и наделены матушкой-природой густыми длинными волосами цвета гречишного меда.
Надежда любила субботний вечер. Любила ходить босыми ногами по чисто вымытому полу, любила вздыхание теста в квашне, которое, чуток задремав, вдруг спохватывалось и начинало бурно бродить, как бы оправдываясь перед хозяйкой. Завтра детей разбудит запах пирогов, которые она напечет и выложит на стол. И сынок тихо сопит за ширмой, на которой цветут подсолнухи и от которой в доме солнечно и празднично. Сейчас они сбегают с Валюшкой в баньку – и всё. Все дела переделаны. С завтрашнего дня как будто начнется новая жизнь.
Ей почему-то казалось, что неделя длится шесть дней и заканчивается именно в субботу. А воскресенье было безвременьем, когда работать нельзя, и можно было почитать детям, сходить с ними на горку, слепить снеговика. Воскресный день всегда длился дольше других. И дети любили воскресенье больше других дней. Это был их день. Семейный.
Одно печалило – у детей не стало отца. Пару месяцев назад Надежда получила от мужа письмо, которое высветило в волосах на виске седую прядь. Она скрепила сердце и затаилась душой, запретив себе даже думать о… Надежда еще не нашла слова, которым она назвала бы мужа.

– Давай, Валюшка, одевайся. В баню пора.
– Уже обуваюсь, – засопела дочь, всовывая ноги в отцовские валенки.
– Что ты обула! – всплеснула мать руками.
– То, что надо! – топнула валенком озорница.
Одевшись и прихватив клунок с чистым бельем, они вышли из дому. Под ноги им выкатился Жучок, лохматая дворняга с заливистым голосом. Потрепав Жука за уши, они вышли за калитку. Своей бани у них не было, и они ходили в соседскую. Собирались срубить свою, да все недосуг было, а теперь и рубить некому.
Узкой дорожкой, проторенной в еще неглубоком первом снегу, они гуськом добежали до бани, которая казалась теремком в заснеженном саду.
Месяц еле дождался возвращения женщины и снова прильнул к окошку.
– Доня, залазь на полок, погрейся, а я пока воды намешаю, – загремела тазиками Надежда.
Девочка забралась на полок и свесила голову вниз.
– Мамочка, подпевай! «Позарастали стежки-дорожки, где проходили милого ножки…»
– Позарастали мохом-травою, где мы гуляли, милый, с тобою, – подхватила Надежда.
Валюшка совсем недавно, как раз перед школой, стала выговаривать букву «р». И от этого песня о несчастной брошенной девице выходила не тоскливой, а немножко смешной. Как будто Валюшка рычала на коварного изменника.
– Мам, а папка скоро приедет? – спросила, наверное, уже в пятый раз за этот вечер дочка.
– Скоро, детка, скоро…
А про себя подумала: «Теперь уж никогда…» И от этой мысли сердце ухнуло куда-то вниз – и затихло на доли секунды. Женщина качнулась – и, чтобы не упасть, схватилась за стену. «Успокойся!» – велела себе Надежда и, закрыв лицо руками, прильнула к холодному стеклу. Когда она отняла руки от лица – Месяц отшатнулся. На него смотрела черная русалка с застывшим взглядом.
– Это хо-р-рошо. А то Танька говорила в школе, что мой папка собакам сено косит. Вот ненормальная – какое сено зимой? Да, мамочка? – и взглянула на севшую прямо на пол мать. – Ой, смешная какая! Ма, ты вся сажей измазалась, – умойся! – фыркнула от смеха девочка.
Надежда с тупым остервенением стала тереть лицо мочалкой.
– Дура твоя Танька!
– Набитая?
– Еще какая набитая. Всякой дуростью.
– Я ей завтра на горке скажу, – улыбнулась девочка и завела следующий куплет: – «Мы обнимались, слезно прощались, помнить друг друга мы обещались…»
– Валюшка, давай другую песню петь, – тихо попросила мать и, плеснув себе воды в лицо, отвернулась, чтобы дочь не увидела ее слез.
– Какую? – остановилась Валя.
– Да любую.
– Нет, я такой песни не знаю. «Любую»… Тоже мне название. Мамочка, папка всегда говорил: «Нельзя бросать начатое дело на полдороге». Тем более что эта песня мне давно на душу легла. «Нет у меня с той поры уж покоя – видно, гуляет милый с другою…» – допела Валюшка.
– Говорушка… Ты кого хошь уговоришь, – провела мать по острому плечику дочки рукой. А сама подумала: «Сиротинушка…»
– Нет, мамочка, я не говорушка. Это гриб такой, я знаю. А я – неугомонка. Меня папка так зовет. И пока сама не угомонюсь – никто меня не угомонит.
Надежда тем временем вымыла волосы и откинула их за спину.
– Ну, слазь, будем мыть твои космы.
Девчушка забралась в балею, и мать принялась мыть и полоскать ей волосы. Потом закрутила их в тугой узел и прихватила шпильками.
– Всё, дальше сама, – вручила она дочке мочалку.
– Хорошо, мамочка, я сама, – хитро улыбнулась девочка. – «Если разлюбит, если забудет, если другую мил приголубит, я отомстить ему поклянуся – в речке глубокой я утоплюся!»
– Валюшка, хватит, – более строго попросила мать. И дочь наконец-то уловила печаль в ее голосе.
Они домылись и, ополоснувшись из полных тазиков, вынырнули вместе с паром в примыльник. Там насухо вытерлись домоткаными рушниками, оделись, закутались в пуховые платки и, чуток потолкавшись в узких дверях, вывалились на улицу.
Небо вызвездило, и Месяц насколько мог подсветил им дорожку. Когда сени захлопнулись, Месяц, вздохнув, уселся на еще теплую трубу Надеждиного дома, с тихой печалью вспоминая русалку.

* * *
Марья очень злилась на этого черта с мельницы. Но еще больше она злилась на себя – за то, что не может дать отпор этому странному мужику, который годится ей в отцы. Она была тихой и совершенно домашней женщиной, которая никогда ни на кого не повышала голос. А надо бы. Но как, не умеючи?..
Бабы, заметив, что с Марьей мельник ведет себя совсем по-другому, стали шептаться и перемигиваться за ее спиной. Слухи ползли от избы к избе, и однажды дошли сначала до свекрови, а потом и до мужа. Добродушный Анисим, подстрекаемый своей дурковатой мамашей, прямо взбесился. Совершенно забыв о том, что мельник появился в их селе уже после того, как Марья родила, он стал кричать, что Микитку та нагуляла, и пусть уходит, распутница, со двора куда глаза глядят, и байстрюка своего с собой забирает, а он себе другую сыщет, честную, а не такую гулящую, – вон с Домной он уже почти договорился, и в стогу они уже полежали – дебелая девка, подходящая.
Несчастная плакала и умоляла мужа прийти в разум, но все без толку. Не слышал ее Анисим и не видел. Как ослеп. После купальской ночи, сильно пьяный и мурзатый, как будто всех девок в лесу переловил, Анисим пришел под утро домой – и впервые в жизни поднял на жену руку.
Марья молча достала сонного малыша из люльки и пошла к мельнице…
…Через три дня их нашла баба, пришедшая на пруд полоскать белье. У Анисима как пелена с глаз упала. Похоронив жену и сына, он удавился в овине.
Мельник сразу пропал, а мельница за год совсем развалилась. Жернова треснули, крылья упали, и паутина заплела все углы.
Теперь Марьин пруд все обходили стороной. И только в Троицын день женщины ходили к пруду и оставляли на ивовых ветвях полотно и пряжу для Марьи и баранки для ее малыша. С бельем бабы стали ходить на другое озеро, благо в округе их было предостаточно. Вечерами, собравшись возле колодца, они толковали, что это сам Водяной обернулся Мельником и, выбрав себе новую русалку, сделал все, чтобы заполучить ее себе…

* * *
– Мамочка, мы песню не допели!
Они устроились на теплой лежанке и принялись сушить и расчесывать волосы.
– Ванюшка спит, разбудим.
Надежде совсем не хотелось допевать песню. Раньше она не придавала особого значения этим словам. Ей просто нравилась их русская напевность и раздольность, и они с дочкой каждый вечер пели по несколько песен.
– Мамочка, а мы тихохонько. Он подумает, что это колыбельная, и еще лучше спать будет.
Мать поняла, что дочь не угомонится, пока не допоет песню до конца, и обреченно кивнула. Чтобы задать нужную громкость, начало куп-лета затянула сама:
– Птички-певуньи, правду скажите, весть про милого мне принесите…
Валюшка подхватила, точно попав в материнскую высоту голоса:
– Где ж милый скрылся, где пропадает? Бедное сердце плачет, страдает…

На улице хлопнула калитка, заенчил Жучок. Девочка испуганно посмотрела на мать. Та успокаивающе подняла руку и подошла к окну. Отодвинула занавеску, но сквозь замерзшее окно ничего не было видно. Тут в сенях легонько постучали. Надежда, накинув платок, вышла за порог – и тут же вернулась, заметно побледнев. Вслед за ней в дом вошел мужчина с фибровым чемоданчиком в руках.
– Хозяйка, примешь бродягу на постой? – с наигранной веселостью спросил он.
– Папка! – дочь метнулась к отцу и повисла у него на шее, сбив шапку.
– Валя, простынешь! – сердито, чуть охрипшим голосом одернула дочь женщина. – Иди на лежанку.
Но девочка уже тащила отца в комнату.
– Наследишь – надо будет пол перемывать, – как чужому, сделала Надежда замечание мужу.
– Папочка, мы тебя примем! И на постоять, и на посидеть, и на полежать!
Забрав у отца чемоданчик, девочка принялась воевать с замочками. От мороза они не хотели открываться. Отец присел на корточки и, открыв чемодан, протянул дочке кулек с конфетами.
А Надежда все куталась и куталась в платок. Ее знобило.
– А что мамка скажет? – он поднялся и посмотрел на Надежду.
– Я законы гостеприимства знаю, – холодно ответила Надежда, – на ночь глядя не выгоню. Раздевайся и ложись на лежанке. Завтра поговорим.
– Папка, – девочка взяла отца за руку, – а твой санаторий на зиму закрылся или насовсем?
– Насовсем, Валюшка, – сбросив кургузое, с чужого плеча, осеннее пальтишко, отец поднял дочь на руки.
– Значит, ты домой насовсем приехал? – с надеждой спросила девочка.
– А это как мамка скажет, – мужчина посмотрел на жену.
– А ты там хорошо вылечился? Больше болеть не будешь?
– Да, Валюшка, на всю жизнь вылечился, – глядя на жену, серьезно проговорил мужчина.
– Всё, будем спать, а разговоры разговаривать будем завтра, – сказала как отрезала женщина и, бросив подушку на лежанку, подтолкнула девочку к кровати, на которой начал ворочаться Ванюшка.
– Ребенка разбудил, ирод!
– Надежда… – мужчина собирался что-то сказать жене, но та махнула рукой и выключила свет.
– Завтра. Всё завтра, – тихо проговорила она в темноту. По ее голосу трудно было понять, что она имела в виду. Спасительная темнота скрыла от мужа улыбку, которую старалась спрятать Надежда.

«Завтра всё будет хорошо», – подумал слышавший весь разговор Месяц.