Откровения кто-нибудь из редакции

я, конечно, знаю про обратную связь, но, наверно, и тут можно спросить.
я полностью переписал первую главу "Ноги"
можно ли её перезалить?

Вольное художественное переложение одноимённого фильма с Мамоновым и Охлобыстиным, снятого по произведению Уильяма Фолкнера, посвящённое столетию Октябрьской революции.



Эпиграф:

Там, где ноги поют…

К. Секержицкий





I



«Председателю Союза художников России

народному художнику РФ, академику Штерну Б. И.

от члена СХР Игдрасова П. А., членский билет № Т76-3549



Уважаемый Борис Игоревич!



Событие страшное и почти невообразимое произошло 27 октября сего года в нашем местном филиале Союза. Событие непоправимое. Возможно, вы уже знаете о нём из надёжных источников или хотя бы из нашей прессы. Для полноты картины я расскажу обо всём по порядку.



Как и многие другие члены Союза, как вообще художники в нашей стране, я нахожусь в состоянии крайне унизительной нищеты. Художник должен быть голодным, как принято у нас говорить по этому поводу. И все пособия и подачки, которые нам удаётся получить, не столько даже милостыня, которую могут себе позволить меценаты, желающие возвыситься над теми убогими, кто объедки со стола способен принять за дар богов, и не гуманный способ продлить нашу агонию, но только напоминание о том, какое место мы занимаем в этом мире. Но не ропщу и смиряюсь. Поэтому, когда министр культуры назначил нам разовое денежное пособие, я пришёл и встал в длинную очередь.



Тогда-то и произошло событие, от которого я пострадал сильнее, чем моя совесть, давно привыкшая к глубокой нужде, которую я испытываю и которая принуждает меня стоять в длинных очередях за бесплатным сыром. Было ли это трагической случайностью, статистической погрешностью, ошибкой и недоразумением, каким-то сбоем в хорошо налаженном механизме контроля, провокацией или результатом некоего злого умысла, я судить не берусь, потому что совершенно лишён возможности разобраться в ситуации за неимением доступа к нужным сведениям. Как бы то ни было, взрыв произошёл прямо в коридоре, где я дожидался своей очереди, после того, как в здание филиала ворвались неизвестные в масках и бронежилетах, которые сразу дали понять, что для защиты наших жизней и свобод нам следует немедленно исчезнуть. Разумеется, вся многочисленная толпа моих коллег единодушно рассудила, что повторного приглашения на выход лучше не ждать, поэтому сразу началась самая безобразная давка, в которой открылись подлинные лица вроде бы интеллигентных людей. Меня эта толпа швырнула на пол и не давала подняться, так что я наблюдал за происходящим из довольно невыгодного, зато, как оказалось, более безопасного, чем у других, положения. Но всё-таки мне удалось отметить и отсутствие в помещении неких бородачей, выкрикивающих угрозы на гортанном наречии жителей гор, о которых всюду у нас теперь говорят, и даже тот факт, что гранату бросил человек, у которого на рукаве камуфляжной куртки был нашит наш трёхцветный флаг. Взрывом мне оторвало ногу, а другим повезло ещё меньше.



Вся эта история, полагаю, будет весьма интересна как мировой общественности, так и представителям Прокуратуры. Я же со своей стороны могу заверить Вас, Борис Игоревич, и Тех, к кому вы пожелаете обратиться, в полной моей готовности сотрудничать на взаимовыгодных условиях и держать язык за зубами. Рассчитываю на Ваше благоразумие и надеюсь, что принятые мной экстренные меры не будут задействованы за ненадобностью. Жду Вашего ответа в кратчайшие сроки.



Игдрасов Павел Анатольевич, 8 ноября 2047 года».



Народный художник РФ, академик Борис Игоревич Штерн расхаживал по своему кабинету с письмом в одной руке и бутылкой водки в другой. Водку он почти что не пил, а скорее пригубливал, всё больше увлечённый чтением. На лице его, красном от усердия мысли, морщинистом от возраста и тревог, похожем, в общем, на вялый помидор, изображалось выражение злое и растерянное, словно ткнули его невесть за что носом в нечто вонючее и совсем неаппетитное и ждали теперь, что он предпримет.



Наконец в кабинет без стука вошёл посетитель. Это был высокий, атлетически сложенный человек в костюме, лет шестидесяти, о чём, впрочем, судить можно было разве что по состоянию его шевелюры и старческим бляшкам на руках. Он сдержанно улыбался одними губами, и во всём лице его читалось холодное присутствие воли. Штерн не смел сказать и слова, смотрел на вошедшего, а тот внимательно смотрел на него своими острыми глазами.



– Пьёшь, Игорич, – сказал мужчина. – Всё пьёшь.

– Да я это к чему, только чтоб не с пустыми руками… – ответил Борис Игоревич, ставя бутылку на стол.

– Ну что же ты, наливай, раз так. Только смотри, Игорич, я ведь знаю, как ты наливаешь.

– А что? – академик выставил на стол две стопки и нацелился в одну горлышком.

– А то, что глаз у тебя алмаз, когда ты с кистью у мольберта стоишь. Но стоит тебе отойти от него хоть на пару шагов, как с твоим зрением происходит что-то странное и налить себе в стопку ты умудряешься чуть не в два раза больше.



Академик покраснел ещё сильнее, так что лицо его приобрело цвет бордо, и вены выступили на лбу. Он разлил водку и протянул обе стопки, чтобы гость мог сам выбрать, из какой пить.



– Твоё здоровье, – сказал Штерн.



Они выпили. В качестве закуски академик предложил солёный огурец, который следовало брать из банки рукой, от чего мужчина отказался, покачав головой. Водка не сделала в его лице никаких изменений, словно он проглотил воду.



– Ну, Игорич, что стряслось у тебя? Зачем звал?

– Письмо я получил от художника. И не могу взять в толк, что за околесицу он городит. Это наглая клевета или горячечный бред сумасшедшего! В общем, Серафим Васильевич, ты человек опытный в разного рода делах… Может, поможешь мне разобраться? Я же совсем отчаялся и места себе не нахожу от тех вещей, о которых он пишет.



Штерн подал письмо, и мужчина прочитал его ровно в тот момент, как оно оказалось в его руках.



– Так, – сказал посетитель, убирая письмо в карман. – Я подробно изучу этот вопрос. Но сейчас давай на мгновение представим, всё это правда.

– Правда?

– Мы действительно имеем дело с террористом, который угрожает применить экстренные меры. И я подозреваю, его действия будут направлены против интересов нашей страны, её престижа на мировой арене, а значит и против благополучия её граждан.

– Это то, чего я больше всего боялся. Что же нам делать, Серафим Васильевич?



Серафим Васильевич указал глазами на пустые стопки, и академик поспешил их наполнить до самого верха. Они чокнулись и выпили. Борис Игоревич выдохнул и скривился, поспешил закусить огурцом.



– Ты же знаешь, Игорич, мы не ведём переговоров с террористами, – говорил мужчина, и глаза его глядели так, словно весь он внутри люто и торжествующе хохотал. – Так что отвечать придётся тебе. Я же, как специалист, могу оказать сугубо консультационную помощь. Но ты правильно сделал, что пригласил меня.



Тяжко вздохнул Борис Игоревич. Кровь отхлынула от головы его и устремилась к нижним частям тела, так что лицо сделалось пепельного оттенка.



– И что же ты можешь посоветовать, как специалист? – спросил Штерн.

– Как специалист, я могу посоветовать не стоять с пустой посудой в руках, это дурная примета. Это во-первых…



Борис Игоревич снова наполнил стопки. Выпили. Академик занюхал рукавом маминой кофты, с которой не расставался со времён первого своего пленэра.



– А во-вторых, – сказал Серафим Васильевич, – напиши этому Игдрасову письмо. Сердечно ему посочувствуй и спроси, чем можешь помочь. Заверь его в поддержке и будь убедителен. Но не перестарайся и не обещай слишком многого. Когда получишь ответ с конкретным предложением, то соглашайся не торгуясь.

– Как это возможно? – народный художник вновь наполнялся краской. – Он сволочь и проходимец! И мне его поощрять? Будь он человеком, то никогда не опустился бы до попрошайничества и откровенного шантажа! Ногу ему оторвало, да лучше б голову! Без головы он смотрелся бы не так позорно, как без достоинства, от которого так легко готов отказаться. И ещё смеет называть себя художником! Настоящему художнику достаточно одного таланта, и не нужно ни ног, ни рук, ни тем более каких-то пособий!

– Не горячись. Или водка тебе в голову ударила?



Штерн отмахнулся.



– Я, Серафим Васильевич, таких клоунов, как этот Игдрасов, повидал в своей жизни. И знаешь, где я их повидал больше всего?

– Ну?

– Да в гробу! В гробу я их всех видел! И почему так сложно взять и потерять человека? По-тихому. То, что осталось от него. Пока он сам себя не растерял до конца.

– Это, Борис Игорич, называется свободой воли, – Серафим Васильевич подмигнул. – Человек обречён у нас на свободу, как сказал один косоглазый умник. На свободу и демократию. И выбора у него тут никакого нет и не предвидится.



Штерн наполнил стопки.



– Ну, тогда за это и выпьем, – сказал он.



Они выпили, не чокаясь. Посетитель кивнул и вышел. Его гулкие шаги по коридору звучали громко, словно он не удалялся, а маршировал на месте. Сердце академика билось всё сильней, он прижал руку к груди и сел в кресло. Он сидел с открытым ртом, ловил воздух, про себя считая секунды. Взгляд его скользнул за окно, ничего там не нашёл, вернулся в комнату и встретил взгляд президента, мужественного и полного сил, который с ироничной улыбкой смотрел на всё с ростового портрета на стене. Портрет маслом, выполненный рукой самого Бориса Игоревича. Складки на лице художника расправились, сердце отпустило его, и он на миг провалился в какую-то мысленную яму, где не было ничего, кроме горького сожаления. Он моргнул, дрогнувшей рукой налил водки в стопку и пролил немного на стол.



Он оглянулся, прежде чем выпить, и застыл, уставившись на дверь. Дверь была приоткрыта, и в дверном проёме стояло что-то тёмное и чужое. Это тёмное прянуло в комнату, издав глухой стук о пол. То был шаг. Маленький шаг для безымянной ноги, и огромный шаг для всего человечества. Немыслимый шаг назад. Мезозойские болота поплыли в зловонном тумане перед взором Бориса Игоревича. В позеленевшем воздухе отродье из бездны молча шло вперёд. Нога в ботинке и лохмотьях штанины, с кровью, сочащейся из ран, ступала на ковёр, на стол, столкнула бутылку водки и банку солёных огурцов. Она наступала уже на грудь Бориса Игоревича, на его замершее от ужаса сердце, на его побледневшее разом лицо.



* * *



Первый секретарь Союза художников России Сергей Фёдорович Богомолов лежал на диване в своём кабинете. Голый по пояс, с руками, связанными за спиной ремнём, он жевал резиновый кляп и сопел. Огромная женщина, одетая в кожаный костюм и чулки, восседала на нём. Она подняла руку с хлыстом и ударила Богомолова по спине. Он отозвался сладостным мычанием. На столе зазвонил телефон. Женщина вновь собралась нанести удар, но Богомолов заёрзал, и она нехотя слезла. Подошла к столу и взяла телефон в руку. Вернулась к дивану и поднесла трубку к лицу первого секретаря. Он мотал головой и нетерпеливо мычал. Женщина властно улыбнулась и вынула кляп из его рта.



– Богомолов, – сказал он. – Так… так… так…



Он заёрзал и покосился себе за спину. Женщина, одной рукой держа трубку, другой начала его освобождать. Освобождённый Богомолов взял трубку и поднялся.



– Дело приобретает серьёзный характер, – сказал он. – Придётся всё же известить Гнотова.



Он повесил трубку и быстро оделся.



– Нина, – сказал он женщине, сидящей на полу с безучастным видом. – Нашу сегодняшнюю сессию придётся отложить. Дела, не терпящие отлагательств. Ты должна понять… Но я обещаю, мы всё наверстаем в следующий раз.



Женщина встала с пола и молча вышла из кабинета.



Через двадцать минут в кабинет Богомолова вошёл человек со взглядом супергероя. Первый секретарь встал ему навстречу, в руке он держал планшет. Мужчины пожали руки.



– Не хотел вас беспокоить по пустяку, Серафим Васильевич, но без вас нам уже никуда.

– Я слушаю, Сергей Фёдорович, – сказал Гнотов.

– У нас есть сюжет, записанный камерой наблюдения в кабинете Штерна сразу же после вашего ухода. Сейчас я вам покажу, – он провёл пальцем по экрану планшета, включая его.

– Что это такое? – спросил Гнотов через две минуты.

– Похоже, нога, – ответил Богомолов. – Борис Игоревич сейчас находится в больнице, у него потрясение. Ничего серьёзного… Однако сначала мы думали, у него белая горячка. Пока не увидели это.

– Так, запись я заберу. И никаких копий.



Первый председатель смотрел в пол.



– Что же это творится, Серафим Васильевич, – с чувством сказал Богомолов. – Нога разгуливает по городу, отдельно от тела, и бьёт в лицо уважаемого человека, академика. К тому же оставляет безобразные отпечатки на портрете нашего президента. Если это не прекратить…



Первый секретарь не договорил. Мужчина в костюме уже покинул кабинет. Он шёл, и двойная, от двух ламп, тень ползла по стенам коридора, словно бесформенные серые крылья, сотканные из пыли, паутины и лжи. Он, главный специалист по чрезвычайным ситуациям, сотрудник Сакрального Сколково, турбомасон тринадцатой с половиной, скрытой ложи, он один знал, чем чревато для страны сползание в гоголевскую фантасмагорию, где действуют мощные, неуправляемые хтонические силы русского абсурда, где мёртвые души встают из могил, чтобы получить обещанные им социальные льготы.

щаз

перезалил

большое спасибо, Антон!

дай, пожалуйста, свою почту, а то я потерял

79052123901@yandex.ru