Огромное небо

Автор: Еврей Кошелев жил с женой и сыном в Шампанском переулке. Любил их безмерно. И каждую субботу защищал святость брака и отцовские чувства
- Передайте Кошелеву, шоб перестал стрелять по абрикосе! – Кричал в шанхайскую ночь местный участковый.
- Сам передай. - Ответствовал ему шанхай.
Каждый житель утопших в жижу дворовых туалетов трущоб знал, что по субботам Миша-музыкант работает свадьбу. И каждый понимал, что в этот день не стоит попадаться ему под руку.
- Юрочка, отойди! – Кричал Миша сыну. - Люся, пиздуй нахуй! Призывал к порядку визжащую на всю округу жену.
Каждую субботу, музыкант Миша Кошелев палил из ружья по растущей во дворе абрикосе. Палил до тех пор, пока спящие в фанерных хибарах Шампанского переулка отдыхающие не переставали возмущаться и не укладывались спать в пружины сданных им в аренду койко-мест.
Каждый сантиметр расположенных у моря дворов Шампанского переулка сдавался летом в аренду..Самым удачливым отдыхающим доставались в аренду койки в хибарах, а иным приходилось спать на раскладушках или установленных во дворе качелях. Все эти творения инженерной мысли одесских аборигенов крепились пружинами и визжали под огромным южным небом так пронзительно, как визжит в украинской степи голодное порося или детский хор Гостелерадио.\
Им салютует шум прибоя
В глазах их-небо голубое
Ничем орлят не испугать
Орр-лята учатся летать! – многоголосо вещал хор.

- Ййох! Складывалась в обратном направлении принявшая сразу два обгоревшие на солнце тела молодоженов раскладушка.
- Сссскриип! – визжала под балдахином бескрайнего южного неба крашеная в белое приморская качель.
- Дда, трраххайся тты в ррот! – орали заржавевшие за зиму пружины железных кроватей.
- Ба-ббах!!! – прекращал все это благолепие ночных звуков, прибывший со свадьбы Кошелев. Ба- ббах!- стрелял по веткам фруктового дерева музыкант и охотник Миша. И струились по листве, и падали наземь, теплые, желтые, южные абрикосы. И лежали они в кащке зеленых трав, и блистали желтым, тусклым глазом в сиренево-черничное небо Шампанского переулка..

А дрался! Как же Кошелев дрался! Мелкий, худой, длиннорукий. Он пиздил каждого несогласного с его мнением так, так, как будто это был его годами взращенный враг. Кошелев так дрался, что маленький Юрка лишь облизывался, наблюдая как стекает из рассеченной брови врага несогласная с папой алая кровь.
- Юрочка, отойди! – Прикрывал спиной сына одесский музыкант Кошелев. - Люся, пиздуй нахуй.- говорил жене и палил по деревьям Кошелев..
А утром следующего дня Юрка выносил на ведущую к морю тропу ведра полные сладких, южных абрикос . И разлетались они по кулькам и ртам приехавших в Одессу отдыхающих . И рассказывали они потом, о вкусе этих медовых южных фруктов детям своим и детям своих детей. Рассказывали в Сургуте в Питере, в Москве и Саратове.И поминали недобрым словом одесского Мишу-музыканта, и сына его Юру, и маму их блядовитую Люсечку.

Люся мужчин, не то чтоб любила, она их ценила. Ценила внимание. Дорожила возникающей с ними стабильностью. Да и вообще, просто обожала весь этот гам и шум создаваемый вокруг нее мужиками.
Спустя годы, рассказывая невестке о своей жизни в Шампанском переулке, Люся Парамонова будет вспоминать лишь свои, одетые в красные сапоги ножки приехавшей в Одессу детдомовки.. Ножки, за которые ее и любили и хаяли. Любили мужчины и хаяли завистницы. Не то, чтобы они о ней говорили, нет. Но, Люся всегда знала, что без мужика бабе с ребенком в переулке не выжить, и замуж она ходила, как за водой. Как на околицу родной Уфы , где над темной дырой колодца дремало до поры до времени черничное огромное небо Небо, которое ей довелось разделить не с одним мужчиной. И не с одной звонкой песней.
- Оррлята учатся летать! Пела Люся в фабричном одесском хоре.

.Мишка Кошелев, был «ребенком Жукова». Ребенком, которому прибивший на короткий срок в Одессу «маршал победы» дал музыкальное образование. Бог весть почему, но в конце сороковых годов, Жуков издал приказ чтоб всех живущих в интернатах мальчишек обучали музыке. И, в шестидесятые годы минувшего века на свадьбах и похоронах Одессы играли парни, которые читали сольфеджио с листа,и могли записать на бумагу все свои музыкальные мысли. Ноты для этих людей были, как буквы. Как нечто данное и не требуемое никакой сатисфакци настоящее..
.
-Ля! Ля. Ляя…! – брал аккорд на аккордеоне Миша. – Ля, Юрочка, ля. Работаем– говорил Люсиному сыну мультимузыкант Кошелев .

По субботам джаз-банда Кошелева работала свадьбы. На похороны их не приглашали. С Бахом и Генделем отношения у Миши не складывались. Но свадьбы. Бог мой, какие же свадьбы играл Кошелев ! Поначалу контрабасист Людвик, клавишник Бевза и ударник Жора исполняли молдаванский тынц-тынц. . А затем, состоящая из басов, клавишных, духовых и ударных инструментов группа начинала играть что-то совершенно немыслимое. Молдаванский тынц, соединялся с болгарской пронзительностью, а украинская поволока с еврейской ускоренностью. И в разгар свадьбы гости уже не понимали, что они пляшут, украинский гопак или болгарскую хору. Имено в этот момент дирижер и хормейстер
Шампанского двора Кошелев выпускал из рукава свою козырную карту В тот момент когда упившийся в жопу свадебый народ полагал, что все уже хорошо и плохое давно позади. Именно в это время на сцене свадебного пиршества появлялись мальчик и женщина. Темнокудрая красивая женщина и худенький шестилетний мальчик.
-Рас-рас. Говорил в микрофон мальчик.
- До-ре- ми, до ре- ми,- руководил им из зала хормейстер Кошелев.
Мальчик выдерживал паузу. Прикрывал глаза. На пустующей за ним сцене присаживалась на табурет женщина.
-Ррас-два-три, стучал дирижерской палочой о пюпитр дирижер.
- Иии! Подавал он оркестру командуИ в момент, когда свадебная мишпуха замирала от предчувствии чего-то нехорошего, мальчик запевал тонким голосом солиста Большого детского хора Сережи Парамонова.

- Раненая птица в руки не давалась.-Запевал Юрочка.
- Раненая птица птицей оставалась..
- Этот сон давнишний, до сих пор мне снится! – присоединялась к Юре мама.
- На траве кровавой. Вздрагивает птицаэ
- Птицы, рыбы и звери
В души людям смоооттрят.-Пели они уже дуэтом.
Вы их жалейте, люююди!– махал дирижерской палочкой хормейстер Кошелев
.- Не убивайте зря! – з заканчивал речитатив Юрочка.
Уже после этих слов народ в зале рыдал. А когда Юра выводил их на новый уровень, взлетал тонким голосом к сводам ресторана и пел:
- Ведь небо без птиц — не небо!
А море без рыб — не море!
А земля без зверей…
После этих слов, пьяная свадебная братия уже падала перед мальчиком и мамой на колени и рыдала так, как будто отдает замуж свою «крайнюю» в жизни дочь.

После свадьбы оркестранты Кошелева ехали в Шампанский переулок. Ехали на такси и плевали в окна следующих за ними автомобилей.
Прибыв в приморский шанхай народ включал приемник, и пригнув головы под низкими сводами домика танцевали джаз. Народ до последнего надеялся, что в это вечер Миша не найдет ружье и не будет стрелять.
- Но, не с их счастьем! Не со счастьем рожденных в одесских степях ударников и контрабасистов было верить в то, что хормейстер и дирижер Миша Кошелевв этот вечер не взорвется, что позволит им бескрайне бухать, и забудет о том, что в субботу в Одессе состоялся праздник...
По ночам еврей Кошелев стрелял по абрикосе. Стрелял до тех пор, пока отдыхающие в Шампанском переулке приезжие не укладывались спать в скрипящие пружинами кровати, а красавица –жена не уволакивала творческого мужа под своды их низкого,как одесское небо супружеского ложа.
---
Юрочка отчима любил. Любил как героя детских мечт и надежд. Как идеал, которому стоит подражать. Распахнутый навстречу любому приключению мужчина, казался мальчику воплощением всех его детских фантазий. Главное, что впечатляло Юрку в кряжистом рябом еврее был его стиль и то ожесточение с которым Мишка защищал свою территорию.
Распахнув навстречу миру длинные худые руки Миша Кошелев бесстрашно шел навстречу любому чуждому его мнению и лишь приговаривал:
- Юрочка, отойди. Люся, пиздуй нахуй.

А потом Люся решила выйти замуж за профессора. Мишка мог бы его побить. Но, как-то низко это было, пиздить культурного.
- Поехали со мной в Мурманск просил он Люсю. И она уже даже купила билет. Но, то ли рейс отменили, то ли профессор подарил Люсе безрукавку, - не важно. Важно то, что никто никуда не уехал. Ни Люся, ни Юрочка, ни профессор.
Далеко и безвозвратно уехал лишь Кошелев. Уехал он то ли в Мурманск, то ли в Сургут, научил тамошних детей петь песню про раненную птицу, а живущих с ним женщин чувствовать что нет в этом мире ничего возмутительней, чем искусство.
Люди-исполины, люди-великаны,
Есть у вас винтовки, сети и капканы,
Есть у вас бесстрашье, сила есть навечно.
И должно быть сердце — сердце человечье. -Поет где-то в Заполярье хор имени одесского еврея Миши Кошелева.
Ведь небо без птиц не море. А Море без птиц не море.
А земля без зверей не земля!
Не земля. Не земля.
Юра читает с листа сольфеджио. Тычет в него головы своих, рожденных от кудрявой темноволосой женщины сыновей. Сыновей, которые поют в два голоса. Мальчиков, которые достались ему от Миши –еврея, папы- латыша, мамы –башкирки и одесской болгарочки по имени Аня. Рожденной под огромным небом Шампанского переулка смешливой болгарки Анички.

А дрался. Как же Кошелев дрался!
Каждый сантиметр расположенных у моря дворов Шампанского переулка сдавался летом в аренду. Удачливым доставались койки, в хибарах а иным спать приходилось на раскладушках под открытым небом или на установленных во дворе качелях. Все эти творения инженерной мысли одесских аборигенов крепились пружинами и визжали под огромным южным небом так пронзительно , как может визжать только голодное порося или детский хор Гостелерадио.
- Оррлята, учатся летать!- орал в радиоприемниках хор имени советского детства.
Им салютует шум прибоя
В глазах их-небо голубое
Ничем орлят не испугать
Орлята учатся летать! – многоголосо вещал хор.
- Ййох! Складывалась в обратном направлении принявшая сразу два обгоревшие на солнце тела молодоженов раскладушка.
- Сссскриип! – визжала под балдахином бескрайнего южного неба крашеная в белое приморская качель.
- Дда, трраххайся тты в ррот! – орали заржавевшие за зиму пружины железных кроватей.
- Ба-ббах!!! – прекращал все это благолепие ночных звуков прибывший со свадьбы Кошелев. Ба- ббах!- стрелял по веткам фруктового дерева музыкант и охотник Миша. И струились по листве, падали наземь теплые, желтые, южные абрикосы. И происходило все это непотребство, под бескрайним, цвета молотой смородины огромным южным небом.
- Орррлята учатся летать! - Пел в динамиках Шампанского Большой хор гостелерадио.
А утром следующего после стрельбы дня Юрка выносил на приморскую тропу ведра полные сладких, южных абрикос. И разлетались по пакетам и ртам приехавших в Одессу отдыхающих эти ароматные фрукты. И рассказывали одесские отдыхающие о вкусе этих медовых абрикос детям своим и детям своих детей. Рассказывали в Сургуте в Питере, в Москве и Саратове. Поминали недобрым словом одесского Мишу-музыканта, сына его Юрочку и маму их, блядовитую детдомовку Люсю.
Люся мужчин, не то чтоб любила, она их ценила. Ценила внимание. Дорожила возникающей вместе с ними стабильностью. Да и вообще, Люся просто обожала весь этот гам и шум создаваемый вокруг нее мужиками.
Спустя годы, рассказывая своей невестке о жизни в Шампанском переулке, Люся Парамонова будет вспоминать лишь свои одетые в красные сапоги стройные ножки. Ножки, за которые ее и любили и хаяли. Любили мужчины и хаяли завистницы.
Но, Люся всегда знала, что без мужика бабе с ребенком в переулке не выжить, и замуж ходила, как за водой. Как на околицу родной Уфы , где над темной дырой колодца дремало до времени огромное, черничное небо Одессы. Небо, которое ей довелось разделить не с одним мужчиной. И не с одной звонкой песней.
Миша Кошелев был «ребенком Жукова». Ребенком, которому прибивший на короткий срок в Одессу «маршал победы» дал музыкальное образование. Бог весть почему, в конце сороковых годов, Жуков издал приказ чтоб всех живущих в интернатах мальчищек обучали музыке. И, в шестидесятые годы минувшего века на свадьбах и похоронах Одессы играли музыканты, которые читали сольфеджио с листа,и могли записать на лист бумаги все свои музыкальные мысли. Ноты для этих людей были как буквы. Как нечто данное и не требуемое сатисфакции настоящее.
- Оррлята учатся летать! –Пел на одесских свадьбах сын Кошелева Юрочка.
А он даже не был его сыном. Мать родила его от совсем другого мужчины. Но еврей Кошелев, так любил эту темнокудрую, стройную модницу, что и сына ее принял, как орленка своей души. Как обрывок того, от чего невозможно отказаться и нельзя не полюбить.
-Ля! Ля. Ляя…! – брал аккорд на аккордеоне Миша. – Ля, Юрочка, ля. Работаем, Юра, работаем. – говорил Люсиному сыну мультимузыкант Кошелев .
По субботам джаз-банда Кошелева ходила работать свадьбы. На похороны их приглашали редко. С Бахом и Генделем отношения у банды не складывались. Но свадьбы. Бог мой, какие свадьбы играл оркестр Кошелева ! Поначалу контрабасист Людвик, клавишник Бевза и ударник Жора исполняли малдаванский тынц-тынц. . А затем, состоящая из басов, клавишных, духовых и ударных инструментов группа начинала играть что-то совершенно немыслимое. Молдаванский тынц, соединялся с болгарской пронзительностью, а украинская поволока с еврейской ускоренностью. И в разгар свадьбы гости уже не понимали что они пляшут, украинский гопак или болгарскую хору. Имено в этот момент дирижер и хормейстер
Шампанского двора Кошелев выпускал из рукава свою козырную карту. В момент, когда ударные и басы присаживались к столу выпить и закусить, он выпускал из рукава свою главную карту. В тот момент когда упившийся в жопу свадебый народ полагал, что все хорошее уже позади , и нечего ждать от жизни чего-то удивительного, именно в это время на сцене свадебного пиршества появлялись мальчик и женщина. Мама и сын. Юра и и Люся.
На сцене торжества появлялись темнокудрая красивая женщина и шестилетний худенький мальчик. Мальчик брал в руки микрофон, а красавица присаживалась на установленный в центре сцены табурет.
-Рас-рас. Говорил в микрофон мальчик.
- До-ре- ми, до ре- ми,- руководил им из зала уже пьяный в жопу Кошелев.
Мальчик выдерживал паузу. Прикрывал глаза. На пустующей за ним сцене появлялись облаченные в пионерские галстуки Бевза, Жора и Людвик.
Весь Кошелевский свадебный оркестр выстраивался за Юркиной спиной
-Ррас-два-три, стучал дирижерской палочой о пюпитр дирижер.
- Иии! Подавал оркестру команду Миша. И в момент когда зал замирал в предчувствии чего-то нехорошего, мальчик запевал тонким голосом солиста Большого детского хора Сережи Парамонова.
- Раненая птица в руки не давалась.
Раненая птица птицей оставалась.
- Этот сон давнишний, до сих пор мне снится!
- На траве кровавой. Вздрагивает вздрагивает птица, поддерживала его мама.
- Птицы, рыбы и звери
В души людям смоооттрят.- Присоединялся к ним свадебный оркестр.
Вы их жалейте, люююди!– махал дирижерской палочкой хормейстер Кошелев
.-Не убивайте зрря! – звонко заканчивал речитатив Юрочка.
Уже после этих слов народ в зале рыдал. А когда Юра выводил их на новый уровен, взлетал голосом к сводам сведебного ресторана и пел:
- Ведь небо без птиц — не небо!
А море без рыб — не море!
После этих слов, пьяная свадебная публика падала перед мальчиком на колени и рыдала так, как будто отдает замуж свою «крайнюю» в жизни дочь.
После свадьбы оркестранты ехали в Шампанский переулок. Ехали на такси и плевали в окна следующих за ними автомобилей.
Прибыв в шанхай народ включал приемник, и пригнув головы под низкими сводами шанхайской обители танцевал джаз. Народ до последнего надеялся, что Миша не найдет ружье и не будет стрелять по абрикосам.
- Но, не с их счастьем! Не со счастьем рожденных в одесских степях ударников и конрабассистов было надеяться, что Миша Кошелев не взорвется, позволит им набухаться и забудет о том, что в Одессе состоялся праздник.
По ночам еврей Кошелев стрелял по абрикосам. Стрелял до тех пор пока возмущенные выстрелами отдыхающие не укладывались спать в скрипящие пружинами кровати, и пока красавица –жена не уволакивала его под низкие своды супружеского ложа.
---
Юрочка отчима любил. Любил как героя детских мечт и надежд. Как идеал, которому стоит подражать. Низкорослый, распахнутый навстречу любому приключению мужчина, казался мальчику воплощением всех детских фантазий. Главное, что впечатляло Юрку в худом рябом еврее был его стиль и то ожесточение с которым Миша защищал свою территорию.
Распахнув навстречу миру длинные худые руки еврей Миша Кошелев бесстрашно шел навстречу любому чуждому его мнению и лишь приговаривал:
- Юрочка, отойди. Люся, иди нахуй.

Огромное небо
Еврей Кошелев жил с женой и сыном в Шампанском переулке. Любил их безмерно. И каждую субботу истово защищал святость брака и отцовские чувства
- Передайте Кошелеву, шоб перестал стрелять по абрикосе! – Кричал по субботам в шанхайскую ночь местный участковый.
- Сам передай, - ответствовал ему шанхай.
Каждый житель утонувших по шею в жижу дворовых туалетов трущоб знал, что по субботам Миша-музыкант работает свадьбу. И каждый понимал, что в этот день не стоит попадаться ему под руку.
- Юрочка, отойди! – Кричал Миша сыну. - Люся, пиздуй нахуй! Призывал к порядку визжащую на всю округу жену.
Каждую субботу, музыкант Миша Кошелев палил из ружья по растущей во дворе абрикосе. Палил до тех пор, пока спящие в фанерных хибарах Шампанского переулка отдыхающие не переставали возмущаться и снова не укладывались спать в пружины сданных им в аренду спальных мест.
Каждый сантиметр расположенных у моря дворов Шампанского переулка сдавался летом в аренду. Удачливым доставались койки, в хибарах а иным спать приходилось на раскладушках под открытым небом или на установленных во дворе качелях. Все эти творения инженерной мысли одесских аборигенов крепились пружинами и визжали под огромным южным небом так пронзительно , как может визжать только голодное порося или детский хор Гостелерадио.
- Оррлята, учатся летать!- орал в радиоприемниках хор имени советского детства.
Им салютует шум прибоя
В глазах их-небо голубое
Ничем орлят не испугать
Орлята учатся летать! – многоголосо вещал хор.
- Ййох! Складывалась в обратном направлении принявшая сразу два обгоревшие на солнце тела молодоженов раскладушка.
- Сссскриип! – визжала под балдахином бескрайнего южного неба крашеная в белое приморская качель.
- Дда, трраххайся тты в ррот! – орали заржавевшие за зиму пружины железных кроватей.
- Ба-ббах!!! – прекращал все это благолепие ночных звуков прибывший со свадьбы Кошелев. Ба- ббах!- стрелял по веткам фруктового дерева музыкант и охотник Миша. И струились по листве, падали наземь теплые, желтые, южные абрикосы. И происходило все это непотребство, под бескрайним, цвета молотой смородины огромным южным небом.
- Орррлята учатся летать! - Пел в динамиках Шампанского Большой хор гостелерадио.
А утром следующего после стрельбы дня Юрка выносил на приморскую тропу ведра полные сладких, южных абрикос. И разлетались по пакетам и ртам приехавших в Одессу отдыхающих эти ароматные фрукты. И рассказывали одесские отдыхающие о вкусе этих медовых абрикос детям своим и детям своих детей. Рассказывали в Сургуте в Питере, в Москве и Саратове. Поминали недобрым словом одесского Мишу-музыканта, сына его Юрочку и маму их, блядовитую детдомовку Люсю.
Люся мужчин, не то чтоб любила, она их ценила. Ценила внимание. Дорожила возникающей вместе с ними стабильностью. Да и вообще, Люся просто обожала весь этот гам и шум создаваемый вокруг нее мужиками.
Спустя годы, рассказывая своей невестке о жизни в Шампанском переулке, Люся Парамонова будет вспоминать лишь свои одетые в красные сапоги стройные ножки. Ножки, за которые ее и любили и хаяли. Любили мужчины и хаяли завистницы.
Но, Люся всегда знала, что без мужика бабе с ребенком в переулке не выжить, и замуж ходила, как за водой. Как на околицу родной Уфы , где над темной дырой колодца дремало до времени огромное, черничное небо Одессы. Небо, которое ей довелось разделить не с одним мужчиной. И не с одной звонкой песней.
Миша Кошелев был «ребенком Жукова». Ребенком, которому прибивший на короткий срок в Одессу «маршал победы» дал музыкальное образование. Бог весть почему, в конце сороковых годов, Жуков издал приказ чтоб всех живущих в интернатах мальчищек обучали музыке. И, в шестидесятые годы минувшего века на свадьбах и похоронах Одессы играли музыканты, которые читали сольфеджио с листа,и могли записать на лист бумаги все свои музыкальные мысли. Ноты для этих людей были как буквы. Как нечто данное и не требуемое сатисфакции настоящее.
- Оррлята учатся летать! –Пел на одесских свадьбах сын Кошелева Юрочка.
А он даже не был его сыном. Мать родила его от совсем другого мужчины. Но еврей Кошелев, так любил эту темнокудрую, стройную модницу, что и сына ее принял, как орленка своей души. Как обрывок того, от чего невозможно отказаться и нельзя не полюбить.
-Ля! Ля. Ляя…! – брал аккорд на аккордеоне Миша. – Ля, Юрочка, ля. Работаем, Юра, работаем. – говорил Люсиному сыну мультимузыкант Кошелев .
По субботам джаз-банда Кошелева ходила работать свадьбы. На похороны их приглашали редко. С Бахом и Генделем отношения у банды не складывались. Но свадьбы. Бог мой, какие свадьбы играл оркестр Кошелева ! Поначалу контрабасист Людвик, клавишник Бевза и ударник Жора исполняли малдаванский тынц-тынц. . А затем, состоящая из басов, клавишных, духовых и ударных инструментов группа начинала играть что-то совершенно немыслимое. Молдаванский тынц, соединялся с болгарской пронзительностью, а украинская поволока с еврейской ускоренностью. И в разгар свадьбы гости уже не понимали что они пляшут, украинский гопак или болгарскую хору. Имено в этот момент дирижер и хормейстер
Шампанского двора Кошелев выпускал из рукава свою козырную карту. В момент, когда ударные и басы присаживались к столу выпить и закусить, он выпускал из рукава свою главную карту. В тот момент когда упившийся в жопу свадебый народ полагал, что все хорошее уже позади , и нечего ждать от жизни чего-то удивительного, именно в это время на сцене свадебного пиршества появлялись мальчик и женщина. Мама и сын. Юра и и Люся.
На сцене торжества появлялись темнокудрая красивая женщина и шестилетний худенький мальчик. Мальчик брал в руки микрофон, а красавица присаживалась на установленный в центре сцены табурет.
-Рас-рас. Говорил в микрофон мальчик.
- До-ре- ми, до ре- ми,- руководил им из зала уже пьяный в жопу Кошелев.
Мальчик выдерживал паузу. Прикрывал глаза. На пустующей за ним сцене появлялись облаченные в пионерские галстуки Бевза, Жора и Людвик.
Весь Кошелевский свадебный оркестр выстраивался за Юркиной спиной
-Ррас-два-три, стучал дирижерской палочой о пюпитр дирижер.
- Иии! Подавал оркестру команду Миша. И в момент когда зал замирал в предчувствии чего-то нехорошего, мальчик запевал тонким голосом солиста Большого детского хора Сережи Парамонова.
- Раненая птица в руки не давалась.
Раненая птица птицей оставалась.
- Этот сон давнишний, до сих пор мне снится!
- На траве кровавой. Вздрагивает вздрагивает птица, поддерживала его мама.
- Птицы, рыбы и звери
В души людям смоооттрят.- Присоединялся к ним свадебный оркестр.
Вы их жалейте, люююди!– махал дирижерской палочкой хормейстер Кошелев
.-Не убивайте зрря! – звонко заканчивал речитатив Юрочка.
Уже после этих слов народ в зале рыдал. А когда Юра выводил их на новый уровен, взлетал голосом к сводам сведебного ресторана и пел:
- Ведь небо без птиц — не небо!
А море без рыб — не море!
После этих слов, пьяная свадебная публика падала перед мальчиком на колени и рыдала так, как будто отдает замуж свою «крайнюю» в жизни дочь.
После свадьбы оркестранты ехали в Шампанский переулок. Ехали на такси и плевали в окна следующих за ними автомобилей.
Прибыв в шанхай народ включал приемник, и пригнув головы под низкими сводами шанхайской обители танцевал джаз. Народ до последнего надеялся, что Миша не найдет ружье и не будет стрелять по абрикосам.
- Но, не с их счастьем! Не со счастьем рожденных в одесских степях ударников и конрабассистов было надеяться, что Миша Кошелев не взорвется, позволит им набухаться и забудет о том, что в Одессе состоялся праздник.
По ночам еврей Кошелев стрелял по абрикосам. Стрелял до тех пор пока возмущенные выстрелами отдыхающие не укладывались спать в скрипящие пружинами кровати, и пока красавица –жена не уволакивала его под низкие своды супружеского ложа.
---
Юрочка отчима любил. Любил как героя детских мечт и надежд. Как идеал, которому стоит подражать. Низкорослый, распахнутый навстречу любому приключению мужчина, казался мальчику воплощением всех детских фантазий. Главное, что впечатляло Юрку в худом рябом еврее был его стиль и то ожесточение с которым Миша защищал свою территорию.
Распахнув навстречу миру длинные худые руки еврей Миша Кошелев бесстрашно шел навстречу любому чуждому его мнению и лишь приговаривал:
- Юрочка, отойди. Люся, иди нахуй.
А дрался! Как же он дрался! Мелкий, худой, длиннорукий. Он пиздил каждого встречного несогласного с ним гостя , как взращенного годами врага. Он так тырил его в печень и глаз, что маленький Юрка только облизывался, наблюдая как стекает из рассеченной брови врага алая несогласная кровь.
А потом Люся решила выйти замуж за профессора. Мишка и его мог бы избить. Но, как-то низко это было, пиздить культурного.
- Поехали со мной в Мурманск просил он Люсю. И она уже купила билет. Но, то ли рейс отменили, то ли профессор подарил Люсе безрукавку, не важно. Важно то, что никто никуда не уехал. Ни Люся, ни Юрочка, ни профессор.
Далеко и безвозвратно уехал лишь Кошелев. Уехал то ли в Мурманск, то ли в Сургут, научил тамошних детей петь песню про раненную птицу, а живущих с ним женщин чувствовать что нет в этом мире ничего круче, чем искусство.
Люди-исполины, люди-великаны,
Есть у вас винтовки, сети и капканы,
Есть у вас бесстрашье, сила есть навечно.
И должно быть сердце — сердце человечье. -Поет где-то в Заполярье хор имени одесского еврея Миши Кошелева.
Ведь небо без птиц не море. А Море без птиц не море! Вторит ему в Одессе его приемный сын Юрочка.
Юра читает с листа сольфеджио. Тычет в него головы своих, рожденных от кудрявой темноволосой женщины сыновей. Сыновей , которые поют на два голоса. Сыновей, которые достались ему от Миши –еврея, папы- латыша, мамы –башкирки и одесской болгарочки по имени Аня. Рожденной под огромным небом Шампанского переулка смешливой болгарки Анечки.
А потом Люся решила выйти замуж за профессора. Мишка и его мог бы избить. Но, как-то низко это было, пиздить культурного.
- Поехали со мной в Мурманск просил он Люсю. И она уже купила билет. Но, то ли рейс отменили, то ли профессор подарил Люсе безрукавку, не важно. Важно то, что никто никуда не уехал. Ни Люся, ни Юрочка, ни профессор.
Далеко и безвозвратно уехал лишь Кошелев. Уехал то ли в Мурманск, то ли в Сургут, научил тамошних детей петь песню про раненную птицу, а живущих с ним женщин чувствовать что нет в этом мире ничего круче, чем искусство.
Люди-исполины, люди-великаны,
Есть у вас винтовки, сети и капканы,
Есть у вас бесстрашье, сила есть навечно.
И должно быть сердце — сердце человечье. -Поет где-то в Заполярье хор имени одесского еврея Миши Кошелева.
Ведь небо без птиц не море. А Море без птиц не море! Вторит ему в Одессе его приемный сын Юрочка.
Юра читает с листа сольфеджио. Тычет в него головы своих, рожденных от кудрявой темноволосой женщины сыновей. Сыновей , которые поют на два голоса. Сыновей, которые достались ему от Миши –еврея, папы- латыша, мамы –башкирки и одесской болгарочки по имени Аня. Рожденной под огромным небом Шампанского переулка смешливой болгарки Анички.