Майза про Сёму

Автор: Симон Молофья и Мясные зайки Он сидел на подоконнике и болтал за окном ногами. Сёма Хайнц звали его. Девочки на улицах, чудные весенние девочки всегда принимали его за еврейского маклера, ибо одет он был в старое кашемировое пальто длинною чуть выше колен.
А надо сказать, друзья мои, что тогда был апрель, и из каждого окна распевал Шаляпин, и мужики возле подъезда резались вечерами в домино и пили тёти Грунин самогон, ах, что за самогон был у тёти Груни! Это был не самогон. Это был эпос, героическое народное творчество, это была легенда всего Ленинского района и прилегающих заводов. И по ночам раздавался во дворе перестук костяшек доминошных да хмельной матерок полуношников. Да, тогда было все по- другому, жива, жива была колоссальная бабища тётя Груня, и варила всем на радость и на удивление своё пойло. И домино тогда стучало не в пример веселее, и воздух был легче, не давил так на плечи, да, дети мои, и по ночам еще спалось, когда в одиночку. А когда не один, так вовсе и не спалось… И портвейн был вкуснее тогда. И когда не было денег на хлеб, это было не беда, а беда было, когда не было денег на билет на «Чапаева» в ЦПКиО.
Дай мне, фейхеле, еще беломорину. Не ври, вон у тебя за каждым ухом еще по одной. А ты, маленький Шмуэль, сбегай-ка к тёте Циле, только не груби ей, как в тот раз, бо она-таки тебя когда-нибуть луснет, и твой тёзка, сам рэб Шмуэль Каменецкий не сдержит слёз на твоих похоронах, и цадики из синоидальной синагоги будут петь так протяжно, так жалобно… Беги, говорю к Циле, пускай дасть тебе зажженную газету, спичек у нее все равно не выпросишь - где были мои глаза, когда я пришел к ее папе?
А вы там двое у меня за спиной – прекращайте возню, до свадьбы вам все равно нельзя, так что не обольщайтесь, слушайте дальше про Сёму.
Ну конечно, этот шлемазл опять говорит Циле гадости. Ему мало той разбитой у него на голове тарелки борща накануне Пейсаха.
Так вот, дети мои дальше про Сёму Хайнца вам я расскажу. Был это апрель, волшебный зеленый пьяный апрель, когда прозрачные звезды в густой синеве шепчутся друг с дружкой, вот как сейчас Сарра и Иоахим у меня за спиной. И Сёма тогда был красив, как еврейский молодой бог, да простит меня наш почтенный рэб Шмуэль Каменецкий. Он был курчав, как виноградная лоза. Его глаза - чудо, что за глаза, такие глаза были у царя Соломона! Эти глаза сводили с ума все швэйное училище им. Володарского, и еще официанток из вокзального кабака «Зустрич» впридачу. А его нос…
Почему из кабака, ты хочешь знать, Сарра? Расскажу тебе. Хотя и перебивать нехорошо, но это не смертельно. Сёма Хайнц любил этот кабак. Иногда он гужбанил там, иногда играл на скрипке протяжные диковинные мелодии, слышанные им в Ферганской долине, иногда дергал кошельки у почтеннейшей публики.
Так вот. Сёма сидел в тот вечер в раскрытом окне чужой квартиры, болтал ногами, свесив их за окно так, что видны были его носки в полоску, прихлебывал тёплый портвейн из горла – такой портвейн Витька Пелевин с того подъезда называет «марсианская нефть», и кутался в свое знаменитое кашемировое пальто, которое ввергало в ярость всех собак в округе. Только не спрашивайте меня, отчего, я сам не знаю. И захлопните рты. Бо уже по вечерам холодно, вы попростужаете себе кишки и ваши мами и папи сожрут мене живьем, да, Аарончик, живьем. С ногтями, волосами, пейсами и ермолкой, и не будет мне никакой кремации, про что я столько лет мечтаю…
Сёма Хайнц был занят – он созерцал Проспект. Он говорил, что ночной Проспект похож на мокрую чешуйчатую спину Левиафана, а про Левиафана он очень любил в детстве, мне рассказывала его бабушка. У Сёмы было Место – широкий треснувший подоконник в чужой квартире. Я сидел на том подоконнике, и скажу вам, что там таки очень покойно наблюдать Проспэкт, прихлебывая портвейн из горла. Если на подоконнике лежали книги, даже если Исаак Бабель, книги летели на пол. Если сидела кошка, то кошка очень красиво летела во двор. Если же сидела грудастая девушка, то Сёма любезно спрашивал разрешения присесть тут недалеко. И если глупая грудастая девушка разрешала-таки присесть Сёме Хайнцу , то за покой ее груди уже не мог бы поручится даже бог Саваоф.
Что грудь, фейхеле? Какая грудь нравилась Сёме? Примерно такая, как у тебя. Сёма Хайнц был гигантоман.
Так вот, мои хорошие. В тот вечер Сёма сидел на окне в препаршивом настроении. Я уж не знаю, отчего так было. Может, оттого, что ночью он подрался с вокзальными проститутками. Может оттого, что некуда было ему идти в тот вечер – в «Зустриче» в тот день гуляли именины начальника роведе, и пьяные как свиньи опера лихо отплясывали нечто похабное и так же лихо драли официанток в судомойке, упершись ими в нержавеющие баки с тёплыми помоями. Сёма поднял бутылку к уху и трошки встряхнул. Бутылка булькнула. Сёма Хайнц ухмыльнулся довольный. А портвейн был такой же дрянной, как и вот этот, осколки трупа которого под моими ногами. Омерзительный был портвейн у Сёмы.
И только он собрался жбурнуть с окна недопитой бутылкой в лишайную собаку, которая тащила к себе домой коровий позвоночник, как вдруг увидел Сёма Её. Даже когда говорил о ней Сёма, получалось всегда с большой буквы, и все понимали, что рэчь сёма ведет не о ней, а о Ней… Её звали Вероника. Или Ника (так называл её Сёма доля души). Она была дочка председателя райсобэса, и форсу у ней было, как у автомобиля «ЗИС-110».
Вероника в тот фиолетовый задумчивый вечер шла в белом платье с танцев из Дома Культурной рабочей молодежи им. П. Морозова, и первые листики на грустных ивах лопотали ей что-то. А с Никою рядом, ну таки не то шо рядом, а вокруг нее, как трудовая пчела, носился такой, знаете ли, дети мои, дешевый фраеришка в кепке. И не был Сёме это фраерок знаком вовсе – никогда раньше Сёма не видал его. Теперь настроение у Сёмы стало вовсе, как у поца. И вместо того чтобы выкинуть пол-бутылки этого дрянного портвейна, он-таки одним махом залил его прямо в глотку, да так, что полилось ах за пазуху и намочило даже сёмины черные хабэ труханы. Стало ли ему лучше, маленький Давид? Попробуй плеснуть на сковородку мазута. Примерно так стало Сёме. Как будто на сковородку плеснули мазута. Именно так. Но это было еще детский сад. Когда Сёма Хайнц глянул вниз, он увидал, что Вероника сидит на скамеечке, а фраерок сидит перед ней на корточках, поставив бутылку трехгорного рядом, курит «Казбек» и держится одной рукой за коленку Вероники и рассказывает ей свою фраерскую майзу. А она, лапочка, глядит на него во все глаза и смеется.Застонал тогда Сёма, и согнулся, чуть с подоконника не упал. Больно стало Сёме Хайнцу, дети мои. Отчего, фейхеле? Бог его знает. Не знал тогда этого никто, сам Сёма не знал, и сейчас никто не знает. Только знал Сёма Хайнц одно – не было так больно, даже когда на Озерке пьяный мясник пыранул его в живот своим огромным ножом, облепленным свиным жиром и говяжьей кровью. Голодный Сёма украл тогда вымя, да не удержал, выронил.
Рванулясь душа птицами из груди. Заколотились в виски изнутри кровавые молотки. Черно, чернооооо, дети мои, стало у Сёмы Хайнца в глазах. Черно в душе стало. Запузырилась черная кровь в оборванном сердце. Сначала Сёма грохнул в сердцах об доски пола пустую бутылку. Потом соскочил с подоконника. Потом пнул сервант, да так, что все семь слоников рррраскрошились, слетели на пол.
Страшный шел Сёма к дверям. Страшнее его был только пьяный Сашка Матросов, когда встал перед амбразурой.Но не забыл Сёма Хайнц выдернуть из подвернувшейся вазы хозяйскую бумажную розу.И спускался по ступенькам, отбивая чечетку, и широчайшие сёмины штаны развевались, как пиратские паруса.
Добрейший вечерочек, Исаак Львович. Моё вам почтеньице. Воздушок-то какой… А не соблаговолите ли трюльничек до пенсии? Горят, горят старые трубы… Дай господь Иегова здоровьичка… Маленький Давид, мухой в кабак, пока не закрыли. Да, того что всегда. С белым корабликом.
И вот распахнулась облезлая дверь подъезда. И вот на пороге чернобушлатный Сёма. А Ника, лапочка, смеется-заливается. Только когда фраерок повалился на спину от пинка Сёминого флотского ботинка и вскочил побелевший, стеклянноглазый, оборвала она смеяться и взвизгнула как бензопила в Магадане.Сёма галантно ткнул в ее по-трупному застывшие ручонки дешевую бумажную розу и сгрёб фраерка за лацканы, и оторвался с фраерского лацкана значок «Отличник химзащиты» и горестно брязкнул об камни.
-Пэслюшайте… - начал Сёма как бы нехотя – Я вас буду трошки прибивать, ви, я надеюся не прррротив? НЕ СЛЭШУ, ССКА!!!!!
Фраер пошел пунцовыми бутонами и хотел грозно выпятить подбородок, которым его мамаша-таки в детстве обделила, и от такого движения оттопыреные фраерка уши стали вовсе как два крыла Страны Советов, храни ее господь Иегова. Огромные и красные.
И тут Ника завыла низко и утробно – глядите-ка, в такой хрупкой девушке уместился гудок с фабрики Володарского.
Сёма переложил фраера с лацканами в правую руку, а левой тем временем шустро вытащил с кармана пальто шоколадку «Маша и Медведь» и ткнул Никочке в другую ее лапку, то шо в одной она так и держала дурацкую бумажную розу. Держала и выла. Тут-то Сёма и услышал звон стекла и ощутил на губах трехгорное, а на затылке-стекающее теплое. Фраер-таки в панике грохнул его своей недопитой бутылкой.
Как во сне блестнула заточка. Как во сне верещала Никочка, зажав зачем-то голову руками. Как во сне выпучивал фраер глаза. И пузырился кровью на губах… Как во сне бежали, медленно.
Медленно, точно под водой бежали доминошники со штакетинами от дядивасиного палисадника…

Я слыхал, что на лесосплаве Сёмины смешные байки облетали все окрестные лагеря, и даже блатные уважали Сёму за его майзы.
А потом, когда Сёма не захотел уезжать, и остался стропалем, весь Магадан приходил слушать, как он играет в кабаке на скрипке протяжные и знойные ферганские мелодии…
Давай мне фейхеле, папиросу. Не вари воду, я знаю что последняя.
Сарра и Иоахим, укройте ж маленкого Давида, дитё заснуло а вы как два истукана. Да пиджаком, Иоахим. Сарра, золотко, вы таки двое невменяемые, одно на уме. Укрой ребенка пиджаком Иоахима…
Да, дети мои, всё меняется, а беломор как был дерьмо, так дерьмо и остался…
Что стало с фраерком, Шмуэль? Его подштопал доктор в больничке, он жил долго и счастливо. А теперь, старый, пьяный и глупый, рассказывает вам, хорошие мои, всякие глупые россказни….