Поздняя жизнь. Зима

Автор: Ёлыч *
Вот и наступило ноль первое ноль первого ноль восьмого. СНГ, дорогие товарищи.

*
Приезжаю к маме – смотрит телевизор. Хоккей! Без звука, правда.

*
Девять вечера, минус тридцать с чем-то и хиузок. Так холодно, даже асфальту холодно, он промёрз, просветлел: стал светло-серым в крапинку. А я в осенних перчатках, подмышкой нелепая папка (зачем я её таскаю? оставил бы в кабинете), в руке пакет, в пакете Достоевский.

От "Агропрома" вниз, жамкая по снегу каблуками: мимо заиндевевших брошенных машин, толстых от инея деревьев и оград. Перчатка надета на кулак – так теплее, а ещё нужно его разжать, открыть кодовую дверь и ещё одну, позвонить, обняться, разуться, переодеться, найти шерстяные носки, накинуть на плечи старую дублёнку и усесться статуем на масляный обогреватель, чувствуя тающее пощипывание в кончиках пальцев. Серьёзная зима.

*
– Алло, Оля? Привет. Это Ксюша из Красноярска.
– Павлова?
– Нет, не Павлова. Я теперь Елинская.
– Дожала ты его, значит…

*
Встречаем тётю Веру из Кемерово. Морозный пар с выхлопными газами, запах чебуреков. Тёмные салоны междугородних автобусов. В киоске автовокзала сборник Литпрома, "Духлесс" Минаева, разнокалиберный Веллер и последний роман Гришковца.

Лидия Игнатьевна уже в морге. Всё, что напоминает – бугристо заправленная кровать и клочки последней кардиограммы в кошачьем туалете.

Надя, Женик и тётя Вера говорят громко, все враз. Пьют водку.

Полночь, Ксюша рассказывает перед сном. Она так и не смогла вспомнить что-нибудь хорошее о бабушке, сбивалась на неродного деда, шахтёра из городка Берёзовский: как поднимал её на ладони и покачивал, как отправлял её почтовым голубем в другую комнату к жене во время семейных ссор. Как хорошо выглядел и какие планы строил в палате онкологии после бессмысленного при четвёртой стадии хирургического ножа.

*
Мышонок у подъезда как-то неуверенно просеменил мимо меня и забился в угол. Я подумал, что он замёрз и хочет домой, в родную вонючую шахту мусоропровода, открыл дверь и жду. А он отполз от стены немного, завалился набок, прощально дёрнул лапками и вытянулся. Шёрстка на брюшке почти сразу заиндевела.

*
"Газели" с покойницей всё не было; ждали, спрятавшись от мороза в "Бюро ритуальных услуг". Деревом, лаком, столяркой пахло в зале. Рассматривали выставленные гробы: и трапеции тебе, и овалы, и блестящие громоздкие шкатулки. Ассортимент впечатлял. Изучали ценники на массивных бездарных крестах и пышных венках, читали надписи на лентах. Вдоль стойки, украшенной мощной кадкой с запылённой драценой, изредка перемещались офисные девки – потасканные, намазанные, во всём черном – но при мини-юбках.

*
Из правил посещения кладбищ можно узнать, что на погосте запрещено: пасти скот, резать дёрн, добывать песок и глину, разводить костры. Ломать зелёные насаждения и рвать цветы. Ездить на велосипедах, мопедах, мотороллерах, мотоциклах, лыжах, санях. Находиться на территории некрополя после закрытия. Производить погребение умершего без регистрации захоронения. Присваивать чужое имущество, производить его перемещение и другие самоуправные действия. И птицеловам вход воспрещён. Всем прочим – welcome.

*
Могильщик в серых валенках, с ласковым, одухотворённым в ожидании водки лицом, бережно развязал кисти рук, ступни, ослабил узел платка. Из поехавшего вправо мёртвого костяного кулачка стали вываливаться платочек и тонюсенькие свечечки.

*
Там же, тогда же и день спустя: Вот, отмучилась. Бог дал, бог взял. Да, далеко теперь переселилась наша Лидия Игнатьевна. Ну, как ночевала на новом месте? Молчит. Значит, хорошо. Да! как говорится – приказала долго жить! Ну, мы к тебе будем приходить, а ты к нам – не приходи. Мама, мамочка моя! Как она мучилась, господи! И мы всё успели, и прибрались, и напоила её в последнюю минуту… Смотри, какие у меня дочери, родные, подруги. Как мне помогают. Царствие небесное Лидии Игнатьевне, моей маме.

*
– Машин понаставили – ни проехать ни пройти.
– Все дворы заставлены.
– А говорят, плохо живём. В каждой семье по две машины.
– Вот было бы такое при коммунистах.
– Что вы!
– Вот и сказано – будет человек, голова – во! а ноги – во. Ходить не сможет, будет валиться. Только на машинах…
(мама и тётя Вера)

*
Летит по трассе, обгоняя нас, чёрная нерусская машина с мигалками и прочей цветомузыкой – это едет феодал.

*
Могу представить тебя маленькой. Тихая, с застенчивой улыбкой, смотришь снизу вверх.

В одном из углов двенадцатиметровой гостинки живут твои друзья. Здесь кукла Мальвина, руки-ноги на грубых шарнирах, шарниры замаскированы панталончиками и рубашечкой. Рядом с нею тёзка слепого жеребца из сказки Ушинского – пластмассовый конь Догони-Ветер. А вот резиновый слон Шанга с обгрызенным хвостом и волк из "Ну, погоди", он из поролона на металлическом каркасе, лапы и глумливую морду можно с чувством покрутить. А ещё есть шкатулка и в ней сокровища – стекляшки, бусинки, дешевые цепочки, наряды Мальвины и ошейники кошки Матильды: парчовые тесёмочки с пришитыми Ксюшей рюшечками и блёклыми бусинками. Здесь же лежит любимая книжка, называется "Чук и Гек", автор неизвестен. В комнате ни одного бантика – с третьего класса тебя подстригают под Мирей Матье. Ксюша просит маму купить луноход – он с пультом, на гусеничном ходу, можно сделать одеяло валиком и заставить игрушку вскарабкаться – видела такой в гостях. Но мама манкирует.

*
Шангу нашёл в инете. Был такой слоник, жил в московском зоопарке с женой Молли, прославился художественными наклонностями – рисовал на стенах слоновника свёклой и навозом.

*
– Нет, Лена, на свадьбе у Б. не были. Ну, у меня тут Толик выступил, пришёл в пять утра, никакой, со встречи выпускников, встать не смог и меня одну не отпустил, сказал, что мы семья, вспо'мнил…

*
"Триста похмелий в году – это паранойя". Чарльз Буковски

*
Захожу к письменнику с утреца, творец с бадика, что-то читает с монитора компа и плачет. Что читаешь, говорю. "Себя…"

*
И падали яблоки. Падала прохладная антоновка в саду тёти Рени. Классный зачин. Вот и у Астафьева: "и падал жёлтый лист". С "и", писал Астафьев, хорошо начинать.

*
Таня как прототип жены Писецкого. А что я ей плохого-то сделал, господи? Выдал замуж, отправил в Америку.

*
Как мы ехали на БАМ с чемоданом кожаным. А обратно уезжали с хером отмороженным. А ты знаешь, что на БАМе поначалу водку не продавали, чтобы комсомольцы не перепились? Зато шампанское ящиками стояло. А с него улетаешь только так – углекислый газ!

*
Годы-то бегут, уходят жидким мылом между пальцев, потому что ничего существенно нового не происходит, нет событий, ты не меняешься, и они похожи, как левый валенок на правый. Жизнь без целей и серьёзных планов – хроническое доживание.

*
Двадцать лет назад исчезли тетрадные промокашки, а никто и не заметил…

*
На ровном месте почувствовать отчуждение, утренний молчаливый холодок. Скоренько перебрать в голове прегрешения: не предложил довезти до "Водоканала"… съел яблоко – последнее в холодильнике! – ну хоть бы из вежливости предложил… вчера отвернулся сразу, как легли спать… да и вообще, долг супружеский… уж дней три как… нда… Яблоко съел! О, это преступление, за это казнить обидой детскою… да я могу одеться и сходить в маркет на углу, в "Сытный двор"; да я мешок этих яблок приволоку!.. но это сейчас ничего не исправит: позднее внимание как позднее зажигание, и всё, поздняк метаться. Вышнуриваюсь на служебный автобус, и да будет её кроткая обида мне уроком.

Вечером – мир, труд, май, любовь в дёсна. Прости, солнце.

*
Мужская тайная радость – тусуется по квартире, незаметно (для жены) пьяный.

*
С фотографии в собственном блоге иронично смотрит Евгений Гришковец, рассекающий на африканской лодке по великой ботсванской реке Лимпопо.

Ай молодец. И блог. И ЖЖ ежедневно. И спектакли, и музыка. И новый роман пишет.

А я? Сижу загипнотизированным кроликом перед монитором, ползаю по сайтам, где развесил кучку стародавних крео, собирая эмоциональные поглаживания. Для чего ползаю? для признания, общения, для внимания к себе? Бегу от одиночества? Я одинок и несчастен, но почему? Одинок как последний глаз – как там у Маяковского. Несчастен по определению.

Ничего не читаю.
Не думаю.
Разучился.

Денис Плотников в Питере спрашивал меня, почему так сухо пишу. А я запнулся и неожиданно для себя признался: "А я боюсь. Я боюсь написать банальность".

А что такое банальность. Почти каждая цитата, каждый эпиграф банален, потому как вложенный в него смысл – ничтожен, не нов, но цитирующему дорог, потому что цитирующий совпал с цитируемым и фраза стала его личным откровением, выраженным другим.

Не даю себе пролиться свободно, зажимаю себя. Боюсь в пролитом увидеть собственную пустоту и поверхностность. Зажим, внутренний зажим и страх.

Страх возник после того как случайно получились "Берега". Страх, что всё новое будет хуже.

"Боящийся не совершенен в любви". Да он во всём несовершенен, боящийся.

Поэтому Гришковец в Ботсване, плывёт по Лимпопо, а я сижу в мёрзлой панельке на берегу Качи, смотрю на обосранный синицами балкон и плыву… никуда и неоткуда, и мне уже ой-ё-ёй какой годик.

Я не хочу в Ботсвану. Я хочу писать, мне надо писать, надо успеть выговориться. Я же чувствую, что смогу. Что мне немного – но дано.

Но когда же, когда…

*
Ксю говорит: не сиди у компа, пиши от руки, как раньше. А я уже привык стучать по клаве (всякую сиюминутную хуйню, тусуясь на окололитературных сайтах и чатясь), ничего крепкого, черкаю для памяти на никогдашнее "потом", а для какой такой памяти, если она и так не занята ничем, там темно и пыльно.

*
Был в Питере, а ничего, как пишет Гришковец, "не почувствовал". Мне надо было остаться одному, чтобы "что-то почувствовать". Мне чувствовать легче, чем думать. Но я нигде не мог быть долго один даже по ощущениям, а если вдруг попробовал, Ксюша бы не поняла и обиделась.

Вот я стоял на Рубинштейна, на пяти углах, и ничего, кроме гудящих ног, не чувствовал. Вдобавок трезвел я ненадолго, и это сказывалось. Дежурно хотелось выпить. И что же сейчас, три месяца спустя? Разложить фотографии, отгородиться от всего – и попробовать почувствовать.

*
Июльское солнце палит, это оно поджигает опилки, тлеющие за Новоенисейском; в воздухе лёгкая гарь. Поселковое кладбище в тайге на берегу Енисея и жуткие комары. Могилка, камень с фотографией. Эту девочку убил какой-то недочеловек, растерзал и убил. Надпись на памятнике: "Одним цветком земля беднее стала, одной звездой богаче – небеса". Вот ведь как сказано – бесхитростно, щемяще трогательно. Так наивно красиво и точно выражена боль. "А зачем её выражать?" "Резонно… А мне – надо. И другим надо…" "Чужая?" "А чужой не бывает, чужая обязательно станет твоей. Боль – человеческая, ты – человек. Значит, и твоя".

И сразу бесшумно выстраиваются в голове слова – и "над вечным покоем", и – не кла'дбище, а кладби'ще, и – не просто, а – смиренное. Это Он придавливает сверху, смиряет.

А вот и мои, не родные, но мои. Здравствуйте, Галина Максимовна и Анна Семёновна.

Лавка в рыжей нападавшей хвое, муравьи. У меня чекушка и пластмассовый стакан.

Хочется признаться в любви. Извиниться. Заплакать. Только смириться не получается…

*
Позвонила Ольга С., старинная подруга. Тот же волнующий, с придыханием, тембр: надо встретиться. Я говорю, давай по телефону, а она – нет, только при встрече. Я как-то так чего-то возбудился, зароились сексуальные фантазии… Идиот, ведь двадцать лет прошло… Ну… встретились, поговорили. Кадушка, конечно. Занимается сетевым маркетингом. Пыталась мне впарить какую-то хрень…

*
У Паши такие огромные ступни и кисти рук, а весь он кажется некрепким, разболтанным. Взял у меня денежку и радостно убежал. Паша заранее подсчитал мысленно в столбик, сколько он наварит в этот день на гостях. Это самый прибыльный день в году для ставшего пятнадцатилетним мальчика. В честь такого дня можно и на торт дунуть, не жалко.

*
Сон Раскольникова:
– Папочка, папочка, – кричит он отцу, – папочка, что они делают? Папочка, бедную лошадку бьют! – Пойдём, пойдём! – говорит отец, – пьяные, шалят, дураки: пойдём, не смотри!

*
Надежда Ивановна вдруг напустилась заочно на бабу Лиду Лазареву из Мариинска, вторую жену отца. Вера Игнатьевна заступилась и попала племяннице под раздачу:

– Да ты откуда знаешь, Вера, ты тогда девкой была, любовь крутила!
– Это я-то любовь крутила? – чуть не поперхнулась тётя Вера. – Да я… да у меня…

Стали сумбурно, по-бабьи выяснять, кто чего крутил почитай полвека назад. Почему дед Иван, мастер-оружейник, ушёл от одной Лиды к другой. Почему подлая вторая Лида его приняла, при живой-то жене с дитём. Атмосфера за поминальным столом густела и сдавливала.

– Захрякали вы мои воспоминания! – отчаянно и плаксиво, по-детски обидевшись, вскрикнула Надежда Ивановна. – А ведь я люблю и любила папу своего!..

Выпили за деда Ивана… Помянули.

*
Тётя Вера хвалит родного губернатора Тулеева – в Кемерово продаётся специальная водка для малоимущих, по фиксированной цене, для снижения смертности по причине употребления суррогатного алкоголя. Похвальная забота, я без иронии. Есть же социальные гробы, другие преференции для нешироких масс.

*
Зэки ждут амнистию. Жена первого вице-премьера Дмитрия Медведева – выборов президента. Граблями битое население – роста цен, дефолта, денежной реформы. Зэкам не обломится, Медведевой верняк, цены вырастут, других ужастиков пока не предвидится.

*
Плохо, когда в лесу пожар, а ты по пояс деревянный.

*
Знакомые и отдельные родственники не прочь ознакомиться с моими текстами, припасть, так сказать, к истокам, но я не хочу. Знаю, они искренне рады, что меня печатают. Я помог вырасти их самооценке. Но чтобы читали – вовсе не хочу. Ведь если бы текст не был моим – стали бы они его читать? Нет. А если бы я тиснул сборник шахматных этюдов? Никто бы и не открыл. Тогда – зачем?

Единственно, что интересует всех – скока заплатили. Это вполне законный и здоровый вопрос. Каков, так сказать, выхлоп, что и сколько в денежном эквиваленте. Наверное, я их огорчаю. Несколько девальвирую их и себя. Не оправдываю надежд.

Бог мой, да я рад уже тому, что с меня в редакциях денег не берут…

Общественность удивляется, узнав, что отдельные творцы сами платят за публикации, что существуют многочисленные оптимистичные представители этой тупиковой ветви художественной эволюции. Что есть специальные издания, что это целый небольшой бизнес! Как, например, журнал "Край городов", образно припечатанный писателем Улиным "общественным платным сортиром для графоманов". Опубликовавшись в подобном, самоиздатчики растаскивают скромный тираж по родным и приятелям, где книжки тихо преют, единожды зачитанные до дыр по диагонали и предъявляемые изредка к осмотру после диалога: "Писатель?" "Не без того". "А докажи!" "А на!"

Если журналы что и платят, то цифра прописью как бы и не гонорар, а скорее жест доброй воли, условность и скромный презент. За большой замечательный рассказ Варе Болондаевой ставропольская "Южная звезда" перечислила двести восемьдесят два рубля – одиннадцать у.е. в тугриках ю-эс-эй по курсу ЦБ: бутылка простенького красного сухого.

А и с чего им платить-то, журналам. Кто сейчас читает, их и вообще? Двадцать лет назад у "Нового мира" было три миллиона подписчиков. Три! Сейчас тоже три, но тысячи, и не подписчиков, а общий тираж. Кому нужна изящная словесность, и Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме? эти мириады звёзд? эти шёпот, робкое дыханье, трели соловья? это море, пахнущее резедой? вся эта бумажная неправда, цепочки чёрных значков, иллюзорная замена реальности? "Жить стало интересней, чем читать". Живём…

Вывод – вдохновенье не продашь, литературой не заработаешь.

Можно расплодить литературную Нигерию, писать с нигерийской и божьей помощью как Маринина-Донцова-Бушков-Акунин, стать "любимцем тысяч дураков", гнать на гора жвачку. Или добиться, чтобы "Новый мир" и "Нью-Йоркер" в очередь стояли за право публикации. Или понять, что всё это лёгкое помешательство и самообман, и что радение наедине с чистым листом бумаги или страницей в Word-е – категорически не твоё, и остыть, и успокоиться, и мирно выращивать кактусы. Или довольствоваться одинаковым для всех пишущих чувством, объединяющим Маринину, Бушкова, автора "Края городов" и каждого графолюба – кайфом, когда получилось!

И при чём тут презренные деньги.

*
"Душно – и всё-таки до смерти хочется жить". Мандельштам

*
На почте узнал, что бандероль из Новосибирска шла ровно две недели, что вес двух экземпляров "Сибирских огней" с моими креосами – пятьсот семьдесят шесть грамм, а объявленная ценность – один рубль. Вот и не знаю, что делать с этой информацией. Как теперь жить?

*
– А ты знаешь, у наших городов так много общего! Вот представь, в Питере сейчас где-то едет такой же обледенелый автобусик, и в нём радио, и тоже поёт Земфира! Именно сейчас, в эту минуту! Здорово, правда!
– Романтично… А ты уверена, что в обледенелом?
– Конечно! Там тоже зима! А как называется этот мост? Это река какая-то?
– Это Кача. Она как бы не совсем река, хотя… конечно, конечно. А мост без названия.
– А почему?
– Не придумали ещё… Не кусайся!

*
Золя и Мопассан, Мериме, Бальзак, Дюма и братья Гонкуры получали полновесные франки за количество печатных знаков. Извели бумаги столько, что мама не горюй. А сейчас настучать на клаве три страницы в месяц – за счастье.

Люди по-настоящему творческие пишут по книге в месяц (Акунин, Маринина, Донцова, Устинова). Акунина, правда, говорят знающие люди, "читать не стыдно".
И вот и не надо писать о "меленьком, о гаденьком". Есть же и светлые стороны жизни. Платоническая любовь. Утро в сосновом лесу. Праздник бескорыстного труда. Дружба мужчины и женщины, наконец.

*
Не смогу создать эксклюзивную художественную реальность без помощи извне. Да у меня ворованное всё, я всего лишь компилятор. Леплю паззл из наблюдений, из чужих слов, судеб и мыслей. Я только ложка в горке винегрета.

*
В Питере я продемонстрировал свои "провинциальные комплексы", как прилетевший в Москву Макс из "Рубашки" Гришковца. Я порывался расплатиться за всех в "Доле Ангела". На Невском пил тёплую, но вкусную водку по триста рублей за сто капель. Я покупал дорогое бухло и продукты. Плотников морщился: "Это барство…"

Да, а "Рубашку" я прочитал спустя два месяца после Питера. Вот, вспомнил вдруг.

*
– Мама, ты молитвы знаешь какие-нибудь?
– Одну знаю. "Спать ложусь – крестом грожусь: крест надо мной, крест подо мной, божья мать со мной".

*
Русские девушки стали требовательнее, в сексе качество подавай. Двадцать лет назад об этом говорить стеснялись. Помню – М. выходит из ванной, я хищно нападаю, для второй серии, М. делает удивлённые глаза: "Зачем?!! Это же у нас уже было!"

А сейчас. Н. Р. обыденно говорит: "У меня тогда (в двадцать лет) не было постоянного сексуального партнёра, а организм требовал". У барышень зари моей затуманенной юности он тоже требовал, но ему стеснялись верить. И невозможно было представить оргазм у Ассоль.

*
Сижу на полу, спиной к дивану, бездумно листая телеканалы. Это мой дайджест. Слава Аллаху, придумали кнопку отключения звука! Слова не поступают в мозг, нет предмета для анализа и раздражения. Без звука не напрягает даже реклама. И картинка не кажется такой дебильной.

*
Я учился на первом, кажется, курсе, по субботам бегал в "Дом учителя" – там собирались коллекционеры. Все всех знали, жили мирно. Платили за вход по гривеннику. Радовались случайным посетителям, по незнанию сбывавшим действительно ценное. Однажды появился мужичок, я его раньше не видел, но понял, что он не залётный, просто, видимо, давно здесь не был. Мой сосед-нумизмат, заметив его, что-то процедил сквозь зубы и сразу же вышел. Спустя неделю спрашиваю – а вы чего это убежали. Оказывается, они с ним женщину не поделили. Четверть века назад. "Оппа! – сказал я себе, мысленно приседая. – Оппа!"

*
Листал недавно красивую толстую книгу Задорнова. На одной из первых страниц обнаружил натужное многословное сравнение советских горчичников с испанской инквизицией и понял, что читать это не смогу. Не люблю, когда выдавливают из себя по паре плоских шюток на один квадратный сантиметр.

*
Уезжали с Ладожского.

Почти полночь. Я, Ксюша и Пыжов в коридоре купейного вагона "Мурманск – Москва".

Тоша с тощим рюкзачком, в руке – паспорт. По-питерски акает, гласные уплывают за буйки. Через фразу произносит "слова-паразиты" – "в самом деле". Он пьян, давно небрит, вьющиеся льняные волосы всклокочены, в уголках губ – слюнка. Трогательная козюлька торчит из носа великого российского письменника.

Мы с ним поедем в разных купе, впереди долгожданная семичасовая разлука. Пыжик простодушно предлагает пойти в вагон-ресторан, продолжить, но я пас. Мы на ногах последние полсуток, да на постоянном допинге. Мы так устали от него за эти три дня, когда всюду был один Пыжов, говорил только Пыжов, и говорил, естественно, о себе.

Я завожу его в купе, сажусь напротив.

Здесь, кроме нас – бледный остроносый, толстая баба, кутающаяся в платок, оптимистично заряженный парень.

Пассажиры знакомятся. Сижу и думаю, как встроить Пыжова в социум. Он уникально общительный, и если они не сойдут с ума, не сдадут его в Бологом милиции или не побьют – их ждёт незабываемая ночь.

– А вот однажды мы ехали – представьте себе! – с негром! – с улыбкой обращается к бабе остроносый.
– С вами поедет Антон Пыжов, а он гораздо интереснее негра, – ляпаю я.
– А вы – не питерец! – гневно зыркнув, напускается на меня бледнолицый. – Кажется, разговаривают не с вами!
– Извините. Всё, Антон. Бай.

В другом купе у нас с Ксюшей две верхних полки, здесь темно, душно, внизу две глыбы под одеялами. Одна приподнимается, оказываясь умеренно пожилой, в майке с лямками, смотрит в окно на перрон. Никто не предлагает нам поставить вещи в рундук или присесть.

Когда поезд трогается, я недолго говорю с майкой, шёпотом сверху. Майка военный пенсионер-подводник, едет с сыном из ниоткуда в никуда. Я и ему рассказываю о Пыжове.
Подводник что-то добродушно бубнит в ответ, про то как в молодости служил на АПЛ, как они грелись, вернувшись с берега, прижимаясь к горячим стенкам ядерного реактора. Такая духота, какой там реактор… Пиво из меня выходит через поры, я мокрый, как арбуз в разрезе, я пытаюсь уснуть в безвоздушном влажном пространстве…

Утром на перроне Ленинградского вокзала нас встречает Варя.

*
Оля Чука (не мне):
"Помнишь наш разговор на тему "может ли писатель быть джентльменом"? Не может (потому, что тогда напишет скучно). Но должен (смайл).

*
Вчера произошло необыкновенное, очень важное событие – я нашёл деньги, сто рублей. Я шёл мимо автомагазина "Поршень", что на Красномосковской. От бордюра стартанула, резко завоняв, "девятка", и я увидел на снегу сложенный гармошечкой билетик. Последний раз такое случалось со мной четверть века назад, летом в Новоенисейске, и та купюра была пятирублевой. Я раскрыл ассигнацию, нашёл номер. Последние цифры – две единички. Моё заветное число, дважды первое. Одиннадцать.

– Это добрый день! – сказал я себе с некоторой даже экзальтацией. – Это что-нибудь да значит! Нужно принести домой, порадовать Ксюшу. И хранить, не тратить денежку.

Понятно, что расстался я с бумажкой на удивление быстро, спустя где-то час. Рассеянно рассчитался на улице за пакетик томатного сока. А ведь ещё хотел её отдельно положить.

Так просохатил я свою удачу.

*
Почему не интересно здесь крутить сюжет. Да читателю сразу ясно понятно, что герой эти деньги потеряет, Бог дал – Бог передумал, и прочая незамысловатая мораль. Предсказуемо всё.

*
– Что такое сталинка – сталинский дом? Что ли его Сталин построил?
– Ну да. А Пушкинский в Москве – Пушкин.
– А дом на набережной кто?
– Юрий Трифонов, конечно.

*
Знакомые автора прочитают текст из принципа: не гинеколог, но посмотреть могу.

*
Наступал ноябрь. Истфаковцы сидели в колхозе второй месяц, а команды возвращаться всё не было. Крайком партии заученно требовал от ректората ни шагу назад в битве за урожай.

Жирная холодная грязь зачавкала под кирзовыми сапогами: это отчаявшиеся историки организованной колонной потащились в поселковый медпункт.

– Что у вас? – обратился фельдшер Путятинский к первому.
– Последствия менингита. – Студент дёрнул головой и выразительно посмотрел на медика.
– Освободить. Следующий.
– Краснуха, доктор. – На щеке пациента бордовело яблоко засоса.
– В город к маме.
– Эпилепсия. Здравствуйте.
– Свободен.
– Гемофилия.
– Следующий…
Последним в кабинете робко объявился щуплый очкарик Саша Пекарский.
– А вы на что жалуетесь?
– А я не вижу практически ничего и ещё у меня на-асморк…

*
От Светы С. муж ушёл. Доставала она его, конечно, долго и без затей, как уж он терпел. Грубая, жёсткая. Помешана на деньгах. "Он от меня ушёл, потому что я курю…" – говорит Света.

*
Андрей Е. подарил сыну-первокурснику бумажник. Как-то захотел туда анонимно денежку положить, а там презерватив в упаковке. Показал жене, Ольга глаза закатила. "Да ты успокойся, успокойся. Он давно лежит, видишь, обёртка замусолена. А вообще – молодец! Предусмотрительный". "Ты уж скажи ему, Андрюша, чтоб не забыл, если дело дойдёт".

*
Первое лето в Германии. Днём это днём, а ночью казарма с суровыми дедами. Больше чем деды достаёт меня сержант Гафаров, отслуживший год "черпак". Большеротый улыбчивый татарин Раиль Раисович. Как мне хотелось пристрелить его на полигоне под Магдебургом.

*
Хлебовоз Грицай, щуплый редкоусый хохол с ремнём на яйцах. Он дал мне буханку белого, и в пустой будке КТП я сожрал её, с водой и солью. Ну, в конце уже не вкусно, конечно…

*
Вот только не надо скулежа и снобизма. Ах, чем полки завалены. Ах, эта Донцова и иже с ней. Рынок, господа. Капитализм-с.

И прекраснодушие Некрасова: "Придёт ли это времечко, приди, приди, желанное! …когда народ не Блюхера, и не милорда глупого, Белинского и Гоголя с базара понесёт".

*
– Я по московскому времени живу.
– А я по нему существую…

*
С 27 декабря 1912 по 15 марта 1913 Бунин написал шестнадцать рассказов. И каких!

Не пишу ровно год.

*
Денис Плотников: "Ну, дружище.
Так ведь и я аналогично. И не писал уже долго, и не Бунин. На Бунина вообще ровняться сложно, т.е. неправильно, вредно даже для писателя. Ну вот скажем знакомый нам обоим Довлатов, если б, скажем, он себя с Буниным сопоставлял постоянно, много бы он написал? Это я еще Довлатова беру, одного как бы из немногих. А взять, скажем, Войновича: Войнович ведь писатель? – писатель; хороший? – ну, более-менее, читать можно, лучше многих; сопоставим он с Буниным или, скажем, ну, хоть с тем же, скажем, Толстым или с Достоевским? – и рядом не стоял, совершенно очевидно. Но ведь писатель? – писатель, 100%, не менее очевидно, чем первое. Такие дела.

Знаешь, Толик, мы с тобой, точнее, не знаю как ты, могу только предполагать, а вот я где-то понимаю своё как бы творческое молчание столь затянувшееся, то есть, одну из причин его. Слишком много в башке мыслей посторонних, окололитературных, к самой литературе отношения не имеющих, как вот эта, например, которую сейчас тебе пишу. Знаешь вот как бойцы высококлассные, они чтобы бой выиграть башню отключают – никаких посторонних мыслей, только бой, почти на интуиции, на навыках. А включат бо'шку – сразу на результате сказывается. Ровно и здесь то же: садишься писать, пишешь там допустим что-то, а в голове мысль – как бы вот не разочаровать, как бы вот вывернуть поизящнее, как бы читатель не заскучал. Рой буквально мыслей в башке к рассказу твоему отношения не имеющих, вредных для работы даже, тормозящих работу. И всё это в башке постоянно подсознательно, постоянно. Это вообще нормально? Это все равно как тот боец, скажем, на ринге, вместо того чтобы работать будет думать: а вот если я вот так рукой стукну, это будет красиво, а вот если сейчас чутка вправо уйду, будет это смотреться, не получится ли коряво? А трусы у меня не слишком длинны, а майка не слишком ли мятая? Понимаешь меня? Выиграешь бой с таким хламом в башке? – я ровно про это. И это только одна из причин. Причины ведь всегда найдутся, сам знаешь, я лично так люблю себя оправдывать во всем. Только вот рассказов от этого не прибавляется почему-то.

А вообще, поздравляю тебя с годовщиной. У меня уже тоже аналогичный юбилей наверняка. Не считал".

*
– Тебе нужно больше бывать на природе, – робко посоветовала Надежда Ивановна.
– Почему?
– Будешь лучше писать. А то жестковато как-то… И лирики нет. Цинизьм может перехлестнуть…

*
Лежал и думал перед сном и надумал: умер Александр Абдулов, ушёл за какие-то полгода, а он очень достойно, мужественно уходил, и сразу думка – а я? смог бы я? И меня колет страхом, и мысль что я, со всей очевидностью, не смог бы, и я испуганно открываю глаза – ночь, темно, лифт безобразно скрипит…
Господи. Господи. Прости. Прости…

*
Не всё то золото, что во рту.