Мальтийский крест

Автор: Немец Pro Fide! Pro Utilitate Hominum!
(лат. За веру! На пользу людям!)

Девиз Суверенного Экуменического
Военного Ордена Госпитальеров
Святого Иоанна Иерусалимского,
Рыцарей Родоса и Мальты

1.

Конференц-зал просторен, слишком просторен для этого стола. Узкий длинный стол с банальной бежевой столешницей. В углу оторван кусочек шпона и кажется, что стол надгрызли. Зато посредине маленькая шунгитовая пирамидка — воплощенная в камне алхимическая тайна, древняя мудрость и вселенская сила, исцеляющая все без разбора. Никогда не понимал пристрастие руководителей дарить друг другу всякий псевдомагический хлам… Но пирамидка выглядит законченно и гармонично, не в пример столу, на котором покоится — стол ужасен. Правда, вокруг него восемь черных стульев с высокими узкими спинками. Внутренние перегородки спинок выполнены из вертикальных никелированных трубок. Не самые удобные стулья, но в них присутствует стиль, намек на готичность, и рядом с этим столом они выглядят неуместно.

Но стол не единственный представитель безвкусия в этом помещении: картина на стене — пресный пейзаж в исполнении подмастерья от живописи. Цвета тусклые, мрачные, передний план пуст и скушен, задний замазан малярной кистью черно-зеленым. Именно о таких поделках говорят: «накрасили». Заготовка, которую забыли отдать Босху, чтобы он заполнил ее своими чудовищами, хотя, вряд ли он стал бы работать с таким материалом… Но хуже всего в картине другое — она криво висит. Не настолько криво, чтобы встать и поправить, но достаточно, чтобы это вызывало дискомфорт. Эта чертова кривизна буквально заставляет обратить на себя внимание. Я борюсь с картиной, я не поднимаю на нее глаза, я упорно смотрю на черно-коричневую плоскость пирамиды. И еще, — меня бьет озноб, но я почти не обращаю на это внимания.
— …фидеры надо проверить, а проверить их мы можем только в составе полного комплекта оборудования…

Две плоскости пирамиды обращены к углам стола под прямым углом. Я думаю, что надо взять электролобзик и отпилить от углов столешницы треугольные сектора со всех четырех сторон. Пропилить до самой пирамидки, оставив вокруг нее диск диаметром в 30 сантиметров. Так, для разнообразия, чтобы внести в офисную скуку колорит и свежесть. Тогда столешница будет напоминать… м-м-м… Точно! Мальтийский крест.
— …надо определиться, как будем запитывать узел передачи данных. Через инверторы? Тогда надо организовать 36 вольт…

Господи, при чем тут Мальтийский крест? С какого боку мне привиделись госпитальеры? Что вообще такое этот Крест?.. Ну да, четыре копья, вернее их наконечники. Четыре, как времена года и направления света. Пространство и время? Символ вселенной? Как и шунгитовая пирамидка, — вот в чем тут дело, ее острый пик и четыре грани — это и напомнило мне о Кресте.
— …Евгенийвламирч…

Сквозь окно восточной стены втекает густой матовый свет. От этого окно кажется выпуклым, как волдырь здания на гравюре Эшера «Балкон». Окно беременно утренним солнцем. Но свет не однороден, в его толще отчетливо просматриваются вихри, спирали и… может быть лестницы? Точно, невозможные ступени невозможных зданий все того же сумасшедшего Эшера. Кривые лестничные марши уходят наружу и манят за собой, и кажется, что за плоскостью западной стены начинается другой мир. Мне вдруг приходит в голову, что именно там — в том другом мире, твой след и растаял, потерялся…
— …Евгенийвладимрч, Евгенийвладимрч, Евгенийвладимрч…

Что-то назойливое просачивается в сознание. Реальность липнет к нервным окончаниям, к восприятию, словно октябрьская грязь к ботинкам. Я отрываю взгляд от безумных световых лестниц окна и тут же попадаю в ловушку картины. Проклятье! Эти издевательские три градуса кривизны, словно пришпиленная к стене пощечина! Пустой пейзаж, на котором Босх забыл, или не захотел, изобразить свой ад… Я думаю, что Босх, конечно, ужасен, потому что показывает муки загробного мира, но Эшер ужаснее, потому что показывает невозможность реальности. И еще, — меня трясет, но меня это мало волнует.
— Он Александрович.
— Евгенийалександч, спутниковые терминалы связи по национальной программе которые завтра прибывают и надо обеспечить их доста… ку... по наши… учас… ам… и… про… леди… что… ы… и…

Имя кажется мне знакомым, и это помогает вырваться из плена картины. Я опускаю глаза на шунгитовую пирамиду, а потом перевожу взгляд на говорящего. Им оказывается главный инженер, и, наверное, он обращается ко мне. Прожектор утреннего солнца доносит до моей сетчатки только темный неподвижный силуэт. Эта картина скучна и я смотрю дальше, туда, где вихри и спирали света выходят наружу, за пределы комнаты, за пределы этого мира, — туда, где я тебя еще не искал. Потому что в этом мире я обшарил все. В десятках географических точек и сотнях милых и не очень женщин. Я искал в чужих глазах, улыбках, пальцах, в новых запахах, в словах, интонациях и жестах, даже в несвойственной мне страсти. Я, черт возьми, удовлетворился бы и мимолетным сходством! Даже погружаясь с головой в работу или алкоголь, я не оставлял надежду на то, что рано или поздно тебя найду. Но сейчас, я как-то вдруг понимаю, что здесь, в этом мире, по эту сторону окна, найти тебя невозможно. А стало быть, самое время шагнуть вслед за танцующим вихрем света, туда, где поиск обретет смысл и цель. Я знаю, в моем теле угнездились болезни. Вернее одна болезнь, которая много лет ела мне душу, а теперь принялась и за тело. Но есть ли от этой напасти лекарство?..

— …Евгенийалисаныч, Евгенийалисаныч, Евгенийалисаныч… Женя!.. Женя!!! Ты меня слышишь?!
До меня вдруг доходит, почему я вспомнил Мальтийский крест. Вовсе не из-за шунгитовой пирамиды. Иоанниты, в прошлом госпитальеры — христианские монахи, которые врачуют не только тело, но и душу. Мое подсознание подсказало решение, — ткнуло меня в это решение лицом: лечить лишь болезнь тела без толку. Но где вы, мои спасители? Как мне избавиться от поисков того, что найти невозможно?! От поисков того, на что я напрасно потратил последние несколько лет… Мальтийский орден существует до сих пор, но где именно мне не известно. В городе, на улицах, может быть даже в этой конторе — вокруг столько людей, как определить среди них врачевателей душ? Как все безнадежно… Может быть, отгрызть немножко от края стола? Или нагло заграбастать шунгитовую пирамиду? А может подняться и пойти по стене до провала окна, чтобы броситься вниз — туда, где я тебя еще не искал?.. И еще, — меня колотит, но мне все равно.

Я встаю, упираясь в стену рукой, делаю шаг к окну, и… в самом деле попадаю на лестницу Эшера, потому что пол становится стеной, а потолок полом. Реальность плавно закручивается в спираль против часовой стрелки.
— Женя! Черт!..

2.

— Раздевайтесь.
Я послушно снимаю штаны, потом футболку, кошусь на медсестер. В операционной их, блин, целых четыре. Все в белых халатах, в белых шапочках, лица спрятаны под марлевыми повязками, на руках резиновые перчатки. Не закрыты только глаза, так что возраст не определить. Монахини Дельфийского храма?.. Их движения скупы и рациональны, сверкающие инструменты в их пальцах кажутся уместными, словно специально для этих пальчиков изготавливались. Инструменты стреляют холодными недобрыми бликами. Когда они соприкасаются, слышен чистейший звон высококачественной стали. Ритуальные ножи?.. Медсестры раскладывают инструменты на тележках с колесами, следуя какой-то, скрытой от посторонних, медицинской логике. В моей голове крутятся образы древних ритуалов жертвоприношения, поспешно гоню их прочь.

— Полностью? — уточняю я, хотя, разумеется, и сам понимаю, что снять придется все.
Одна из медсестер поворачивается и смотрит на меня несколько долгих секунд. Ее взгляд бесстрастен, она говорит:
— Да, — и продолжает наблюдать, как я стаскиваю трусы.

Обнаженный мужчина безоружен, обнаженная женщина вооружена, — где я это слышал? В операционной довольно холодно, меня морозит, и мое мужское достоинство представляет собой неприглядное зрелище — мешочек сморщенной кожи. Медсестра отворачивается. Разочарована? Черт бы все это побрал!
— Пусть наденет футболку, прохладно тут, — жалеет меня другая жрица... то есть сестра милосердия.

Я поспешно следую ее совету. Футболка длинная, и скрывает мой сжавшийся от холода и дискомфорта позор. Правда, когда меня уложат на алтарь… блин, на операционный стол, у них будет возможность рассмотреть мои органы во всех подробностях. Может даже похихикать над ними. Плевать, к тому времени я буду в объятиях спасительного наркозного сна. На язык просится фраза, исполненная патетики: Приди же, Гипнос, могучий бог сна, приди, избавь меня от страданий!.. Молчу. Декламировать глупые реплики, лежа без трусов на жертвенном алтаре — такое мне по силам.

Откуда-то из коридора доносится детский плач. Не громкий монотонный плач, без завываний, без истерических нот. Так дети плачут не от боли или обиды — от страха. Я слышу его последние двадцать минут.
— Ложитесь.
Операционный стол снабжен двумя штангами для ног, такими оборудуют гинекологические кресла. Я не тороплюсь закинуть на них свои конечности.

— Ноги сюда, — медсестра не согласна с моим не желанием разверзнуться гениталиями наружу.
Ничего не поделаешь, — проклиная все на свете, задираю ноги на штанги. И… о черт! Она привязывает мои колени бинтами к этим железякам! И еще, — детский плач, он не прекращается. Я закрываю глаза, ожидая прихода анестезиолога, как избавителя. Ведь он вкачает в мои вены наркоз…

В коридоре кричит медсестра:
— Вернитесь! Куда вы собрались?!
Я живо представляю себе, что там творится. Три или четыре сестры милосердия стоят поперек коридора, организовав таким образом живой заслон, а сквозь них пытается прорваться дед в инвалидной коляске. Дед гудит в ответ:
— Не дам чинить над собою насилие!

Я видел уже эту картину. У деда обе ноги плотно забинтованы по самые колени. Так плотно, что коконы бинтов смахивают на валенки. Что у него за проблемы мне не известно, но сквозь бинты просачивается желтоватая жидкость, и к вечеру «валенки» деда всегда в мутных разводах. Инвалидное кресло дед не покидает. С утра он прикатывает в курилку и дремлет там, пока не приходят медсестры, чтобы насильно отвести его на перевязку. Тогда дед просыпается и пытается удрать. Мужики угощают его куревом, но это опасно, — дед вполне способен уснуть с горящей сигаретой в зубах.

Курилка — точка сосредоточения безысходности всего отделения. Парень лет двадцати пяти с обожженными ногами, так же, как и дед, перемещается на инвалидном кресле. От попыток распрямить ноги у него лопается кожа, — он не встает, он много курит и всегда молчит. Парень худощавый, даже стройный. На левой руке от локтя до кисти замысловатый орнамент татуировки. Его легко представить несущимся на скейтборде с горы, или висящим на стропах парашюта, или крутящим сальто над водной гладью… Он молчит, он много курит, он смотрит в пространство перед собой. Я понимаю этот взгляд — парень рассматривает свою боль и тоску, недоумевая по поводу их существования.

Витя худой, даже какой-то иссохший. Ему сильно за сорок. С головы до пят его тело покрыто синими размытыми наколками. Идентифицировать большинство татуировочных узоров и надписей невозможно. У него тоже ожоги ног. «Что с тобой стряслось?» «Да лампа паяльная взорвалась. Старая, травила, зараза…» Синтетика китайских «пластмассовых» штанов, как он сам их назвал, орошенная горящим бензином, горела и плавилась вместе с кожей, перемешивалась с ней. Такая вот напалмовая сварка. Витя здесь уже пять недель, и до сих пор каждое движение дается ему не просто. Но он ходит, — стонет, тихо матерится, но мало помалу перебирает ногами и костылями до курилки, выкуривает две или три сигареты, и медленно ковыляет назад. На койку он ложится четыре минуты, встать успевает за три.

Я стараюсь попасть в курилку, когда там нет никого. Мне не удобно, что я прихожу туда на здоровых ногах.
— Когда ели? — с порога спрашивает анестезиолог.
— В час где-то.
— Час?! — возмущается он. — Да вы что?!
Я чувствую себя устрицей, которую выдрали из панциря. Таким себе беззащитным моллюском. Трудно общаться с миром, обращая к нему не лицом, а промежность, тем более, не понимая, что этот мир от тебя хочет. Интересно, доктор в курсе, что орет на устрицу, насильно вырванную из панциря? Я говорю:
— А что?
— Нельзя ничего есть за четыре часа до операции!
— Я и не ел. Час дня в обед был.
— А-а… Мне послышалось, час назад…

Медсестра обрабатывает спиртом мою ногу у самого паха. Я не смотрю в ее сторону, и так понятно, что мои яйца в двадцати сантиметрах от ее лица. Проклятье! Много раз женские лица были в непосредственной близости от моих яиц и, конечно, в соприкосновении с ними, но никогда я не испытывал от этого такой дискомфорт! Я скашиваю глаза вправо и наблюдаю, как другая жрица вводит мне в вену иглу. Ее лицо близко и я могу рассмотреть ее глаза очень детально. Они карие, в правом на радужной оболочке ниже зрачка маленькая черная точка. Ровные, будто нарисованные, брови, ресницы аккуратно подведены черной тушью. Морщинки вокруг глаз едва различимы. Я думаю, что ей лет двадцать пять. Я говорю:
— Девушка, этот пациент будет жить?

В иглу уже вставлена капельница. Сестра милосердия поднимает на меня глаза, и я вижу в них лукавые искры, — жрица улыбается. Я думаю, что это хороший знак.
В коридоре Дамир спорит с медсестрой:
— Да нет! У меня уже ничего не болит!
Дамиру одиннадцать лет. Товарищ вылил на него пол ведра кипятка в бане. Дамир носится по отделению, не обращая внимания на свои ожоги, хотя прошло всего пять или шесть дней. Вчера он представил мне такую картину: откинул одеяло, развязал халат, минуту изучал свои гениталии, потом обратил ко мне радостное лицо и возвестил:
— Дядя Женя, у меня писюн зажил!

С чем я его искренне и поздравил. У парнишки с десяток выпусков «Игромании», и листая их, мы активно обсуждаем «шутеры» и «симуляторы». Одним словом, наши интересы во многом совпадают, и за это он ценит мое общество. Пожалуй, Дамир, единственный источник позитива на все отделение… Значит, опять бегает по коридору, а медсестры пытаются загнать его в постель. На секунду я забываю о том, что лежу на алтаре… блин, на операционном столе, и мне хочется улыбнуться. Я думаю: да и черт с ним! У них работа такая, каждый день чей-нибудь хер наблюдают. И еще, — я вдруг вспоминаю, где видел такую же точку в радужной оболочке глаза ниже зрачка. В твоем правом глазу. У меня перехватывает дыхание.
— Хорошо. Начинаем.

Медсестра склоняется над моей рукой, верхняя пуговица ее халата расстегнута, и я вижу впадины выше ключиц и начало ложбинки между грудей. Ее шею опоясывает тоненькая цепочка белого металла. Девушка склоняется ниже, и наружу выскакивает круглый серебряный медальон, размером с двухрублевую монету. Мое лицо вдруг вспыхивает сотней пылающих точек, наверное, начинает действовать наркоз. Но я все еще не могу оторвать от медальона взгляд,— на нем отпечатан Крест. Мальтийский крест. Госпитальеры?! Я говорю:
— Девушка, вы спасете меня?
Если она что-то и отвечает, я не слышу — Бог сна выключает мое сознание.

3.

В конференц-зале новый стол. Основательный дубовый стол. Вполне уместный и гармоничный. Черные стулья с высокими узкими спинками теперь полноправные члены интерьера, — их цвет и форма прекрасно сочетаются со светло-кофейной столешницей, и массивностью всего стола в целом. Окно восточной стены закрывает жалюзи. К тому же время идет к вечеру, солнце уже на западе. А картина… она исчезла! В память о ней на стене остался шуруп. Он тоже вкручен криво, но шуруп — не картина, он не беспокоит меня. Ни Босха, ни Эшера, ни других миров. Только шунгитовая пирамидка по-прежнему на своем посту — все так же ловит космическую мудрость и проецирует ее на участников совещания. Интересно, мои коллеги чувствуют энергетическую подпитку вселенной?..
— Евгенийвладимрч, как самочувствие? — Начальство снова запамятовало мое отчество. Да и бог с ним, я к отчествам равнодушен.
— Спасибо, — этот вопрос мне задали сегодня уже раз пятнадцать. Оно и понятно, сотрудник свалился без чувств прямо на совещании — такие новости по коридорам конторы разносятся быстрее, чем ip-пакеты по компьютерным сетям. Как правило, я отвечал: «Не дождетесь», но главному инженеру, пожалуй, такое говорить не следует. — Полный порядок.

Коллеги нынче предусмотрительны и тактичны. Они считают меня жертвой переутомления.
— Женя, что случилось то?
— Да что случилось… Работа, мать ее. От нее даже кони дохнут, если ты не в курсе.
Сотрудники понимающе кивают и стараются лишний раз не нагружать меня своими проблемами, идут к моим коллегам в соседний кабинет. Целый день я злорадно улыбаюсь, неторопливо пью кофе и бессистемно брожу по Интернету. Скоро меня раскусят, и лафа закончится, так что надо ловить момент.
Главный инженер обводит всех взглядом и говорит:
— Хорошо. Начинаем.

Где я уже это слышал?.. м-м-м…Ну да, алтарь с железными штангами для ног, Дельфийские жрицы в белых одеяниях и медальон, на котором оттиснут Мальтийский крест. И еще искры в карих глазах сестры милосердия. И в правом, на радужной оболочке ниже зрачка едва различимая черная точка.
— Дорожники порвали нам оптику в третьем микрорайоне. Игорьвиталич, подними схему участка, бери машину, кабельщиков и на восстановление. Это надо сделать сегодня…

Две недели послеоперационного времени потрачены на безрезультатные поиски. Видишь, я снова тебя ищу. Я бродил по коридорам госпиталя, всматриваясь в глаза всех подряд медсестер, но так и не нашел те самые, с лукавыми искрами, с малюсенькой черной отметиной в радужной оболочке правого глаза. Я сижу перед дубовым столом, смотрю на шунгитовую пирамиду и думаю, что возможно, сестра милосердия с серебряным медальоном мне просто привиделась. В конце концов, у меня была температура, я едва держался на ногах и вообще… Но я гоняю эту мысль. Нет-нет-нет! Скорее всего, ты ушла в отпуск, или уволилась, или еще какая-нибудь хрень… Ты где-то есть. Где-то в этом городе. В этом проклятом городишке с населением в восемьдесят тысяч человек. Не так уж и много, если задуматься. Но, черт возьми, и не мало, чтобы проверить каждого! То есть каждую. Тоска…

— Пришли две стойки DSLAM. Евгенивладимрч, уточни по проекту, на каких участках мы их должны смонтировать.
— Угу.
— Сроки сжаты, как всегда, так что не затягивай. Утром в понедельник этот вопрос должен быть решен.
Я автоматически киваю, не отрывая взгляд от пирамиды. Я думаю, может таки стащить ее? Поставлю на полку перед стойкой с мечами, пусть ловит целительную силу и космическую мудрость у меня в квартире. Не то, чтобы я в это верил, но пирамидка симпатичная. А где мы будем монтировать DSLAM-овские стойки я и так прекрасно знаю. С каким удовольствием я бы променял это знание на твой телефон, или хотя бы имя…
— Иринавалерьевна, что за проблемы были с каналами?
— Замирание на Игриме. В сводку подали.
— Хорошо. Если повторится, готовьте бумагу на профилактические работы…

Шов чешется, но прилюдно засунуть руку в штаны я не решаюсь. И так же чешется в голове вредная занудная мысль, о том, что бродить по городу и заглядывать в глаза всех подряд девушек — занятие безнадежное. Чтобы такое засунуть в голову, чтобы расчесать — разодрать эту напасть? Алкоголем не вымывается, я проверял. То есть вымывается, но ненадолго. Надо было попросить врачей ампутировать мне эту манию поиска. Эх, мои неулыбчивые эскулапы, вы поправили мое тело, вернули здоровью стабильность, но как же с душой?..
— Евгенийвладимрч, в понедельник получишь акты выполненных работ по спутниковым терминалам.
— Гут.
— Что?
— Понял, говорю.
— Хорошо. Если вопросов нет, то у меня все.
Коллеги поднимаются и выходят. Главный инженер делает пометки в толстом ежедневнике. Я сижу, дожидаясь, пока последний сотрудник покинет помещение, затем спрашиваю:
— Олег Николаевич, вы знаете, что это такое? — Я указываю на пирамидку.
Шеф молча меня рассматривает, он ждет разъяснений. Я даю их ему:
— Шунгит, это докембрийская горная порода. С давних пор алхимики и всевозможные маги считали, что этот камень наделен сверхъестественной силой…
— Забирай, — обрывает мою лекцию начальство. — Я давно заметил, что ты на нее пялишься, как удав на кролика. Забирай, и больше не падай на моих совещаниях.

Я поспешно сгребаю пирамидку и прячу ее в карман пиджака, попутно бормочу: «спасибо» и «боже упаси», поднимаюсь и направляюсь к выходу. Мне вдруг приходит в голову: уж не госпитальер ли часом мой уважаемый начальник? Ведь только что он чуть-чуть позаботился о моем психическом состоянии. У самой двери я останавливаюсь, оглядываюсь на главного инженера, но спросить такое не поворачивается язык. Я перевожу взгляд на торчащий в стене шуруп, говорю:
— Кстати, а где картина?
— Могу ее тоже тебе отдать. Сто лет хотел ее выбросить, все руки не доходили.
Я возвращаю взгляд на шефа, внимательно смотрю ему в лицо. Черт, я и не предполагал, что у него имеется вкус к живописи.
— Нет, спасибо, хватит и пирамидки, — отвечаю я, и зачем-то добавляю, — надо и шуруп выкрутить, а то он торчит криво…
У шефа звонит сотовый, он подносит его к уху, но прежде чем ответить на звонок, говорит мне:
— Иди уже. Эстет хренов.

Размышляя над тем, что сегодня все происходит как-то чуть-чуть не так, я покидаю конференц-зал. И еще я думаю, что вечером все-таки стоит выпить. Хорошо так, качественно врезать по вискарю. И так с этим госпиталем ни капли спиртного. Хотя дело не в этом… Я чувствую безразличие и усталость, — не физическую. Усталость, которая приходит вслед за опустошением. Да, надо выпить — сделать паузу в бесконечном и безнадежном поиске. Чтобы завтра начать его снова.

4.

Остатки виски я переливаю в плоскую металлическую фляжку, прячу ее во внутренний карман пиджака. В квартире тихо, слышно как в ванной капает из крана вода. Кап, пауза в четыре секунды, кап… Одинокий звук. Телефоны молчат. Никто не звонит, никуда не зовет.

Я выключаю свет, подхожу к окну и отдергиваю штору. Вечер, темно, в свете фонарей клубится снег. Издали кажется, что фонари в тумане. Надо пройтись, развеяться. Может быть, завалиться в бар, туда, где шумно и много людей. Добавить в кровь алкоголя и, если не напьюсь раньше времени, познакомиться с милой или не очень девочкой. Вдруг мне повезет, и я найду карие глазки с лукавыми искрами?.. А то и просто поболтать с кем-нибудь на отвлеченные темы. Да, надо избавиться от тишины, хотя бы на этот вечер. Ключи, сигареты, мобильный, ботинки, пальто. Открыв дверь, задерживаюсь, оглядываюсь на темный коридор. Кап, пауза в четыре секунды, кап… Звук безразличия. Моей собственной квартире на меня наплевать. Захлопываю дверь и выхожу на улицу. В кармане пальто нащупываю пирамидку — забыл выложить, но решаю не возвращаться.

Минус пять, безветрие, снег тихо ложится под ноги — отличная погода для вечерней прогулки. Неугомонная детвора носится по двору, барахтается в сугробах и с гиканьем бросается снежками. Снег сухой и толком не лепится, так что снежки в полете распадаются, оставляя за собой, словно хвосты комет, искрящиеся в свете фонарей шлейфы. Молодежь вся поголовно без шапок и с бутылками пива. Молодежь многословна и в смехе нарочито громка. Я достаю из внутреннего кармана фляжечку, отглатываю живительной eau de vie. Мне тоже становится чуть-чуть веселее.

По обе стороны от аллеи пунктиры желтых фонарей удаляясь, сливаются в сплошные линии, чуть размытые падающим снегом, и светящимся клином указывают на парк. Туда я и направляюсь. Парк молчалив и пуст. Вечер пятницы больше способствует алкогольной релаксации, а не пешеходным прогулкам, — весь народ в клубах и барах. Передо мной, метрах в десяти, неторопливо бредет девушка в коротеньком красном пальто. На фоне снега этот алый слишком ярок и я поневоле обращаю на девушку внимание. Толстый белый шарф обвился вокруг шеи и положил свою лапу ей на спину. На ногах черные узкие джинсы, и черные замшевые сапожки с металлическими пряжками. На плече коричневая кожаная сумочка, на руках черные перчатки. И еще, — ее плечи, они вздрагивают. Плачет?

Девушка останавливается у скамейки, счищает с нее снег, садится на край. Теперь я вижу ее лицо. Челка бросает тень на глаза, но носик, розовые губки и румянец от мороза на щечках я вижу отчетливо. Она снимает перчатку с левой руки, достает из сумочки сигареты, прикуривает. Когда она подносит сигарету к губам, я замечаю, что ее пальцы мелко дрожат. И еще, — на безымянном пальчике левой руки тоненькое золотое колечко.

Я раздумываю всего мгновение, потом направляюсь к девушке, выуживая по дороге из кармана фляжку. Она не обращает на меня внимание, и только когда я сажусь перед ней на корточки, поднимает глаза. В них стоят слезы. Я протягиваю ей фляжку и говорю:
— Глотни, это поможет.
— Что это? — ее голос едва заметно вибрирует.
— Эликсир от грусти, тоски и депрессии. Dewar’s. Виски. Очень хороший.
Она принимает фляжку, делает маленький глоток, задумчиво смотрит мне в лицо, так, словно что-то пытается вспомнить, потом прикладывается к фляжке еще раз.
Горлышко в железной посудине совсем узенькое, так что от двух глоткой девочка не окосеет. Я не против, если она сделает еще пару заходов. Девушка говорит:
— Никогда раньше не пробовала виски.
— Обожди минуту, сейчас поймешь, в чем его прелесть.
Она отдает мне фляжку, я тоже делаю глоток, прячу фляжку в карман пальто. Пальцы натыкаются на пирамидку, я достаю ее, секунду рассматриваю, потом думаю: «да и черт с ней», и протягиваю девушке. Говорю:
— Держи. Когда будешь ложиться спать, положи ее возле головы. Это не просто пирамидка, это антенна, она улавливает вселенское спокойствие и проецирует его на своего хозяина. Все проблемы как рукой снимет. Утром проснешься веселой и счастливой.
— И что — это правда?
— Понятия не имею, — я смеюсь. — Но что-то в этом духе произойдет обязательно.
— Я так и сделаю.
Она принимает пирамидку обеими руками, внимательно ее рассматривает. Я поднимаюсь. Девочка в печали, наверняка, ей хочется побыть одной, а я не люблю навязываться. Я говорю:
— Ну, счастливо. Не грусти.
— Ты куда? — она вскидывает на меня глаза, в ее голосе больше нет вибрации, но в нем слышится легкое удивление, и… быть может испуг?
— В бар. Или в магазин. Eau de vie в моей фляжке заканчивается, а я бы добавил еще, пожалуй.
Она молча изучает мое лицо. Что там происходит в этой прекрасной головке? Боится оставаться одна? Бедная девочка тоже кого-то ищет и отчаянно не может найти? Как я тебя понимаю, ведь все мы кого-то ищем… Она говорит:
— О дэ… что?
— Eau de vie — вода жизни. Французы придумали так обозвать бренди, ну а я называют все, что имеет крепость в сорок градусов и не воняет водкой. Мне нравится само словосочетание. Сама подумай: вода жизни! Разве не прелесть?
Она отводит глаза в сторону, спрашивает тихо:
— Можно мне с тобой?
Конечно, почему бы и нет! Я протягиваю ей руку, она возвращает на меня взгляд, берется за мои пальцы, поднимается. Я говорю:
— Как тебя зовут?
— Ира.
— Гут, я Женя.
— Я помню.
Помню?.. Свет ближайшего фонаря теперь освещает ее лицо полностью, и я вижу, как в карих глазах прыгают лукавые искры. Аккуратные черные брови, словно нарисованные тонкой кистью. И в правом глазу на радужной оболочке ниже зрачка маленькая черная точка. Только морщинки вокруг глаз стали немного заметнее. Господи, неужели это ты?! Но ведь так, черт возьми, не бывает! Я же просто вышел пьяный пройтись, подышать воздухом, с кем-нибудь поболтать!.. Или бывает? Какого черта я сомневаюсь?! Разве не этого я искал? Или мой поиск затянулся настолько, что стал самоцелью? Ну уж нет! Но… Неужели это возможно?.. Господи, девочка, может быть, я сто раз проходил мимо, но не обращал на тебя внимания, и линии наших маршрутов пересекались, но не завязывались. И чтобы они завязались, тебе нужно было подкурить дрожащими пальцами сигарету, сидя в одиночестве на заснеженной лавочке, а мне предложить тебе глоток алкоголя. Такое не запланируешь, не предугадаешь… И вот ты здесь — передо мной! Я задерживаю дыхание, я пытаюсь унять дрожь, я слышу, как в грудной клетке мечется обалдевшее сердце. Девушка улыбается одними глазами. Она говорит:
— Давай не пойдем в бар. Там шумно. Купим чего-нибудь в магазине и еще погуляем по парку, а?

Я отчетливо вспоминаю себя, лежащим на жертвенном алтаре с привязанными к железным штангам ногами. Индивидуальность, обращенная к вселенной сморщившимися гениталиями. Черт, ведь она же все это видела! Мне становится неловко, но слава тебе Господи, «живая вода» в моей крови не позволяет конфузу перерасти в ступор. В конец концов, жрица мне улыбалась, да и потом, — хуже, чем она меня видела, я уже не буду. Да, те глаза поверх марлевой повязки, когда она колдовала над иглой в моей вене — это они и есть. Никаких сомнений. И еще, — где-то под этим толстым шарфом, под красным воротником пальто и под тканью блузки, или что там на ней надето?.. там, прижавшись к ее груди, покоится медальон, на котором оттиснут Мальтийский крест. Моя милая врачевательница душ… Я стараюсь успокоиться, я отпускаю ее пальцы, одной рукой закрываю глаза, второй хватаюсь за сердце. Я возвещаю:
— Черт побери! Так ты наблюдала меня без портков на вашем проклятом жертвенном ложе! Боже, за что ты так не любишь меня?!
Сквозь пальцы я наблюдаю за ее реакцией. Девушка улыбается. Она говорит:
— Да. И кстати, весь наш бабский коллектив пришел к выводу, что ты очень даже ничего.
Мне хочется упасть в снег, кататься и истерически хохотать. Я держусь из последних сил, но смех все равно прорывается. Я готов расцеловать всех медсестер, которые в тот злополучный день рассматривали мои гениталии. И девушка, — Ира, наверное, она понимает причину моего веселья, потому что все время, пока меня одолевает смех, с ее лица не сходит улыбка. Наконец, я успокаиваюсь, беру ее за руку, и тащу прочь из парка.
— Ира, куда ты пропала? Я две недели искал тебе по всему госпиталю?
— Правда?
— Истина высочайшей пробы.
— Я в отпуске…
Я думаю, может быть, я слишком пьян? Может быть, мне все это мерещится? Я сжимаю в кармане фляжку, как что-то безоговорочно реальное, как что-то, что не позволит фантазиям возобладать над действительностью. А в моей правой руке твоя маленькая ладонь. И сквозь тонкую кожу перчатки я ощущаю тепло твоих пальцев. И еще я чувствую кольцо. Тоненькое золотое колечко. Замужем? Черт!.. Я хочу выяснить это прямо сейчас, но вдруг ты подтвердишь мои худшие опасения, да и что ты можешь ответить, когда на твоем пальце этот проклятый символ супружества?! Но где тогда он? Почему ты ходишь одна по парку и тихо льешь слезы?.. Он тебя бросил? Изменил? Проклятье! Я не могу заставить себя произнести ни один из этих вопросов. Может быть, потом… Главное, что ты сейчас рядом... И я тащу ее по заснеженной аллее, и мелю без разбора все, что приходит в голову:
— Ира, Ирочка! Мы не пойдем в парк. Ты замерзла. Мы зайдем в магазин, а потом пойдем ко мне. Я сделаю тебе горячий кофе с ромом, ты согреешься. Ты согреешься, и настроение у тебя поднимется. Я поставлю приятную музычку, у меня много ее. Тебе нравится музыку?.. Я приготовлю чего-нибудь поесть, мы поужинаем, потом посмотрим какое-нибудь кино, ты любишь кинематограф?..
— Женя, ты живешь один? — в ее голосе тень сомнения, но я крепко держу ее за руку, так крепко, что даже захоти она вырваться и убежать, вряд ли это получится. Я не могу позволить себе упустить тебя снова.
— Да. Я живу один. Уже давно, — и вдруг останавливаюсь, заглядываю ей в глаза и спрашиваю. — А… ты?
И, блин, пугаюсь собственного вопроса. Она смотрит мне в глаза спокойно, но на дне ее зрачков ворочается тоска. Она говорит:
— Я тоже.
У меня отлегает от сердца. Черт с ним, с кольцом. Может оно не слазит с пальца, или ты его носишь в силу привычки. Расскажешь потом, если захочешь… Я говорю:
— Твой серебряный медальон. Он все еще на тебе?
— Откуда ты про него знаешь?
— Я его видел, когда ты ставила мне капельницу. Ты знаешь, что на нем изображено?
— Крест.
— Мальтийский крест. Символ госпитальеров. Это древний рыцарский орден. Они защищали христианских паломников, которые толпами перли в Иерусалим. Защищали от бандитов и вообще от всяких сарацин. При каждом храме госпитальеров были госпитали, там монахи лечили своих подопечных. Но поскольку они были монахами, за одно несли людям слово Божье. Короче, оказывали полный спектр услуг: врачевали и тело, и душу. Ты носишь на груди символ врачевателей душ.
— Мне его подарил один хороший человек. Давно. Да, тогда он мне очень помог. Вылечил мне душу…
Я тоже тебе помогу, девочка. Мы поможем друг другу. Я говорю:
— Тогда, в госпитале, я спросил, спасешь ли ты меня? Наркоз меня вырубил. Что ты сказала?
— Да.

В бутылке вина осталось на треть, маленькая плоская свеча в жестяной гильзе иссветилась на половину. В колонках бархатно бормочет Sade. Я рассказываю какие-то дурацкие глупости, и именно так ты их и называешь: «дурацкие глупости», но все равно смеешься над ними. В твоем смехе слышится плеск воды. Твои глаза похожи на кофе, они влажны и глубоки, и в их толще носятся искоры — электричество радости и беззаботности, — признаки выздоровления. Я замолкаю, я приближаюсь, и ты тянешься ко мне навстречу губами. Ты пахнешь вином и ежевикой.

Я подхватываю тебя на руки и укладываю на кровать, но ты говоришь: «подожди» и убегаешь в прихожую, возвращаешься через пару секунд и на полочке у изголовья кровати устанавливаешь шунгитовую пирамидку. На безымянной пальчике лево руки я не вижу больше никаких колец. Ты улыбаешься, говоришь:
— Это чтобы завтра утром мы проснулись счастливыми.
А потом расстегиваешь на шее цепочку, снимаешь с нее медальон и протягиваешь мне. Я смотрю на тебя вопросительно. Ты смеешься, поясняешь:
— Ты же госпитальер. Тебе он нужнее.

И я думаю, а почему бы и нет? В конце концов, каждый человек немного госпитальер, чуть-чуть врачеватель душ. И потом, не так уж и важно, кто кого спасает. Важно, что это вообще происходит. На благо людям, — разве не этого хотели рыцари Родоса и Мальты?
А дальше… ты проливаешься потоком нежности, твоя ласка обрушивается на меня, как водопад. Я глотаю ее, впитываю, насыщаюсь. Я едва способен дышать. Я забыл слова, разучился говорить, моя гортань способна издавать только стоны и хрип. А в сознании, — там пульсирует единственная мысль. Мысль, вместившая в себя смысл всего сущего: я нашел тебя, и больше никогда не отпущу. И никакого другого смысла в эту микросекунду жизни вселенной мне больше не нужно. Пусть шунгитовая пирамидка разошлет эту мудрость по всему бескрайнему космосу.

Ты спишь, и во сне льнешь ко мне, прижимаешься всем телом. В квартире тихо, слышно, как в ванной капает из крана вода: кап, пауза в четыре секунды, кап…. И еще я слышу твое дыхание. Оно пахнет вином, ежевикой и умиротворением. Спи, милая, завтра нас ждет целая жизнь. И начну я ее с того, что отремонтирую кран.

04.12.2007