Польное Затмение

Автор: Samit Моя секретная калитка в пустоте.

«Вселенская Большая Любовь» ГрОб.


В названии рассказа нет опечатки. Так я его и назвал: не «полное», а именно «Польное Затмение». Рассказал мне эту историю один малознакомый человек, и было это лет пятнадцать назад. Или больше, точнее уже и не вспомню. Рассказчика даже приятелем не назвать, так, дорожный товарищ, попутчик, короче. В поезде мы разговорились, «Баку-Гянджа». Дорога не так чтобы длинная, около четырех часов, чего бы и не пообщаться. По возрасту он лет на двадцать старше меня был, а может и на все двадцать пять, уточнять я не стал, постеснялся. Неудобно было. Мужичка того будто прорвало, это и разговором не назовешь, монолог, скорее, а не беседа. Накопилось, видимо, не год и не два, наверное, в себе это держал. Я только понимающе кивал, даже вопросов задавать не хотелось, ведь они только с мысли собеседника сбивают. Поддакивал, короче. Чего он мне душу-то излил, говорите? Даже не знаю, может потому, что с малознакомым человеком общаться легче, ну раскрылся и раскрылся, смеяться незнакомец в любом случае не станет, лишь вежливо покачает головой, да вздохнет со словами «вот ведь как оно в жизни бывает-то». Очень даже может быть, что ты больше никогда этого человека не увидишь, вот и не придется стесняться, что лишнего наговорил да открылся. Никакой неловкости, рассказал, пусть даже не беседа получилась, а исповедь – а потом тот человек пойдет по своим делам, и больше никогда на твоем пути не встретится... в поездах, да и вообще, в дороге, всегда можно много чего интересного услышать… может, я просто ему показался, иногда мне доверяют совершенно незнакомые люди... Конечно, потом я всё отшлифовал и слегка, самую малость литературно обработал, как получилось, так и обработал, хотя, особой надобности в этом не было, речь у собеседника была на редкость грамотной и связной, мне осталось просто восстановить детали истории по памяти... много с тех пор времени прошло, а руки до неё у меня только сейчас дошли... всему свое время потому что, всему свое время…

…звали её Поля, и было ей тогда всего двадцать три года, ей было двадцать три, а мне двадцать шесть. Восемьдесят первый год на дворе, кто ж тогда знал, что еще немного – и всё «тетрисом» посыплется, рухнет за одну ночь, а обвалившись, многих навсегда под собой похоронит. Она училась в педагогическом, имени Герцена, на биолога. Я часто подшучивал, мол, деформация у тебя профессиональная, вот и препарируешь меня, режешь, как ту лягушку. Ревнивая была, что ни день – то обида, скандалы порой закатывала, чего мол, та, вертлявая, тебе глазки строит, а ты ей еще и улыбаешься? (тут в голосе собеседника проскользнули хорошо скрываемые и такие близкие мне нотки ироничного и беззлобного самодовольства). А я в институте культуры учился, имени Крупской, в «кульке», на факультете искусств, что на Дворцовой Набережной… красивое место. Театральное искусство изучал, вот жизнь как антракт между действиями или бездействием и пролетела. Хорошее время было, беззаботное почти, всего делов - до стипендии дотянуть и на экзамене не срезаться. Подрабатывал, конечно, то в магазине ящики разгружал, то мебель кому перетаскивал с одногруппником, Максимом. Хороший парень, до сих пор дружим, сейчас в Италии живет, списываемся регулярно, созваниваемся, всё к себе в гости зовет. Хватало даже в ресторан Полю сводить, да и не только в ресторан, и на цветы оставалось. Для неё, понятное дело, для девочки моей. Самые лучшие цветы выбирал, земляки мне на Торжковском рынке всегда скидку делали. Грех, короче, жаловаться, нормально было. Сильно любил её, аж дыхание перехватывало, наглядеться не мог. Как посмотрю - сразу сердце куда-то падало, да так падало, что и не найдешь потом. Хотя, почему «не найдешь», в руки ей и ложилось, прямо в ладошки, крепко, крепко она меня за сердце держала, девочка любимая. Да и как же её не любить было, если улыбка такая – одна на миллион, а глаза – с грустинкой, даже когда смехом заливается? Статная, женственная, смех – как колокольчик, а улыбка... улыбка... её улыбка освещала мою комнату в общежитии… да что там комната в общежитии… во всем Ленинграде, как мне тогда казалось, светлей становилось... Тогда мне это только казалось, а сейчас я это просто знаю, потому что уверен... мы очень любили сидеть на полу, перед окном, она сидела впереди, закрывая от меня солнечные лучи, но мне всё равно было светло, я называл это «Польным Затмением», а её, на восточный манер, Полийят. Ей нравилось, и это было самым важным на свете, ничего и никогда важнее не было. Мы слушали «Арабески» на однокассетнике «Электроника-302», как сейчас помню, старый он был, в нескольких местах изолентой перетянут, и вечно норовил кассету сжевать. Я сидел сзади нее, обняв за талию, целовал в шею, именно туда, где заканчиваются волосы, её локон, приятно щекоча, касался моей щеки, а я всё дурачился, прикидывался, что знаю английский, нес полную ерунду, выдавая её за перевод песни «In for a penny, in for a pound». Она смеялась, не верила, зная, что по английскому у меня пересдача. Нам было светло, несмотря на то что она заслоняла собой солнечный свет. Да и не нужен был он мне, зачем мне свет, если она рядом, а я придумываю для неё новые слова и выдаю всякие смешные глупости за перевод с английского? Ленинград восьмидесятых вообще был городом темным, может с тех пор, именно после него я редко улыбаюсь. Он это, Ленинград, или, как мы тогда называли его, «Питер», и заразил меня тоской и безысходностью, болотные испарения и вечная сырость, низкое, тяжелое небо, морды львов и сфинксов, которые почти все знают, но ничего и никому не говорят, да стук голландских башмаков Петра Первого, который по ночам обходит свой город, наводя ужас на постовых и случайных прохожих... Плохо там жить человеку, обычному человеку там очень плохо и тяжело, особенно, если ты с юга, не было бы Поли – в душе бы от морока и тумана плесень бы завелась, только ею, единственной, и спасался... мне часто снился один и тот же сон, будто Ленинград в одночасье опустел, и в нем не осталось никого: ни её, ни меня, ни птиц, ни котов, а остался в нем один только Петр Памятник.. И это был страшный сон, почти без звуков, без цвета, только во дворах-колодцах на низких нотах завывал ветер, прилетевший с Финского залива, выдувший жителей и надувший беду в косые от дождя окна… Да, в этом городе мог жить только Петр, который своей страшной, всех и вся ломающей волей поднял этот сказочный город с болотистого дна и заковал его в гранит… в камень… Один Петр… Петр Первый… Петр-Камень, Петр Заковал… ненавижу, ненавижу этот город…

Когда разговор зашел о выдуманных словах, я насторожился, заинтересовался и прервал собеседника, спросив, какие именно слова он для неё выдумал. Он еле заметно сжал зубы, разве что нижняя челюсть немного вперед выпятилась, и ответил: «Нет, брат, это только её слова, только ей говорил, вот ей и повторю, не обижайся». Настаивать тут, понятное дело, глупо, бестактно, и я просто понимающе кивнул головой. Не надо было спрашивать, это ведь очень, это слишком личное, никому не расскажешь, потому что не хочется. Даже случайному попутчику не поведаешь, которого очень может быть, больше никогда не увидишь.
А еще она часто просила, чтобы я сказал что-нибудь на азербайджанском, ей нравился наш язык, переливы и интонации. Я принимал это за тягу к экзотике, не более того, но это было глупостью с моей стороны, ей на самом деле было интересно. Иногда она даже повторяла за мной, и это звучало совершенно не смешно, а трогательно.
- А вы её поправляли? Ударения там, произношение?
- Зачем?
- Да... И вправду, зачем. Даже в шутку не надо.

Время без тебя – это потерянное время, я часто говорил ей об этом, и ведь на самом деле чувствовал именно так, не врал, не лукавил, любовался ею и ловил каждую минуту, каждый её взгляд, наблюдал за каждым движением… а расстались почему... ну… потому расстались, почему люди обычно и расстаются... я был молод, слеп, и не отличался умом, она – молода и упряма. Ссорились часто, бывало, а потом, молодые такие, все из себя решительные, сели, чтобы поговорить как зрелые, взрослые люди. Поговорили, и решили расстаться… Зря решили, неправильно, как сейчас понимаю, только потом и осталось, что рыдать зло и бессильно, да и то, когда никто не видит … Может, всё это просто судьба... Qismət... Часто я потом себя этим словом успокаивал, qismət, мол, и qismət, всё казалось, много кого и чего у меня в жизни будет, не одна Поля – так другая, и пусть даже не Поля совсем, но обязательно будет, а так и не было, не нашел, одна она такая, на целом свете. Единственная… Хорошо, что есть qismət, хорошо, что есть на что свалить собственную глупость и нежелание или неумение строить любовь каждый день, слово за словом, утро за утром, касание за касанием и камешек за камешком, хотя, qismət, безусловно, есть, и всё в жизни от Аллаха... Так, наверное, лучше для обоих... Я после неё так и не женился, хотя женщины, конечно, были, куда же без них. Чего не женился? Наверное, потому что в каждой искал именно её, а женщины такие вещи чувствуют, они видят, что ты не с ней, а где-то там, и смотришь как бы сквозь, тебе не важно, о чем именно она говорит, тебе не важно говорит ли она с тобой вообще, и целуешь ты её как-то мимоходом, просто потому что подвернулась, надо, или для того, чтобы не обидеть. Потому что всё равно и всё ровно. Ну не горело, и дыхания не перехватывало как с Полей... а может, просто на ту не нарвался, что любой ценой замуж да родить хочет… Знаешь, и слава Богу, что не нарвался… насмотрелся я на такие семьи, что создаются потому что «пора», из-за того, «что люди скажут» и «чтобы было кому и с кем на старости лет» … может быть, любовь - это когда душа от боли саднит, словно ты о кладку каменную ободрался, потом вниз по той стене сползая, вспотел, а пот каплями по ранам свежим и стекает. Соленый, жжет, зудит, себе дорожку прокладывая, и больно - аж голова дергается и губы в гримасу косоротиться начинают, а их левый уголок, зубы обнажая, вверх, к глазу лезет... да "La foule", песня Пиаф, которая так нам нравилась, так и мучает, так и стучит в висках, ты ходишь, ищешь ее глазами в толпе, а в толпе её нет, и нигде её нет, потому что она далеко. Очень далеко, и никакая Пиаф тебе её не заменит. Из-за этого расстояния и пустоты я и возненавидел наш город, но еще больше я стал ненавидеть город, в котором жила она, и где когда-то учился сам. И цифру эту ненавижу, две тысячи девятьсот три, две тысячи девятьсот три километра, расстояние от Баку до Петербурга. Или Ленинграда. Тяжело в груди было конечно, тот ведь еще петровский камень, что не скинешь, но некоторым еще хуже приходится: до Вашингтона от Баку, например, вообще около десяти тысяч километров, а сколько от Баку до Ташкента или Лондона – не считал за ненадобностью. Я до сих пор верю в Польное Затмение… оно наступит, когда я снова буду сидеть с моей Полей на полу, обнимая её сзади, и вдыхая запах её волос... Поля будет заслонять от меня солнце, но мне не будет нужно солнца, потому что со мной будет моя Поля, с которой я буду сидеть на полу, обнимая её сзади и вдыхая запах её волос…

Почему я еду в Гянджу? А мне там один человек денег должен, немаленькую сумму, вот заберу, и поеду за Полей, в Ленинград. В Санкт-Петербург, точнее, теперь это Санкт-Петербург. «Полин город» - подумал я про себя, но вслух ничего не сказал. По глазам понял, что ему надо со своими мыслями остаться, а вопросов «ждет ли она, списывался ли, созванивался ли, а может она уже замужем и с тремя детьми» - лучше вообще не задавать, да и самому над этими вопросами не думать. Потому что незачем, не моё это дело. Мне вдруг то ли стало ясно, а то ли просто показалось, что он понятия не имел, вообще не знал, как она там без него... а может, просто говорить ничего мне не стал, но в каждом уже сказанном слове чувствовалось: не хотел он, чтобы ей без него плохо было, а хотел, чтобы ему без неё хорошо стало. Я извинился, натянуто улыбнулся, и вышел в тамбур, покурить, переварить и даже немного позавидовать. Впрочем, мы уже подъезжали к Гяндже… Там, возле вокзала мы и распрощались, его ждал человек, по всей видимости, именно тот, который должен был ему денег (по глазам понятно стало, грустные они у него были, надеялся, видимо, что не приедет мой собеседник, а может и не так всё было, и это я наговариваю, ну, да Бог с ним) … я помог положить тяжелый чемодан в багажник старенькой «Волги», и, еще раз попрощавшись, пошел своей дорогой, мысленно пожелав им удачи… интересный человек был, собеседник мой, не каждый такую боль-каракурта столько лет в себе носить будет… к ней ведь со временем не привыкнуть, нет-нет, да и куснет, то ли отравляя, то ли излечивая душу ядом воспоминаний… не отломили в молодости кусок счастья, вот и не получилось жить да радоваться… тыкался человек, тыкался, и туда и сюда совался, а калитки-то нет, далеко его калитка, одни стены да пустота кругом… интересно, конечно, было бы на ту Полю посмотреть.. а впрочем…мне-то это зачем… вот уж вправду, не та мужчине хозяйка, что за хер его держит, а та, что за душу взять смогла.. я аж головой тряхнул, чтобы тоску прогнать, но не ту тоску, от которой хочется выпить стакан дешевой водки не закусывая, а ту, что на мысли наводит да тебя чуть лучше делает… я чуть было не упустил еще одну небольшую деталь: он обронил, что Поля пользовалась апельсиновой зубной пастой, и с тех пор он полюбил этот запах, только вот пасту такую больше нигде в продаже не встречал… странно, я тоже давно не встречал зубной пасты с запахом апельсина…

Я не назвал бы вас несчастными людьми, а просто допускаю, что вам немножко не повезло... такое, наверное, выпадает раз в жизни, да и то, не каждому, ведь вы и не знали, что такое Польное Затмение. Мне повезло самую малость больше, потому что об этом мне рассказал один человек. И я желаю ему, я на самом деле очень хочу, чтобы всё у него с его Полей получилось, чтобы сложилось, срослось и склеилось. Чтобы только для них двоих наступило Польное Затмение, когда он снова сядет со своей Полей на полу, обнимет её сзади и будет вдыхать запах её волос. Поля будет заслонять от него солнце, но ему не нужно будет солнца, потому что с ним будет его Поля, с которой он будет сидеть на полу, обнимая её сзади и вдыхая запах её волос…