Ада

Автор: Ромка Кактус Ада сидела на стуле, подвернув для удобства ногу под себя. В одной ночной рубашке с короткими рукавами она поднимала руки так, что голова её, остриженная коротко, танцевала между поднятых рук, пока она разминала затёкшие со сна суставы шеи. Позвонки её хрустели, вставая на место, она глубоко выдохнула, она улыбалась, тонкая ткань ночной рубашки скользила по груди, маленькой и упругой, с заострёнными кончиками сосков, направленных к потолку, пока она выгибалась, делая утреннюю разминку. Потом она открыла окно и смотрела на птиц, птицы неслись сквозь небо над соседским домом, галдела на одной протяжной ноте чайка, перекликались галки короткими сухими звуками, далеко лаяла собака, летний день начинался там, за окном, где шумел автомобиль, ветер шевелил листья каштана, раскачивал ветки, будто давил на клавиши, создавая мягкие зелёные волны. Ада взбила свои волосы, разбросала их пуще пожара сновидений на продавленной тяжестью грёз подушке, сбрасывая эту тяжесть ради света нового дня.

Когда-то давно она прокралась в отцовский сарай. Сарай был совсем ветхий, с перекошенной от времени дверью, которую отец всякий раз запирал на висячий замок, точно скрывал там тайные книги и трупы животных в больших банках пожелтевшего стекла, живую и мёртвую воду и золотые молодильные яблоки, украденные из сада Гесперид. Ада смотрела во тьму сарая сквозь щели в двери между плохо приложенных друг к другу серых досок, свет падал в щели, но его было мало, чтобы увидеть что-то необычное: только верстаки, покрытые мелкой древесной стружкой, грязные разорванные тряпки, инструмент, бидон с царапинами на боку, с инвентарным номером, выписанным красной краской — 304. Аде было тогда одиннадцать лет, она часто подглядывала за отцом, как он работает в мастерской в сарае, создавая своим трудом нужные людям вещи, а потом пьёт холодную колодезную воду, зачерпывая из бидона железной кружкой со стёршимся рисунком. Она уже знала про сад Гесперид, про Геракла и его непростые отношения с Герой, но ничего не знала про инвентарные номера, для чего они бывают нужны, хотела спросить у отца, но боялась, зная его нрав, раздражительность и будто затаённую обиду — к ней, его дочери, — вызванную невесть чем, одним её появлением, которую он избывал как мог, стуча со всей силы молотком по гвоздям, созидая все те нужные и полезные вещи, о которых просили посторонние ему люди, которых он даже не знал. Тогда она, худая как щенок, похожая на озябшего мальчика, расцарапав кожу на плече, но не порвав вязаную кофту, что зацепилась петлёй за древесную занозу, увидела и сняла петлю, протиснулась снизу за дверь, где её проще всего было отогнуть в сторону. Ей вообще-то разрешалось заходить в мастерскую, когда отец был там, разрешалось смотреть, но не трогать, иногда он просил её подать что-нибудь, подержать, труд и вещи мало занимали её в их непосредственной повседневности, ей нравилось смотреть, как бабочка-лимонница садится, перелетая в пыльном тесном помещении от одной оструганной, пахнущей свежей древесиной и смолой доски к другой, ещё не оструганной, щетинящейся там, где структура волокон вставала на дыбы, а потом вдруг падает, сбитая невидимой нитью, в засыпанную пылью ветхую паутину и больше уже не порхает. Ада сразу нашла то, что искала — молоток с чёрным бойком, в котором продавлена была его цена в рублях и копейках и ещё что-то, с блестящей от ударов скруглённой гранью, в которой были следы забитых гвоздей, похожие на лунки от крошечных ногтей. Этим молотком отец учил Аду забивать гвозди, чтоб занять её чем-то полезным, как он считал, держишь двумя пальцами гвоздь, а в другой руке молоток, слишком близко к бойку, возьми дальше, чтоб было удобно бить, и бьёшь, гвозди вкривь и вкось лезли в брус, прижатый струбциной, и после двух удачных попыток, осмелев, Ада взяла замах повыше и вмазала себе по большому пальцу. И это пройдёт, отец дул на палец, лил холодную воду на палец, зачерпнув из бидона железной кружкой, лил на палец, на себя, ему не терпелось закончить начатую оконную раму, что стояла, прислонённая к стене там, где паук сплёл паутину и сбежал, напуганный грохотом станков, а бабочка осталась ничьей добычей. Ада ушла, чтоб плакать в одиночестве, как всегда бывает во время утрат, ноготь слезет, чёрный, словно туча в грозу, через несколько дней, а потом на его месте вырастет новый, ничем не хуже, только не надо совать этот палец в щели и выковыривать жуков, Ада взяла вилку и ковыряла жуков вилкой в досках дачного дома, где они с отцом и братом жили летом, а потом, за ужином, держа эту же вилку, ела омлет, украшенный листьями салата и порезанной вдоль красной помидоркой, отец молчал, боль ныла под съехавшей на бок марлей. Молоток был для Ады более символом отцовской производительности, нежели реальной вещью, но он висел, как всякая вещь у человека, склонного заводить порядок, на своём месте, над верстаком, вместе с пассатижами и ножницами по металлу, которыми отец, устроившись на солнцепёке подрезал кривые страшные ногти на ногах, навечно испорченные солдатскими сапогами на размер меньше, чем нужно. Ада сняла молоток и тут же выскользнула прочь, аккуратно миновав дверь с её скрытыми ловушками. Она ушла далеко, на самый край участка, где на картофельной грядке лежала тень от дома, где никто, кроме неё, не ходил, только мать иногда приезжала прополоть сорняки и заходила в это место. У забора, нарвав с яблони свежей листвы, Ада спрятала молоток на земле, чёрной и влажной от росы. Её окликнул соседский мальчик, и они поехали на велосипедах к реке смотреть, как рябь от ветра расходится по воде и прыгают маленькие рыбы, напуганные большими. Она вернулась за молотком следующим вечером, после дождя. Отец был раздражён больше, чем обычно, вещи у него не клеились, он их разламывал и склеивал заново белым, как сок одуванчика, клеем из банки с надписью ПВА, он и Аду спросил про молоток в рассеянности, да откуда ей знать, он махнул рукой, и она сбежала, сердце прыгало в груди, словно мячик с верха лестницы. Теперь она подняла молоток и держала его перед лицом, разглядывая свежий след ржавчины, оставленный там, где ветер снял с бойка яблоневый лист, она стёрла ржавчину указательным пальцем и тут же коснулась своей щеки возле носа и вдыхала запах железа, влажной зелени, вечернего воздуха, где трещал, не унимаясь, кузнечик, теребя лапками по хитину своего панциря, покорно призывая самку или птицу, что оборвёт его песнь.

Этот молоток остался с ней и теперь, через много лет, после двух переездов и одного потопа, когда она больше не видела отца, он ушёл в другую семью, в другое место и к другим людям, скорее всего остался навеки запертый в другом времени, где Высоцкий ещё поёт новые песни и ездит по стране, а не лежит мёртвый в земле с головой в банке из-под краски на полке у бывшего генерала милиции, в том времени, когда он сам был ещё молодым и мог чему-то научиться, запечатанный в нём, словно труп грызуна в банке с физраствором, вот он ещё барахтает лапками, остаточные конвульсии, пузырьки идут в мутном стекле, словно в газировке. Порой Ада могла представить отца, стоящего босиком на единственной культе посреди вмёрзшего в ад водопада из кала и пёстрых рекламных листовок, как он молит одними глазами пустить его внутрь, но его не пускают из-за всех тех прекрасных вещей, что облегчили жизнь кому-нибудь, кто хотел смотреть в сад на кусты смородины и малины сквозь окно, и отец сделал для него раму и сам вставил в неё стекло. Может, отец сам знал о своём наказании, с молотком или без, под сенью лип он бывал только сморщенной кляксой. Ада вынула молоток из коробки, где были у неё и гвозди, и пружины, скобы и ещё что, она села с ним за стол и стала колоть орехи лещины, как когда-то давно, держа орех двумя пальцами так, чтоб не ударить по ним.