Пожирающий

Автор: Zaalbabuzeb Теоретический разум не может успокоиться до тех пор,
пока не убедит всех, что он диктует законы природе,
практический разум природу оставляет в покое,
но его воля к власти требует господства над людьми

Лев Шестов, Афины и Иерусалим


ВИТЁК

Александр Николаевич сказал, что мне позвонят и сообщат решение. Но прошла неделя, а звонка всё не было. Жена убедила сходить и узнать, поэтому я натянул брюки с рубашкой и выбрался на улицу. Вся жизнь у людей такая – идти туда, куда не хочешь.
Неделю назад в приёмной нас сидело трое. Я сам, в углу – совсем уж старик, до смертинки три пердинки, и ещё белобрысый паренёк в кедах. Мне понравился его весёлый взгляд, и когда деда пригласили в кабинет, я подмигнул парню:
– А мне корочки дали на зоне.
И сощурился на него по-воровски.
Парень не бзднул, не удивился. Лишь серьёзно кивнул. «Нормальный пацанчик, – думаю. – Видать, пришёл за подработкой, чтоб помогать матери. Только кто ж его без опыта-то возьмёт?» И настроение у меня поднялось, потому что из трёх кандидатов я был лучшим.
– Я детали в зоновском цехе точил два года, – сказал я. – Вот этой самой рукой. Девять квалитетов – в лёгкую… А ты учишься где?
Он улыбнулся:
– Закончил техникум. А в июне – заочку в универе.
Веселья у меня поубавилось.
– Сперва пару лет работал на хладокомбинате, потом позвали на мехзавод, – продолжил парень.
И добавил:
– Потом ещё три года был ремонтником в «Сибнефти».
Мне сделалось совсем грустно. Я сказал: «Ну, молоток» – и отвернулся.
Парень заметил моё расстройство и больше ничего не говорил.
И вот сейчас я плёлся по улице, чтобы узнать, приняли меня в НПП или нет, хотя всё было ясно и так. Кому ж я нужен-то, с опытом в два года и судимостью?
Холодный ветер лез за шиворот, воняя сыростью и гнилью, на тротуаре кривились трещины, а вдоль его края валялись окурки. Да ещё птицы орали, как рехнутые.
Я добрёл до урны, у которой часто курил, и поднял голову. На ларьке висела вывеска: «Сибилла». Захотелось войти да взять чекушку, но я не знал, хватит ли лавэ. Да и вообще, сколько можно его клянчить у жены?!
Харэ, баста! Сегодня же пойду к Юре Шпету и скажу, что согласен брать ту хату, о которой он обмолвился. У Шпета хоть в поле ветер, в жопе дым, но дело-то он предложил верное. Ну а если сцапают, что ж… Смычки себе попилю! Потому что на зону я больше ни ногой.
Повесив нос, я добрёл до серого корпуса НПП.
Александр Николаевич сидел за столом, заваленным бумагами. Вскинув брови, спросил, по какому я вопросу. Я объяснил.
– Присаживайтесь, – он начал рыться в документах.
Отыскал моё резюме, пробежал глазами и спросил:
– А футорки вы вытачивали?
– Только штуцеры.
Он подумал и кивнул:
– Одно и то же.
Затем ещё раз просмотрел резюме, взглянул мне в лицо:
– Условия наши знаете? Зарплату, график работы…
Я знал. Но не мог сообразить, к чему он ведёт. Вернее, мог, но мне сложно было в это поверить.
– А другие кандидаты? – спросил я.
Александр Николаевич махнул пятернёй:
– Им, видите ли, не понравилось, что у нас работы много, – он поморщился. – Да, много! А как ещё в наше время выжить?
Он привстал и посмотрел на меня сверху вниз. Я сглотнул слюну.
– Сможешь выйти в понедельник? – спросил начальник.
«Выйти в понедельник, выйти в понедельник!..» Я быстро шёл, чуть ли не бежал по дорожке, балдея. Неужели?! Неужели у меня появилась настоящая работа? Не сдача барахла на рынке, не калымы в котельной…
Шаловливое солнце било в глаза, выглядывая между туч, и тополя, казалось, вот-вот зааплодируют ветками. И воробьи ликовали. И откуда-то дымно веяло шашлычком.
В «Сибилле» продавщица упёрла кулаки в бока:
– Опять за водкой?
– Опять за водкой! – передразнил я и постучал себя по макушке. – Дура. Пакет кефира дай. И коробку «Птичьего молока».
По пути домой я вспомнил о Юре Шпете. Да какие с ним могут быть дела?! Смешно же. Всем известно: на зоне он был сукой и кума через день навещал.
А у меня теперь есть настоящая работа!..
Дома в прихожей я скинул туфли. На кухне убрал кефир в холодильник, открыл конфеты и щёлкнул кнопкой чайника. Позову-ка жену с сыном пить кофе и сообщу им радостную новость.
Вдруг из зала грянула Верка Сердючка.
«А почему так громко-то?» – удивился я.
И пошёл посмотреть.
Дверь в нашу с Анной спальню загораживал комод. Наверное, жена попросила сына его отодвинуть, чтобы помыть у стены. Андрюшка-то ух какой сильный, даром что ему шестнадцать. Не в меня пошёл, а в деда: тот на заводе голыми руками гнул арматуру!
Но в зале никого не было, телевизор орал сам для себя. Я поискал взглядом пульт и нашёл его на диване. Взял. Пульт показался мне каким-то тяжёлым. Я навёл его на телек и нажал кнопку выключения.
И тут как шарахнуло!
Пульт вылетел из руки вместе с облаком дыма. Я потряс кистью и поднёс её к лицу. Ладонь блестела от крови, а средний палец и мизинец торчали враскоряку.
Я стоял и таращился на раскуроченную руку, с помощью которой два года вытачивал детали, когда из своей комнаты вышел Андрюшка.
Он приблизился. Я взглянул на него и ошалело выдавил:
– Сынок…
Рот его скривился, а глаза будто затянулись дымом.
– Ты. Не. Мой. Отец, – выцедил сын сквозь вопли Сердючки.
И врезал мне в челюсть.
Моя рука инстинктивно выбросилась вперёд. Раздался вскрик. Когда я проморгался, то увидел, что сын закрывает глаза ладонями.
Отняв же ладони, он с рыком бросился на меня.
Комната перевернулась. Андрюшка уселся мне на грудь и сдавил горло.
Лёгкие зажгло от нехватки кислорода. Я стал брыкаться, завертелся, тогда сын тряхнул меня за шею – затылок ударился о пол.
Андрюшка тряхнул ещё и ещё.
Я продолжал дёргаться, но вскоре всё сделалось пофигу. Не жёг душу даже вопрос: «За что?»
Перекошенное лицо сына меркло. Лишь люстра, висевшая надо мной, росла, приближаясь.
Шнур от неё нырял в дырку на потолке, которая засасывала меня как в тоннель. Но света в конце не было. Лишь чернота – густая, как ладный чифирь и глубокая, как тоска по воле.
А ещё голос. Неутихающий вечный голос:

А я иду такая вся в Дольче Габбана,
Я иду такая вся, на сердце рана…


АНДРЮШКА

Вы спрашиваете, как я всё понял. Как нашёл недостающие фрагменты. Это было не слишком трудно. Я подслушивал – а в квартире у нас хорошая слышимость. В напряжённые минуты на меня не обращали внимания, хотя я находился рядом и наблюдал. Я сопоставлял сказанное в разные дни, анализировал события. И делал выводы. В итоге мне открылась вся история греха, страдания и дьявольского унижения нашей семьи.
Моё понимание началось тем воскресным днём. Мы с мамой шли по аллее, сентябрьский свет струился сквозь жёлтую листву, ручки пакетов резали мои ладони, но я не беспокоился из-за них, ощущая лишь безмятежность и тепло в грудной клетке.
– А сметану-то мы взять и забыли, – сказала мама. – Ты дуй домой, а я ещё забегу за ней в «Сибиллу».
Дома я разложил покупки в холодильнике, каждый продукт – в свой отдел, а закончив, полюбовался на результат. И вдруг учуял запах дыма.
В зале за раскладным столом лицом к окну сидел отец. Я поглядел ему через плечо: он опускал жало паяльника на плату. В самый ответственный момент рука дрогнула, и капля олова скатилась мимо.
– Амперметр твою диффузию! – выругался папа.
И поправил съехавшие очки.
Я улыбнулся и ещё некоторое время следил за таинством превращения абстрактной схемы в реальный предмет. Мне-то свой паяльник папа не доверял.
Прошла треть часа, а мамы всё не было. Я ощутил бегущие по коже разряды тревоги.
Наконец щёлкнул дверной замок. Я услышал, как мама разулась, отнесла сметану на кухню и заперлась в ванной. Смыла там макияж и поспешила в спальню, но я как бы ненароком встал на пути.
Наши глаза встретились.
Мамины в испуге распахнулись, и я отметил, что они воспалены. Неужели мама плакала?
Она хотела что-то сказать и уже открыла рот, но тут папа торжествующе воскликнул:
– Готово! – он вскочил и повернулся к нам, потрясая собранным прибором.
Неделю назад отец наступил на телевизионный пульт, отчего тот треснул и перестал работать. Вместо починки или похода в магазин за новым, папа решил сделать пульт с нуля, и вот теперь держал пластиковую коробочку с кнопками. Громоздкую и нелепую снаружи, но безупречно точную и упорядоченную внутри.
– Опыт растёт прямо пропорционально выведенному из строя оборудованию, – с важным видом произнёс отец и ухмыльнулся в усы.
Наведя пульт на телевизор, он надавил на кнопку. Кинескоп засветился, и на нём, будто лик на почерневшей иконе, проступило лицо математика Джона Форбса Нэша.
Я надеялся, что мама подарит папе восторженный взор, но в зале её уже не было. Она закрылась в спальне.

Второй инцидент случился два дня спустя.
Сработал дверной звонок. Отца не было дома, и открывать пошла мама.
Что происходило в прихожей, я не слышал, но и через пять минут мама не вернулась. Желая прогнать дурные мысли, я стал вспоминать формулы евклидовой геометрии – и тут раздался вскрик.
Я вбежал в прихожую. Мама повернула ко мне испуганное лицо со страдальческими ложбинками на переносице.
На пороге стоял низенький мужчина, одетый в серо-мазутное: то ли грязное, то ли так задуманное. Бритая голова чуть запрокидывалась, выставляя вперёд острый подбородок.
Визитёр удивился моему появлению. Взгляд его забегал по мне любопытным чёрным тараканом.
– Всё, уходи, уходи! – мама опомнилась.
И захлопнула дверь – прямо перед носом мужчины.
Повернув ручку замка, припала к глазку.
– А кто это был? – спросил я.
Мама молчала.
– Мам? – напомнил я о себе. – Кто это…
– Никто, – отрезала она. – Просто никто... Иди делать уроки.

Но визитёр оказался отнюдь не никем.
На следующей неделе после школы я поспешил в центр города. Солнечное сияние заливало площадь у ЦУМа. Я повертел головой и увидел папу. Он помахал мне рукой.
Мы направились в «Читай-город» и спустя час вышли с «Голографической Вселенной» Талбота и «В поисках частицы Бога» Сэмпла. Из-за них я не запомнил дороги до дома, потому что листал страницы, читая на ходу, и рассказывал о прочитанном папе. Он снисходительно усмехался и говорил:
– Да я всё это знаю.
Когда мы вошли в прихожую, то услышали мужской голос с кухни. Переглянулись.
Я унюхал инородные запахи и определил, откуда они исходят. Кисло-сырный шёл от туфель, а гнилостно-земляной источал мешок, по всей видимости, с картошкой – он был привален к стене.
Папа хмыкнул и двинулся на кухню.
– Саша, знакомься, – сказала ему мама с напряжением. – Это Витя. Старый знакомый.
Я, словно ниндзя, выглянул из тени. Папа жал руку тому самому мужчине, что неделю назад разговаривал с мамой на пороге.
– Очень старый знакомый, да, – проскрипел Витя.
Тут он приметил меня, и глаза у него вспыхнули с интересом.
Я кивнул гостю и поторопился к себе в комнату.
Как вышло, что мама всё-таки впустила неприятного ей типа? Видимо, получилось это так.
Витя позвонил в дверь, держа мешок на плечах. Мама посмотрела в глазок и уже хотела уйти, но Витя проорал на весь подъезд:
– Я принёс картохи! Забери и я пойду. Мне некогда.
Чтобы он не беспокоил воплями соседей, мама приоткрыла дверь:
– Зачем это?
– С дороги, дай занесу, – Витя протиснулся внутрь.
Он сбросил мешок, вытер пот со лба, спросил: «Можно хотя бы попить?» И, сняв обувь, в следующий миг очутился на кухне.
Морщась от запаха Витиных носков, мама набрала в стакан воды из крана: «Пей и убирайся». Но гость не просто схватил стакан, он ещё плеснул в него из заварника. Уселся за стол и с шумом отхлебнул.
– Знатный чаёк! – Витя причмокнул.
В этот-то неловкий для мамы момент мы с папой и пришли.
Я кончил выстраивать в уме цепь событий и нашёл её убедительной.
Вскоре дверь хлопнула. Должно быть, Витя ушёл.
Я расположился в зале на диване и услышал, как возмущённо рокочет голос отца на кухне.
Мама не умела скрывать правду, а сейчас к тому же сообразила, что Витя от неё так легко не отстанет, поэтому выложила всё как есть. Папа же допустил ошибку – начал нападать. И тогда, защищаясь сама, мама невольно стала защищать и пронырливого гостя.
– Да мне ультрафиолетово, что тебе его жалко! – заявил папа, входя в зал. – Если у него никого нет, то это его проблемы, не мои. А в моём доме чтоб его больше не было.
– Но ты не можешь запретить ему видеться с Андреем!
На лице у отца отразилась растерянность. Подобное выражение возникает у мягких людей, когда их обвиняют в жестокости и самодурстве.
Папа поглядел на меня. Пожал плечами и удалился в спальню.

Зачем Витя искал со мной общения, я понял по прошествии трёх дней.
Тем пасмурным утром я брёл на занятия, потуже затянув капюшон. Предо мной простирался пустырь, за которым серел гаражный массив. За ним росли осины, а школа находилась на другом краю рощи.
Когда я пересёк половину пустыря, из гаражей вышел человек. Он двинулся навстречу.
– Доров! – выдохнул Витя, приблизившись, от него повеяло перегаром.
Мы пожали друг другу руки и пошли молча.
– А ты как учишься? – задал вопрос он шагов через пятьдесят. – На пятёрки? – и прибавил. – Может, помощь какая нужна?
Я поглядел на его нестиранные джинсы, олимпийку с оптовки, на сплюснутый лоб… Интересно, чем этот тип способен мне помочь?
Словно прочитав мои мысли, Витя спросил:
– У тебя девчонка-то есть? Умеешь их кадрить? Если нужны советы, дам.
И он щербато усмехнулся.
После этих слов интереса к нему резко поубавилось, зато я ощутил раздражение. И, дабы Витя отвязался, пошёл быстрее.
На территории гаражного массива под ногами похрустывали камни, иногда и битое стекло, а ещё как будто похолодало.
– А я как-то раз тут ништячно оттянулся, – объявил спешащий рядом мужчина.
И, сплюнув, он принялся рассказывать свою похабную историю.

«Шестнадцать лет назад, в девяностых, я корешился с Кипячёным из фазанки. Мы вместе синявили. Но однажды по зиме у нас кончилось лавэ.
Что делать? Корешок вспомнил, что у его батька, который работал в большом строймаге, завтра получка. А ещё он, Кипячёный, знал, где в том магазине бухгалтерия с сейфом и как туда пробраться без палева.
В девять вечера мы дошли до магазина. Открыли заднюю дверь ключом, который кореш стянул у батька. Шмыгнули внутрь. И тут же напоролись на старика-охранника.
Кипячёный всёк ему по шее фомкой, а я допинал по жбану, пока дед не вырубился.
Потом мы отключили в щитовой «сигналку» и пошуршали к бухгалтерии. Вскрыли дверь, с полчаса провозились с сейфом. А когда взломали его, то натурально охренели.
– Да мы теперь миллионеры! – сказал Кипячёный.
– И можем делать что хотим! – добавил я.
Покидав лавэ в сумку, мы отправились бухать.
Набив бабки котлетками да накачавшись коньячком в «Вилли Махте», мы ощутили такую силу, какой никогда не чувствовали прежде. У нас было лавэ, у нас была власть! И нас жгло её применить.
Мы побили окна в шараге. Выцепили в переулке какого-то очкарика и повалили в снег. Кипячёный ботинками впечатал ему очки в лицо, а я попытался на очкаря поссать, но с конца не текло, как я ни тужился.
Затем Кипячёный наблевал себе на ботинки, и я отвёл корешка в общагу. А сам на кураже с полными карманами бабла пошагал к себе домой.
Когда ж я брёл через эти гаражи, то заметил, что впереди тоже кто-то топает. А вокруг – ни души, поэтому я решил догнать лоха и отмудохать.
Но когда догнал, то увидал, что это не лох, а девчонка из соседнего двора. Всегда такая недотрога, отличница – вот и сейчас она смотрела на меня с презрением.
Ну что ж… Я показал ей, как меня презирать. Хех. Тёпленькая, она билась подо мной, как карасик на гальке.
А с утра в квартиру вломились менты…
Мне впаяли десятку. Дед-охранник на заводе двинул кони, у очкаря – тяжкие, инвалидность, а я остался виноват в том, что они такие хлюпики.
Спустя год мамка написала в письме, что та девчонка, которую я повстречал в гаражах, не стала делать аборт. И что её взял в жёны какой-то аспирантик, который её любил и согласился воспитывать не своего ребёнка. Вот как оно случается.
Когда я откинулся, мать уже умерла. А батя не пустил меня на порог: объявил, мол, это я виноват, что у мамки сердце не выдержало. Кипячёный же, которого выпустили по УДО на пять лет раньше, и видеть меня не хотел: он к тому времени стал директором СТО – большим человеком.
Шесть лет я мыкался по блат-хатам да снимал угол в коммуналке с узбеками. Калымил в котельной на окраине.
А месяц назад батяня помер, и я перебрался в свою старую квартирку. В пустую, тоскливую и тёмную, где я совсем один. Понимаешь, Андрюха? У меня ведь ни близких, ни друзей нет. Вообще никого! Да я сам виноват, сам. Вёл паскудную житуху.
Правда, недавно я встретил ту девчонку. Она по-прежнему живёт в соседнем дворе и сама осталась прежней: симпатичной, серьёзной.
А ещё я познакомился с её сыном. Он оказался классный пацан. В натуре классный! Он… он…»

И Витя заморгал, всхлипнув. Взялся за нос двумя пальцами: ногти на них оказались кривыми и длинными, с полумесяцами грязи под ними. Мужчина сморкнулся, и слизь шлёпнулась рядом с моим ботинком.
Я не собирался воспринимать гнусную байку всерьёз, однако меня всё же потряхивало. Я догадывался, кого Витя подразумевал под «девчонкой», кого – под её сыном, но разве можно было поверить в эту чушь?!
Роща, тем не менее, плыла как в мареве и размывалась. Ноги ослабли, лёгкие еле тянули стылый воздух, и лишь когда показалась школа, я нашёл силы, чтобы звенящим голосом выкрикнуть:
– Иди проспись, алкаш!
И побежал.
Витин крик дотянулся до меня, как рука призрака:
– Раз она сохранила сына, значит любит меня! Любит, слышишь?!
…На уроках я не мог сосредоточиться. Математичка бродила у доски, раскрывая рот, а у меня в ушах жужжала туча мух.
Но по пути домой я пришёл в себя. Я всё понял. Витя – обычный мошенник. Паразит, захотевший чего-то добиться от нашей семьи с помощью вранья и нытья.
Деньги! Ему нужны деньги, что же ещё? Убеждён, мама со мной согласится: напишет на него заявление в полицию и пьянчугу посадят лет на пять. Вот приду домой и сразу же переговорю обо всём с мамой.
Но когда я вошёл в прихожую, то услышал из кухни Витин голос.

Ушёл пронырливый визитёр только под вечер, за полчаса до папиного возвращения.
Я той ночью не уснул. Часовой механизм на стене производил оглушительные щелчки, и я вынул батарейки. Эхо продолжило щёлкать в черепе. Тогда я припал лбом к холодному окну, а небо было залито расплавленным гудроном.
Поутру, потея, я дрожащим голосом пересказал вчерашнюю байку маме.
От удивления она раскрыла рот. Но быстро взяла себя в руки:
– Ну что ты. Не переживай.
И добавила:
– У тебя один отец.
Что значил её ответ?! Моя герменевтика рассыпалась, как лист ржавого железа под ударами пневмопресса. Вернуть ей цельность могло лишь объяснение папы.
Но что, если он подтвердит Витину историю? Риск невелик, но всё же. Это ведь изменит все условия задачи, нарушит базовые принципы функционирования нашей семьи. Сведёт к неизвестному меня самого!
И я не смог.
А Витя между тем стал наведываться чаще.
Сначала в отсутствие папы. Сидя с мамой на кухне, он болтал без умолку. На первых порах мама просто слушала, потом начала смеяться над Витиными прибаутками. А со временем принялась и сама шутить, попутно рассказывая о своих планах, воспоминаниях и чувствах.
Это привело к тому, что проныра осмелился заявляться уже при папе.
Тот терпел. Брюзжал, негодовал. Даже несколько раз кричал, указывая Вите на дверь. Тогда с обидой на лице гость покидал наш дом, а мама говорила:
– Ты ведёшь себя как капризный ребёнок, Саша. Нельзя быть таким.
И однажды Витя остался.
Не сработали ни требования убраться вон, ни тирада о неприкосновенности частной жизни. В ответ на них Витя лишь криво усмехнулся и поковырял ногтем в зубах.
Папины глаза забегали. В пресловутой надежде интеллигента на то, что все люди – всё равно люди, он попросил маму оставить их вдвоём на кухне для беседы по-мужски.
После неё Витя вошёл в зал лихой походкой моремана и на ходу бросил плетущемуся сзади папе:
– Не дуди в розетку, Санчелло! Всё будет чики-пуки.
Плюхнувшись на диван подле мамы, он широко раздвинул ноги, переключил на концерт Шуфутинского и с удовольствием почесал пультом в промежности.
На другой день папа вернулся с работы заряжённый, как сверхъёмкий аккумулятор для самосвала. Для храбрости он, судя по дыханию, заправился пивом, и теперь очки его свирепо мерцали, а усы топорщились.
– …А я говорю Бульбашу: «Спалился ты, шнырёк», – Витя рассказывал это маме, но с прищуром косился на папу. – Придушил его в кандейке и переломал все пальцы молотком. Чтобы знал сука, как стучать на меня блатным.
Уголки папиных губ опустились.
Ударив кулаком по воздуху, Витя добавил:
– Карасю я раскроил череп, а Сизому выбил коленную чашечку. Он так и ходит теперь, хех. Каракатицей.
Мамины глаза сверкнули то ли с отвращением, то ли с восторгом, а боевой настрой папы окончательно испарился.
Витя спросил с усмешкой:
– Ну а ты, Санчелло, как учил краснопузых? Петушил их, поди, а?
И под его похабный хохот папа развернулся и направился в спальню. Закрыл дверь.
Я догадывался, отчего папа не решился на драку: не столько из-за Витиных запугиваний, сколько нуждаясь в уверенности, что всё пройдёт идеально, по схеме. Ведь одна ошибка – и его изобьют на глазах у жены и сына, в собственном доме. Всё будет кончено раз и навсегда.
Спустя какое-то время я прильнул к двери в спальню. Папа говорил по телефону.
– Да он тощий, как кабель на десять Ом. Безусловно, справимся, Миша!
Я знал дядю Мишу. Они подружились с папой ещё в годы учёбы на физмате и до сих пор регулярно общались. Добиться помощи от него, однако, не удалось.
Тогда папа позвонил дяде Серёже, а вслед за ним и коллеге с кафедры – дяде Антону, который приходил к нам на праздники и был моим крёстным. Но как папа ни уговаривал их, как ни твердил о взаимовыручке и годах дружбы, толку не было. Слова сочувствия, советы да рассуждения на правовую тему – вот и всё, что могли предложить эти кандидаты и доктора наук.

На исходе октября папа дописал доклад, собрал документы и купил билет до Минска. Предстояла двухнедельная командировка.
Перед ней он набрался смелости и, когда Вити не было дома, предъявил маме так долго откладываемый ультиматум:
– Я или он?
Мама по традиции закатила глаза, раздражённо твердя: «Не будь как маленький, Саша!». Но это не подействовало: папа был жёсток, как кристалл с ковалентной связью. И мама растерялась.
Всё обдумав, она сказала серьёзно:
– Ты прав, мы слишком заигрались. Пора это прекращать.
И пояснила:
– Разумеется, я выбираю тебя. Ты мой муж. У нас семья. И никто другой мне не нужен.
Пристально посмотрев ей в глаза, папа кивнул.
А на следующий день улетел.
И проныра в самом деле прекратил у нас появляться. Даже не верилось. Устранить проблему с ним оказалось не так уж тяжело – достаточно было проявить решимость.
Квартира без гостя сделалась тихой, и воздух в ней посвежел, что положительно сказалось на моих когнитивных способностях. Я снова мог окунуться в вязь интегральных исчислений, схватывать суть, зреть демоническую красоту и блеск тригонометрических функций.
Так, однажды я до трёх ночи просидел за расчётами, а на рассвете вышел в зал. Дверь в родительскую спальню была приоткрыта – значит, мама проснулась. Я собрался сказать, что пойду на улицу проветрить мозг. Но когда заглянул к ней, во мне всё окостенело.
Простыни и покрывало напоминали сделанный со спутника снимок тайфуна. Подушка валялась на полу, там же лежали треники «Адидас». И носки. Вонь от них щекотнула мне ноздрю.
В ванной шумела вода. А на кухне за столом пил чай Витя, в одних трусах и майке-тельняшке.
– Дарова, Андрюха! – ощерился он. – Айда чифирёк гонять!
Кухню заволокло розовым дымом. Громыхнула дверь, я слышал своё частое дыхание, пока бетонные ступени плыли вниз.
На улице всё преображалось. Прямые линии домов, тротуаров и фонарей выгибались, тянясь в одну точку. Двор лопнул, и вселенная божественных формул с хлюпаньем вывернулась наизнанку. Я очутился в мире истинном, реальном.
По сосудам ветвей струилась кровь. На землю шлёпались куски мяса. Дети без кожи росли из песочницы, как грибы – они кричали, захлёбывались рвотой. Дыра в небе хохотала, как припадочная.
Я бежал, я продирался через липкие кусты. И вдруг увидел папу.
Он сидел на скамейке, окружённый светом.
И мир стал прежним.
– Папа! – бросился к отцу. – Там… Там!..
– А я знаю, – он грустно улыбнулся в усы. – Я ведь ни в какую командировку не летал.
Я, наверное, выглядел ошалевшим, поэтому папа объяснил:
– Да меня же уволили... Но это ничего: дядя Миша уже подыскал мне подработку в котельной.
– Погоди, – я мотнул головой. – А как ты узнал, что Витя… Что он вернулся?
– Так ведь я все эти дни снимал комнатку в хрущёвке напротив. Я наблюдал за вами в бинокль.
– Наблюдал? Снимал комнатку?!
– В коммуналке. С соседями-узбеками. Думаю, в ней и останусь, чтобы не уезжать далеко от тебя.
В груди затрещали разряды злости:
– Какой ещё «останусь»? Ты должен прогнать дармоеда. И вернуться домой.
Но папа опять улыбнулся, на сей раз снисходительно – так, точно я младенец, лепечущий смешное и наивное.
– Позвони в полицию! – воскликнул я.
– А что они могут сделать? Его пустила твоя мама, добровольно. Просто она любит… Любит Виктора, и…
– Достали твои нюни! – я не дал ему договорить. – Любит – не любит. Он обычный мошенник. Крыса, заползшая в наш дом. Подлая глиста!
Папа покачал головой.
– Тогда я разберусь с ним сам! – выкрикнул я, сжав кулаки. – У меня хватит сил. Не веришь?
С этими словами я ухватился за верхнюю доску на спинке лавочки, упёрся ногой – и дёрнул. Хрустнув, доска отошла.
Папу это впечатлило. Он будто впервые осознал, что сила способна проявляться не только в виде литеры «F».
– Даже не думай, – взгляд папы сделался серьёзным и внимательным. – Руки у тебя сильные. Но он – взрослый и опасный мужчина. Один просчёт, и он сделает тебя инвалидом. Выпихнет из окна. Переломает позвоночник.
– Тогда я воспользуюсь оружием. Прысну ему в морду из перцового баллончика. Или дам по башке палкой.
– А если промажешь?
Я задумался. И уже спокойнее ответил:
– В таком случае я сделаю так, чтобы он ударил себя сам.

Придя домой, я заперся в своей комнате и трудился ночь напролёт.
Я соединил в нужных пропорциях селитру, купленную в магазине «Садовод», стеариновую кислоту из аптеки, алюминиевую пудру… Четыре раза я обжёг пальцы, канифольный дым разъедал глаза, но я сверялся со схемой электродетонатора и орудовал папиным паяльником дальше.
И вот таинство превращения абстрактной схемы в реальный предмет свершилось.
Витя убрался из дому как только проснулся, в восемь. Я оставил модифицированный пульт на диване и занял позицию у окна. А спустя час увидел, как мерзавец вывернул из-за дома напротив с покупками в руках. Он ехидно щерился.
Сейчас по плану предстояло срочно заблокировать маму в спальне. Ближайшей мебелью был массивный комод. Я навалился на него – в глазах вспыхнули бордовые пятна. Навалившись вновь, я кое-как придвинул комод к двери. В прихожей щёлкнул замок.
Я замер в испуге. Витя, к счастью, отправился не в зал, а на кухню.
У меня оставались секунды: я подскочил к телевизору, надавив на кнопку включения в корпусе, а следом на ту, что увеличивала громкость. В динамиках загремела музыка, раздались вопли Верки Сердючки.
Я бросился в свою комнату, закрыл дверь и припал к ней ухом.
В зале ничего не происходило. Лишь Сердючка продолжала орать. На спине выступила испарина. Я чуть приоткрыл дверь – и тут раздался грохот.
Говнюк стоял в дыму посреди зала, пялясь на раскуроченную кисть. Капли крови падали на ковёр.
Я подступил к Вите.
Уродец покосился на меня и застонал:
– Сынок…
В его глазах блеснули слёзы. От их вида все микросхемы во мне замкнуло, с треском вспыхнула ненависть:
– Ты. Не. Мой. Отец.
И кулак помимо воли врезался в его острый подбородок.
В ответ окровавленная пятерня взмыла к моему лицу, пальцы ткнули в глаза. Я вскрикнул и зажмурился от боли.
В черноте вырисовались Витины ногти: погрызенные, в трещинках и острых зазубринах. С залежами грязи. Кишащие микробами… И эти ногти поцарапали мои глаза!
Не знаю, что больше мешало мне видеть: удар по глазам или ярость – но когда зрение вернулось, я обнаружил, что сижу на мерзавце и выдавливаю ему кадык. То и дело трясу за шею, отчего затылок негодяя бьётся об пол.
В конце концов я слез с паскуды и встал. Урод лежал с раззявленным ртом и таращился в потолок застывшим взором.
Это выглядело так комично-погано, что я усмехнулся.
Смерть вытягивает из таких людей душу, как склеившиеся волосы из сливного отверстия ванны.
Мама молотила по двери, крики тонули в музыке.
В зал вошёл папа.
Он на секунду застыл, подбежал к Вите и, склонившись, прижал пальцы к его шее под ухом. Поднял ошарашенный взгляд на меня.
– Что ты наделал? – сказали его губы.
Меня будто окатили жидким азотом.
Я всё осознал.
Я – убийца!
Ноги ослабли, я вдавил пятки в пол, чтобы не рухнуть.
Папа снял очки. Наморщив лоб, взялся тереть глаза.
Наконец он отнял руку. Быстро поморгал – и улыбнулся.
– Да ладно, – отец шагнул к телевизору и убавил звук. – Завинти форсунку в попе, сын. Опыт растёт прямо пропорционально выведенному из строя оборудованию.
Он кивнул на Витю.
– Мои соседи-узбеки развозят на грузовичке фрукты. Они одолжат мне машину на полдня. Мы с тобой завернём этого бандита в наш старый ковёр, засунем в кузов и отвезём ко мне в котельную, где я его и сожгу.
– А получится? – с надеждой спросил я.
Папа фыркнул.
– Но сначала я должен восстановить себя в правах мужа. Понимаешь, сын?
Указав на дверь спальни, он пару раз красноречиво вскинул брови. Я догадался, что он имеет в виду и со смущением опустил взор.
Папа упёрся спиной в стену, и нога его как поршень сдвинула комод.
– Никакое сопротивление не поможет! – отец торжествующе хохотнул. – Теперь я в силе, сын. Теперь я – сто ньютонов чистой силы.
Сжав кулак, он оттопырил вверх большой палец.
Я тоже поднял большой палец.
И тогда с усмешкой победителя папа вошёл в спальню.


АННА

Да что вам рассказать о сыночке-то? Не знаю даже. Ребёнком он рос одиноким, без друзей, без приятелей. И без отца он остался в таком возрасте, когда тот нужен сильнее всего. Из тюрьмы-то Витя чем мог Андрейке помочь?
Время настало такое: меня сократили из детсада, питались мы одними макаронами. А ведь Андрейку надо было на что-то собирать в школу. Покупать тетрадки, дорогие учебники. Вот Витя и решился украсть – ради сына.
Работал он в строймаге грузчиком: образования-то у Вити никакого, техникум он бросил, а куда ещё возьмут? Только таскать коробки. И вот ночью он пробрался в магазин, оглушил сторожа и, разломав сейф, забрал деньги... А поутру к нам в дверь постучали милиционеры.
Андрюша идти на суд не захотел, даже не попрощался с отцом… Бедный сынок, после такого ему стало совсем худо.
Тем утром воскресенья мы брели с ним по аллее, и вдруг я обнаружила, что рядом его нет. Оборачиваюсь: Андрей стоит и таращится под ноги. А перед ним на асфальте лежат очки. Гигантские, уродливые, ещё и с разбитой линзой.
– Да пойдём же домой! – кричу сыну.
А он стоит и не слышит, лишь губа отвисает.
А иной раз он меня не только не слышал, но и не видел. Вокруг глаз у него скапливался как дымок какой-то, чад. Сын ходил по квартире, как маятник, туда и обратно – мог и толкнуть ненароком, как будто я тут вовсе не находилась.
А ещё Андрей беззвучно говорил с кем-то невидимым. Открывал рот, обсуждал что-то, кому-то улыбался. Один раз я прочитала по губам слова «паяльник» и «папа».
Как потом рассказали врачи, Андрей тогда придумал себе нового отца. Считать папой сидящего в тюрьме Витю было стыдно, невыносимо, вот больной мозг и родил его противоположность – умного преподавателя физики Сашу. С ним-то Андрей и общался, с ним он пересочинял историю нашей семьи, фантазировал о нас…
А я ничем не могла сыночку помочь, я же не знала! Вкалывала на двух работах, чтобы прокормить нас обоих: мыла полы в фирме, а ещё – сменщицей в цветочном киоске по ночам. Видела я, видела, как сыночку тяжело, но убеждала себя, что всё в порядке, что это переходный возраст… В том, что произошло, я виновата больше всех.
Витя вышел из тюрьмы спустя три с половиной года. Сразу же начал искать работу, но куда ж его примут-то с судимостью? Он сильно переживал, прося у меня деньги, из-за чего пил водку. Хотя я-то всё понимала, сочувствовала ему, поддерживала…
А Андрей Витю словно и не узнавал. Дома не замечал, как иногда и меня, отказывался с ним говорить, а если тот настаивал, то раздражался, бежал к себе в комнату.
Однажды я обратила внимание, как он смотрит на Витю взглядом полным злобы, окутанным гарью. И сжимает кулаки. Эта ненависть копилась в нём, как желчь в пузыре, и в итоге выплеснулась.
Тем утром Андрюшке было очень, очень плохо. Поступать так он не хотел, он никогда не убил бы отца по собственной воле, я убеждена.
У меня перед глазами стоит то, с каким видом сын вошёл в спальню. На лице топорщились нелепые усишки, которые он не сбривал, а ещё Андрей нацепил те безобразные очки, найденные на улице. Глядел сквозь их толстые стёкла – и ничего не видел. Не понимал, кто я. Не соображал, что делает сам… Бедный сынок!
Вот вы теперь спрашиваете, пущу ли я Андрейку домой, если его выпишут из дурдома? А сами-то как думаете? Конечно, пущу. Его и так сейчас там намучают, заколют всего лекарствами. К тому же, когда он придёт в себя, то наверняка будет терзаться от чувства вины.
Что касается второго вопроса… Да, я в курсе, что дети от такой близости рождаются больными, ненормальными, врач мне напомнил. Поэтому я сделаю аборт. Сделаю. А как иначе?


ЯКОВ ОСИПОВИЧ

Андрей Чеботарёв находился под моим наблюдением три года из десяти, проведённых им в психоневрологическом диспансере.
Последние два года шло прогрессирующее улучшение, что и позволило в итоге Чеботарёва выписать. Но год до этого я фиксировал у него ряд симптомов тяжёлой формы шизофренического расстройства, включая кататонию, дисфорию, бред.
К примеру, ещё до перехода под моё наблюдение Чеботарёв сошёлся с пациентом по фамилии Приходько, и они образовали нечто наподобие семьи. Себя Чеботарёв поставил на роль жены, назвавшись Анной, а Приходько сделал мужем – Сашей.
Когда меня, молодого, трезвомыслящего и уверенного в себе врача, назначили в диспансер, я первым же делом пресёк их общение и перевёл Приходько в соседнее отделение. Это не помешало Чеботарёву тут же обзавестись новым «Сашей»...
Уже тогда у меня возникли подозрения. Когда с Чеботарёвым случались приступы, и он бросался на санитаров в припадке якобы ревности к «мужу», то, бывало, я ловил его взгляд. Он был трезвым, жёстким. Глумливым.
«Но разве можно симулировать столько лет?!» – спрашивал я себя тогда.
«Можно» – уверен сейчас.
После выписки Чеботарёва я следил за дальнейшей его судьбой.
Вначале он жил один – на пособие по инвалидности, подрабатывая на рынке, а затем в котельной. Часто менял съёмные комнаты, соседствовал в коммуналке с мигрантами. А спустя шесть лет неожиданно вернулся к матери.
Женщина пустила его в дом. Она жила с другим своим ребёнком – ему на тот момент исполнилось шестнадцать. Парень учился в физико-математическом классе и характеризовался как спокойный, собранный, усердный… Когда через три месяца полиция поймала его с телом Чеботарёва, завёрнутым в ковёр, это стало для всех шоком.
Долгие годы история Чеботарёва не идёт у меня из головы. Я не хочу о ней думать, но мысли возникают помимо воли: когда я пью в «Грязном Брахме» или бессонными ночами курю в окно, то ищу логику в тех событиях, пытаюсь их связать. И пока нашёл им только одно объяснение.
Это прозвучит странно, но, видимо, Чеботарёв прожил не одну, а несколько жизней.
Сначала он был просто школьником Андреем. Но в то же время он выдумал себе отца – профессора Сашу, чью роль отыгрывал параллельно, живя дома.
Когда он попал в диспансер после убийства, то превратился в свою мать Анну.
А по выходе на свободу повторил судьбу своего настоящего отца Виктора. И даже погиб, как он – от руки Анниного сына.
Чеботарёв как бы прожил эти жизни, предварительно их сочинив и продумав. Не знаю, каким чудовищным умом нужно для этого обладать…
Мотивы Чеботарёва мне непонятны. Возможно, он так расширял свою власть, поглощал ей целую семью, как бы съедал личности её членов своей личностью. В конце он стал не просто человеком, но человеком в квадрате. Человеком в четыре раза больше.
Я считаю эту версию наиболее убедительной. А ещё я думаю, что такой образ бытия свойственен не одному Чеботарёву.
На закате я выхожу на улицу и, сунув руки в карманы, бреду по Ленина. Я подозревал это давно, но теперь подозрение обращается в уверенность. Кто-то другой, ехидный и властный, ужинает за моим столом. Спит с моей женою. На него похожими вырастают мои дети. То же чувствуют и идущие мне навстречу прохожие, я вижу это в глубинах их глаз – сумерки помогают это видеть.
Но кто проживает за нас наши жизни? Быть может, это те люди, что проносятся мимо в «Майбахах» и «Бентли», усмехаясь за тонированными стёклами? Или коллективная сущность, вроде расы, государства или Бога?.. А что, если это некие незримые, но могущественные твари из сдвинутого макабрического мира – из мира истинного, реального, от видения которого нас оберегает наш разум?
Кажется, я начинаю догадываться…