Важное
Разделы
Поиск в креативах
Прочее
|
Палата №6:: - О жизни ГуринаО жизни ГуринаАвтор: Crystal_abyss По утру Владимир Николаевич Гурин крепко задумался, да так поглотился развитием мысли, что бессвязно протошнился. Отерся от блевоты ладонью и заспешил к санузлу. Сидел на кромке чугунной ванны и вспоминал стремительные кадры прошлых лет.Поначалу забеспокоился, почуяв нехорошую причину такого беспримерного всколыхновения душевных осадков, но очень быстро остыл и увлекся глазением плывущих из далекого детства картинок жизни. Было немного чудно и очень необычно. Самым первым образом вспомнилось празднование его пятилетия. Маленький юбилей свел за столом много родни и каких-то краснолицых знакомых отца, Вова бегал между сидящих фигур и игрался со сморщенным воздушным шариком. Веселье выдалость раздольным и многошумным. В подарок Вове отец демонстративно сломал правую руку, возвысив отпрыска на расшатанной табуретке и резко ломанув тонкую конечность. Гости одобрительно заржали, кто-то даже затребовал сломать мальчишке вторую руку. Сам же Вова, опаленный огнем резкой боли, осознать торжество юбилея в тот день не сумел. Он сполз линялой рубашкой на холодный пол и тут же плюхнулся сознанием в океан беспамятства. Гости ликовали. Рука была изломана добротно. Нормальный рост и развитие ей не предстояло, так заключил вялый медик, проводивший осмотр малышей в детском саду. Как-то сразу преломилось и обычное развитие Вовы, став после празднования направленным в неясность, а не на здоровый детский рост. Гурин растер пролитую желудком жижу по высохшей и пустой как бамбук руке, нащупал место слома и снова поддался наплывшим картинкам. Отец Вовы был очень склонен калечить ребенка и стремился устроить травму с навязчивой частотой, порой преуспевая. Мать была холодна к пристрастиям мужа и только любовалась образовавшимися нарушениями развития своего сына. Лишь однажды они совместо обварили шею и ухо заснувшему под диваном Вове, но может это были и не они. Вова успел разглядеть только похожие на отца и мать фигуры, укрытые белымии покрывалами, и бесшумно ступающие по паркету. Когда яркая боль обожгла кипятком крепко спящее мертвым сном сознание Вовы, фигуры заспешили расствориться и оставить его лицом к лицу с невыносимым острием, жалящим беспощадно и насквозь его худощавое тело. Кожа на шее так и осталась сморщенной и пурпурно-алой, а фигуры больше не приходили. Опасаясь внезапной боли, Вова стал засыпать в большом чемодане, укладываясь в него также укромно, как когда-то лежал в лоне матери. Ему нравилось рождаться каждое утро, вылезая через узкую щелку железных зубьев молнии, пробираясь к свету с таким же необъяснимым влечением, как и тогда, толкаемый нутром матери в чьи-то покрытые черными волосами руки. Когда он стал слишком велик для помещения в полости чемодана, он переместился спать в платяной шкаф, изрезав свою малогабаритную колыбель, и поломав молнию. Так он определил для себя свою взрослость и окончательный отрыв от прилежания к материнскому лону. Мать же отругала сына за порчу чемодана и более никак не ощутила их разрыва. Впрочем, еще некоторое время Вове, дышащему сны через фанерные стенки шкафа, казалось, что он по-прежнему покидает скользкий лаз матьего тела, выпростаясь в неизменно волосатые черным мехом руки. И эти руки, витающие в пространстве, по локти объятые серой пеной тумана, оторванные от прочих частей тела, принимали Вову крепкими пальцами, вертели его, давили голову и неразличимую грудь, а потом клали в сторону, брали скрипку, и играли в лоне извивающейся матери страшный скрип, смызываемый покрытым слизью смычком. Тогда Вова просыпался и крался к порогу комнаты родительского сна. Там он останавливался, привыкал глазами ко тьме, и смотрел на застывшие куски родительских тел. Ему казалось, что они навечно недвижимы и как-то по-ночному, неуютно смешанны, будто приставлены были конечности отца к телу матери, а ее руки и ноги лежали между холмами их тел. И все это колыхалось неведомой силой и пахло лощеной бумагой с повышенной степенью глянца. Вова невесомо пятился обратно в свой шкаф и забывался столярными снами до первых лучей восходящего солнца. Гурин прервал душевным усилием полет картинок с событиями из детства и посмотрел на себя в зеркало. Стало немного смешно, ведь глянул на него с той стороны амальгамы несуразный лицом и телом мужик, нелепый сосуд для блевоты. Дальшее продвижение напирающих образов прошлого Гурин удерживать не решался, и снова присел на бортик ванны. Теперь впомнились годы школьные, унылые и невнятные. Запомнились они только тем, что все их протяжение составляла нескончаемая зима. У Вовы было пальто, в котором он выживал в кромешном холоде. К карманам были пришиты жгуты, а к ним серые варежки. Выходя в мороз, Вова вставлял в них руки и в один миг становился похожим на рака, у которого вместо пальцев две клешни. Он даже часто мнил себя раком, щелкая клешнями в пространстве и пытаясь схватить любой удобный предмет. Только в те уже годы он впервые потужил о нездоровье искалеченной руки. На уроке рисования он возил кисточкой по листу и получалось у него это до отвратного плохо. Левая же кисть, хоть и была здорова, но управлению упорно не поддавалась и всегда вытворяла кривь и устремление к беспорядку и хаосу. Вова подумал, что он мог бы рисовать, и неплохо, если бы в свой юбилей не был одарен переломом. Впрочем, рисовать ему не хотелось. Не хотелось слушать и выдумывать музыку, не хотелось петь и вникать в изгибы каменных скульптур. Ничего не хотелось, кроме любования искрящимися стружками, льющимися из-под фрезы токарного станка. Так и проскользил Вова школьные годы в абсолютном нежелании ничего. В связи с искалечнностью руки сына, матери выдавали какое-то пособие, она бились за степень инвалидности своего чада, попутно продолжая изощрять с бесноватым отцом какие-то новые способы ущербить его тело. К годам своего повзросления Вова стал меньше зависим от мучений родни. Отец переключил свой садистский талант на бездомных зверей, а мать так и осталась ко всему не причастной. Лишь изредка они кололи Вову иглами или кусали в спину, наверное, становясь безвольными от воспоминаний безраздельных измучений ушедших лет. Вова относился к этому безразлично, как относятся к укусу комара. Где-то даже с сожалением. Картинки детства сменились эпизодами юности, подбираясь к зрелости и маяча на самом никчемном и беспросветном этапе жизненного пути Гурина. После окончания техникума Вова так нигде и не работал. Все мечтал снимать стружку с податливого металла, увлекаясь изгибами и узорами струящихся брызг. Бывало даже, что платил на заводе токарю, дабы тот позволял ему наблюдать за работой с металлом. А в целом жизнь покатилась куда-то в трясину, в спокойное забвение и безразличное безучастие. Отец был избит владельцем неосторожно искалеченной породистой собаки, и как-то не нашел в себе сил продолжать дальше жить. Лишь попросил Вову позволить ему укусить сына в бок. Что-то вроде прощального пожлания. Вова бок не подставил, сказал, что лучше завтра принесет кипятку и даст отцу пролить его на ногу. А ночью изверг умер, так и не причинив предсмертно сыну последнюю боль. Никто не грустил, матери было бесконечно спокойно. Жили они вместе все зрелые годы, до той поры пока мать не споткнулась о бессмысленность своего существования и не усохла пожухлым лепестком. Гурин все смотрел на ее устонченное тело и мечтал вделать во впалый живот огромную молнию, протяженную от дряблой груди до острого паха. Он так сильно запутался в тумане собственного сознания, что думал сам для себя, что существование его этому миру явил чемодан. Тот старый чемодан, который баюкал его многие ночи и который он изрезал ножем. Мать свою он хотел видеть живым чемоданом. Самой яркой мечтой была идея вшить в желтое тело огромную молнию, а внутрь напихать серебро металлической стружки. Он так и не решился на эту свою мечту. Мать завяла, он закопал ее в землю и в глубину своей необъятной души. Остальные годы жил в отчем доме, давясь крохами пособия и сгустками пустоты собственной жизни. Закончив просмотр хроники своей жизни Гурин очнулся все так же, вися на бортике ванны. Блевота высохла, да и не мешала уже, в общем. Только странная ясность глаз напугала Вову с зеркального отражения. Неужели и жизнь-то прошла? Впрочем, скоро пелена снова заволокла и поглотила мутностью взор. А еще через несколько минут Гурин опять перенесся мыслями в начало своей жизни. И снова бессвязно сблевнул. Теги:
-6 Комментарии
#0 10:52 07-09-2007Шизоff
Автор напоминает конкретно укурившегося твинскими бошками профессионального ювелира. Шлифует алмаз за алмазом весь в думках. Колье что надо, разве что бусины похожи. Вот интересно, а как вообще могут возникнуть в голове такие сюжеты, если ты их сам не видел и не испытал? Читая такие вещи, у меня иногода возникает ощуние того, что я сам не могу определить свой статус. Толи я слишком нормальный, а может быть я совсем не нормальный... Как определить нормальность? Мубыш стайл. Великолепное безумие. Повествование - взгляд со стороны. И итог этого взгляда – а надо ли что-то делать самому, чтобы жизнь запомнилась? Наверное, да, чтобы она запомнилась красивой. Но, если человек с детства не знает, что такое красивое, то …. заколдованный круг, дебри. хм.. прямо как себя читаю. из неопубликованного. хорошо или плохо судить не возьмусь. но близко аж до опиздинения. ну не знаю...по мне так скучно, опять же. Сочны некоторые фразы "избит владельцем неосторожно искалеченной породистой собаки, и как-то не нашел в себе сил продолжать дальше жить", абсурд это конечно натуральный сюрреализм, но, Автор, не злоупотребляешь ли ты барбитуратами? Создается впечатление некоторой вторичноси, самоповтора. Нафигатор: Барбитуратами не злоупотребляю, злоупотребляю процессом быть. Спасибо за внимание. Всем почему-то хочется упорно распознать в аффтаре загибающегося наркомана Еше свежачок Путь, на котором нет запасных путей. Путь, на котором все перекрёстки мнимы. Каждый охотник знает — в толпе людей Кто-то фазан. Путь, При котором местность — скорее фон, Нежели фактор скорости и комфорта, Неочевидно явлен в себе самом.... Часть 1. Начало безрадостное.
Один почтенный гражданин вполне солидного вида и выгодного жизненного возраста служил в ЛитПромхозе Главным Куратором и был очень начитанный, особенно всякой классики начитался – ну там, разных Бальзаков, Чеховых, Пушкиных и прочих знаменитых писателей.... А у нас в палате номер три
От свобод дарована свобода, А у нас в палате номер три, Что ни пациент, то Квазимодо. Капают на нервы три сестры, Шлёпаем под ручку я и ты, Шаркаем два брата- акробата. Камеры повсюду, кварц по хатам.... всё на своих местах
вселенная в полном покое стрелка рубильника смотрит на нах отсчитывая тишину до убоя звёзды вписались в кресты точно по кругу не понарошку три медвежонка прут из избы стул поварёжку и детскую плошку.... Strange and crazy.
Странное и совершенно чебурахнутое (охренеть). Вышла из подклети Челядь Дворовая кривобокая подышать свежим воздухом и заодно немножко посучить свою Пряжу на солнышке.... |