Ондатры-самоубийцы

Автор: Ромка Кактус — Разорву тебя на куски, — сказал ондатра Джон.
— Только через мой труп, — сказала ондатра Стефани.
— Да, — сказал ондатра Джон.

Он ринулся вперёд, мотор бензопилы взревел, словно дикий медведь, и комод с книгами по социальному адарвинизму, разваленный на две части, был обращён в прах и предан забвению.

Мир устроен как серия кадров — между ними долгие паузы.

Ондатра Джон, в дальнейшем просто Джон, заключил пари с ондатрой Стефани, в дальнейшем просто Стефани, и проиграл. Стефани ликовала, как только может ликовать ондатра, которой в рот летит древесная и бумажная пыль, то был кашель безоговорочной победы. Теперь Джон её точно прикончит — согласно уговору: проигравшая сторона исполняет желание стороны победившей.

Джон, скалясь, пилил сервант, взрывалась под цепью подаренная на свадьбу посуда, никогда не знавшая той участи, ради которой была придумана, служившая только лишь символом мещанского благополучия. Лопнуло зеркало, и стеклянные брызги фонтаном окатили диван, впились в голые ноги Стефани, она истерически смеялась. Она сидела в розовых трусиках с жёлтым пятном посередине, в мятой маечке с надписью «BOOBA», шерсть её свалялась от бесконечной спячки, на смятой простыни огрызки яблок, обёртки конфет, крошки чипсов и крекеров, тряпки, комиксы, наушники и прочий сор оставили достаточно следов, чтоб отразить всю историю последних дней, а может недель, и контрапунктом архитектурный порядок расставленных на столе по цветам баночек из-под таблеток — симфония бытового ужаса, минорный даунтемповый фьюжн с выкрученными на максимум басами. За окном шёл дожжь.

Депрессивные ноты звучат здесь исключительно ради комического эффекта. Но подлинный мир всегда тоньше и глубже, чем любой его эффект.

Джон пилил диван, отрезая кусок возле Стефани, просочившиеся в диван и теперь освобождённые сновидения витали в воздухе хмарыми призраками бесформенных желаний. Джон поднял пилу над головой и рассмеялся, Стефани инстинктивно заслонилась рукой, но уже в следующее мгновенье бросилась на Джона, свалила его на пол, и бензопила улетела в коридор. Стефани, сидя верхом на Джоне, наносила ему удары: ТУХ, ТУХ, ТУХ. Он перехватил её руки, привлёк её к себе; рот его кровоточил, этим ртом он прижался к её. Она отдала этот поцелуй без боя, с той нежностью, что связала их однажды, а больше не могла связать, и Стефани отстранилась, сплюнула кровь, попыталась вырваться, но Джон держал крепко. Он смотрел на неё. В темноте глаз отражался свет телевизора. Соседи стучали в потолок и пол, дожжь барабанил о жесть подоконника, на окне пожухшее дерево возносило голые веточки навстречу мёртвому Богу и сопутствующим ему приключениям. Джон опрокинул Стефани на пол, разорвал трусики и вставил свой член в пахнущую скисшим секретом вагину, горячую и мокрую, словно джунгли Гвинеи, где причудливые райские птицы не в силах отнять пищу у могучих кускусов.

Джон и Стефани: ТРАХ, ТРАХ, ТРАХ. Соседи сверху и снизу: БУМ, БУМ, БУМ. Дожжь за окном всё шёл и шёл, шипела вода под колёсами едущего автомобиля, мир был полон комических эффектов, почти неуловимых, почти что неузнанных. Могучие кускусы отоварили глупую райскую птицу в горячих и влажных джунглях Гвинеи.

Потом Джон и Стефани лежали и курили долгие пять или семь минут. Всё это время по телевизору шла реклама и реклама рекламы внутри рекламы, делающей вид криминального сериала. Правила мира простирались глубже, чем сновидения, просочившиеся в диван, солнечные зайчики, бегущие по потолку от едущих по улице автомобилей, несли эти правила в своих свитках и запретных бухгалтерских книгах.

— Я разорву тебя на куски, — сказал Джон. — Дай докурить, а потом разорву.
— Я мечтала об этом дне, — сказала Стефани. — С тех пор, как я…
— Всегда думала лишь о себе.
— А ты?
— Я тоже думал всегда о тебе.

Они молчали. Далеко завыла полицейская сирена. Джон и Стефани вышли на балкон. В летних сумерках закат и дым заводских труб точно обещание несбыточного завтра, где всё хорошо. Всё и впрямь было так, словно завтра почти наступило, социальные программы исполнялись, и даже такие тунеядцы, как Джон и Стефани, могли позволить себе самые продвинутые антидепрессанты, какие поставляла современная индустрия химического счастья.

Джон помог Стефани перелезть ограждение. Третий этаж. Земля качнулась навстречу. Джон залез на ограду балкона, ногой толкнул Стефани в морду, и она полетела вниз — прозаически полетела, грубо рухнула на сваленный под окном хлам. Джон упал следом.

— Ты в порядке?
— Нет. То есть, да. Не чувствую ног.
— Это хорошо. Я тоже не чувствую.
— Ноги…

Они засмеялись вместе, точно вспомнили разом, как этими ногами трогали друг друга, ощупывая под одеялом, и так однажды нащупали старого капельмейстера Тони. Это Тони всучил им идею бесконечного самопознания через саморазрушение. Был ли Тони иллюзией, вымышленной фигурой или просто игрой взнузданного химией воображения? Следы его ног найдут ещё во многих местах, где жизнь, ускользая от смерти, становится объектом уродливого искусства, где мёртвые тела образуют узоры, отсечённые органы комментируют бытие, а запечённый в микроволновой печи младенец становится звездой, сенсацией, которой грезят уставшие от всего безвольные тела, возвращаясь с работы домой.

Причины есть у всех. И у Стефани были основательные причины желать себе смерти — ситуация совершенно обычная, и они лежали в детстве, которое никогда не закончится из-за этих самых причин. Стоит ли ещё трогать эту струну? Стефани могла бы сказать больше, но её тошнило, и она не могла говорить.

Джон поднял её на ноги и встряхнул.

— Можешь идти?
— Я… Ты обещал.
— Я придумал кое-что получше, пупсик. Если только ты можешь идти.

Полицейские сирены выли, приближаясь. Стефани била дрожь, из рассечённого черепа текла тёмная кровь. Джон обнял её. Они встретились вновь в поцелуе, слабом и безжизненном, точно не было для него никаких оснований, одна механика движений повторяла освоенное раньше.

Но ондатры это не просто какие-то потешные млекопитающие подсемейства полёвок семейства хомяковых отряда грызунов, которых не жалко пустить при случае на шубу, это ещё и опыт глубокой мудрости, какой Природа — я пишу это слово с большой буквы — снабдила всех своих детей, и ондатра Джон придумал выход. Он угнал трамвай.

— Никому не двигаться! — кричал Джон, размахивая в салоне трамвая разбитым плафоном от люстры. Никто и не пытался. Пассажиры смотрели на него с ужасом и скукой — теперь они сами станут сюжетом вечерних новостей.

Стефани держалась за поручень, сидела на полу, открывая рот всякий раз, когда волна тошноты набегала на пляж её разума, в тумане она будто слышала плеск волн и ощущала запах соли.

На границе с Мексикой полицейские устроили засаду, и снайпер случайно застрелил водителя. Тогда Джон откинул мёртвое тело в сторону и сам взялся за управление. Он нацепил на голову простреленную фуражку с тёмным пятном. Трамвай со скрежетом поднялся в воздух. Огненным лучом пронёсся трамвай номер восемь в ночном небе и скрылся в направлении Альдебарана. Это была победа, о которой не сложат стихов.