Окончание азбуки

Автор: Арлекин — Вы встретились очень давно, ещё в детстве. Но мне ты говорил другое. Мне ты сказал, что это произошло примерно два года назад, и почти сразу поняли, что дальше вам идти вместе. Не знаю, почему ты не сказал мне, как было, но это не суть. Вы были счастливы и всем довольны. Ты старался быть возле неё всё своё свободное время... — он пристально смотрит на меня на удивление ясными глазами. — Мы с тобой тоже с малых лет дружим. Мы очень хорошо знаем друг друга, и, пусть наша дружба никогда не была очень крепкой, но мы же всегда с тобой поддерживали хотя бы лёгкие приятельские отношения. Может, потому жизнь и не развела нас в стороны, как разводит бывших в детстве лучшими друзьями. Ты познакомил меня с ней только год назад. Когда ваши отношения стали настолько крепки, что страстная влюблённость уже давно переросла в нежную любовь. Ты помнишь, как ты нас знакомил? Как это было, помнишь? Я... Подозреваю, ты до сих пор ни о чём не знал. Понимаешь, мы с ней познакомились задолго до этого, месяца за три. Тогда я посещал те семинары... может, помнишь... Приезжали люди из Дании, Швейцарии, Голландии и Литвы, и читали на всякие там социальные экономические и политические темы. Я посещал их все, ни одного не пропускал — организатор был моим знакомым, он меня своевременно информировал, где, когда, и во сколько. Новые блоки семинаров проводились каждый раз в новом месте. Круг приходящих туда лиц тоже постоянно менялся, хотя существовала и постоянная аудитория, куда входил и я. В общем-то, на одном из таких семинаров я её впервые и увидел. Дай вспомнить... Вроде, тема была «Рекламная кампания», а, может, «Организация общественных акций». Мы попали в одну команду в обучающей игре на доверие. Тогда я и обратил на неё внимание, но тут же выкинул из головы. Ничего такого — просто отметил её существование. Она показалась мне привлекательной, и не более того. Как правило, бывало два этапа стандартной семинарской программы. Первый подразумевал собственно семинар — развёрнутый, трёхчасовой, с перерывом на обед. Второй этап состоял в каком-либо культурном мероприятии, которое, как и обеды в ресторанах, традиционно оплачивалось из кармана европейской стороны. В тот день наметили грандиозную вечеринку, для этой цели команды латышей и датчан целиком арендовали небольшой ночной клуб. На вечоре мы с ней оказались за одним столиком. Мы пьяно и любезно строили друг другу глазки, а где-то в середине ночи ушли с ней вместе. Мы шли по пустым ночным улицам и болтали, находя всё новые точки пересечения и обоюдные интересы. Через пару дней мы трахнулись в квартире её родителей. Первые несколько недель, чувак, я вообще не был в состоянии соображать. Я ходил просто офигевший: она оказалась настоящей бестией, блин, я тебе говорю, агрессивной и жёсткой. Секс с ней был похож на драку диких животных в африканской саванне. Знаешь, чтобы подходить к делу с такой страстью и самоотдачей, нужно либо невероятно любить сам процесс как таковой, либо пройти через такие муки воздержания, какие рядовым гражданам и не снились. Прошло ещё недели две, а мы всё ещё не могли успокоиться — большую часть времени мы сношались. Потом меня стало донимать какое-то невнятное подозрение, что-то меня смущало, только я никак не мог понять, что. Иногда она невпопад интересовалась, не испытываю ли я тягу к педерастии, или спрашивала, как я отношусь к групповому сексу. Или начинала расспрашивать о моих знакомых, вытягивая совершенно несущественные детали с пытливостью провинциального следака и дурными глазами. Короче, какой бы неаргументированной ни была основа моего убеждения, что у неё есть тайна, которую она очень боится мне раскрывать, но с какого-то момента я стал в этом уверен. В конце концов я решил, что она зря боится, в чём бы там ни было дело, и как-то под вечер вывел её на серьёзный разговор. Мне пришлось раскалывать её часа четыре, и, надо сказать, мне это далось ценой грандиозных усилий. Она упирала на то, что я брошу её, как только узнаю этот страшный секрет, я уверял её, что нет, не брошу. Когда, ближе к ночи, она всё-таки сдалась, то рассказала, что я у неё не один. Что она с раннего детства встречается с одним молодым человеком, которого очень любит и уважает. Он во всех отношениях положительный парень, и она не хочет с ним расставаться. Может это и безумие, но она и меня не хочет потерять, она любит и меня тоже, потому что я воплощаю в себе все те качества, которых нет у него, но которые ей по душе. Она рассказывала о том, какой он добрый и заботливый, но нет в нём, — говорила она, — той жизненной энергии и безбашенности, которыми я начинён не в пример щедрее. Я сказал, что меня ничего в этой ситуации не напрягает, и я готов продолжать наши с ней отношения, если, конечно, этого хочет она. От моего предложения рассказать обо всём и ему она твёрдо отказалась. Она сказала, он не я — он не сможет так запросто оставить всё как есть, а ей он очень дорог. После этого разговора всё снова пошло как обычно. Она приходила всегда поздним утром, мы проводили вместе несколько бешеных часов, затем она шла к нему. Я относился к этому спокойно. Меня не интересовало, кто он и как его зовут. Спустя несколько месяцев я случайно встретил вас в каком-то кафе, и ты познакомил нас вторично. Она была смущена и выбита из колеи — оказалось, мы с тобой давние друзья. Такого поворота событий не ожидала ни она, ни я.
— Ты её трахал.
— Да. Не отвлекайся.
— Она изменяла мне с тобой.
— Она не знала, что мы друзья.
— Но изменяла.
— Ну... не совсем. Но ты дослушай, я ещё не говорил «конец». В тот вечер она от тебя заехала ко мне. Мы очень долго с ней говорили. Мы решили, что нам нельзя дальше продолжать. Мы решили, что не будем скрывать от тебя наши отношения, которые с того момента становились сугубо дружескими, как и полагалось. Единственный груз на моей совести — я тебе ни о чём не сказал.
— Единственный груз на твоей совести...
Он неуверенно смотрит на меня.
— Сделаем паузу, как думаешь? На вот тебе время, приди в себя немного.
Он откидывается на спинку стула, допивает остывший кофе и начинает сосредоточенно гадать на гуще.
Спустя несколько минут он поднимает взгляд со дна чашки и погружает его в воздух в сантиметре от моей переносицы.
— Но это всё — история. А я хотел поговорить о настоящем. О том, что сейчас происходит.
Сейчас что-то происходит?
— Она пришла ко мне окрылённая и прямо лоснилась от счастья. Она нашла своего единственного. Он был идеален. У него было всё, и очень много, больше, чем мы с тобой вместе могли ей дать. Обычный деревенский хлопец, казалось бы, но он оказался мужчиной её мечты, и разубеждать её в этом было бесполезно. Я и не стал. Наоборот, я сказал, что желаю ей счастья и всячески благословляю на этот шаг. Не думай, что мне плевать на твои к ней чувства. Просто... ну... выбор-то всё равно был за ней. Она выбрала его. Мы договорились держать связь. Она заявила, что переедет к нему в деревню.
— Мне она запретила звонить.
— А мне — нет. Мы созванивались если не каждый день, то через один. Но... Вот мы и подбираемся к вещи, которая меня беспокоит. Я очень надеюсь, что ты поможешь мне с этим разобраться. Понимаешь, дело в том, что, видишь ли, уже неделю или больше с ней нет никакой связи. Её мобильник отключён, домашний никто не поднимает. Как раз с тех пор, как ты к ней съездил. В гости. Я просто хотел спросить, ты, случаем, не в курсе, может они в поездку какую собрались? Знаешь, уехали, зарядные устройства дома пооставляли, вот телефоны и отключились, и теперь она никак не может позвонить... Скажи мне, что так и есть, а то я переживаю. А то, может, ты их там топором зарубил, да и схоронил куда-нибудь под огород, а? А, дружище?
Он искренне хохочет над своим нелепым предположением.
— Слушай, Федя...
— Вот только не надо! — машет он руками. — Не надо вот этого вот: «слушай, Федя» и «ты только пойми меня правильно, Федя»... Тты мне просто скажи, имеешь ты к этому какое-нибудь отношение?
Я делаю глубокий вдох, закрываю глаза, и с этого момента перестаю что-либо испытывать к этому человеку.
Что ты хочешь, Федя? Чего, ну скажи? Услышать от меня что-то? Правду? Истину... Чтобы откинуть голову назад и дьявольски захохотать? Чтобы хватать руками лопающийся от натуги животик и воздух ртом? Ты насмехаешься надо мной, Федя, Митин брат, сын покойного Серёжи?
— Пошёл ты, Федя.
— Э, чел, я понимаю твоё раздражение, но дело ведь серьёзное, ты сам должен понимать.
— Что понимать? Что серьёзное? Ну ты и козёл! Я не ожидал, я от тебя, урода, такого не ожидал! Что за мать твою! Вы с ней вдвоём всё это время меня обманывали!
— Эй. Спокойней, спокойней. Веди себя потише в общественном месте. Ну хочешь, выйдем на улицу, ты мне морду набьёшь. Никаких обид. Будем и дальше друзьями, как и всегда. Хочешь набить мне морду? Хочешь?
— Ничего мне от тебя не надо. И... блин, чтоб я тебя больше не видел, понял? — я грожу ему обычным кулаком. — Иначе случится то, чего не произойдёт сейчас.
— Чего, мордобоя? Ну что ты откладываешь? Давай сразу. Да ё-моё, мы же друзья! Не хочу я с тобой ссориться, дружище, я ведь не за этим тебе во всём признался...
Я встаю из-за столика и, не глядя на Федину отчаянную жестикуляцию, выхожУу из кафе.
Во мне варится на медленном огне острый томатный суп злобы. Пульс яростно стучит венами по вискам и барабанные перепонки натягиваются, как молодые.
Ни с того, ни с сего я сжимаю кулак, подбегаю к ближайшему дереву и со всего размаха наношу по нему мягкий самоубийственный удар. Бульдозерный протектор коры принимает на себя мой нелепый выпад с тихим шлепком. Я раздираю о рыхлую древесину костяшки и первые фаланги, но продолжаю, стискивая зубы, беззвучно лупить по невиновному дереву кулаком. Пока ещё не прошёл болевой шок, я наношу удар за ударом, и ничего не чувствую. Кулак постепенно приобретает довольно устрашающий вид, которого ему как раз недоставало, когда я тыкал им Феде под нос.
Так же внезапно придя в себя, как и взбесившись, я возвращаюсь обратно на тротуар. А что дальше делать? Куда я собираюсь идти? Нет, надо вернуться, нужно закончить дела с Федором Сергеевичем.
В каФфе Федя уже расплачивается у кассы. Он подавленно перебирает пальцами мятую мелочь. Я незаметно подхожу к нему сзади и, стараясь говорить прямо у него над ухом, громко объявляю:
— Ещё два кофе, пожалуйста, и, девушка, на этот раз с кофеином, ага?
Федя, растерявшись, смотрит куда-то вниз и в сторону. До меня не сразу доходит, что он разглядывает мой разбитый кулак.
— Ещё что-нибудь?
— Да, ещё два кофе, пожалуйста. Федя, ну чё ты встал? Пошли назад, за столик. Я же совсем забыл.
— Что?
— Давай присядем.
— Что, хорошо тебе? Проветрился? Больше не злишься?
— Нет, наоборот — больше злюсь. В любую секунду времени, что мы провели здесь, мне хочется тебя грохнуть. Да хотя бы даже вот этим вот алюминиевым столом.
— Ну ты и дитё малое! Вижу же, что хочешь! Говорю: идём подерёмся. Успокоишься. Так нет — ты, видите ли, не будешь! Не станешь! Так веди себя спокойно тогда! Прекрати валять дурака и ковырять ногтём между зубов, и давай разберёмся, решим всё и сразу, понимаешь?
— Не должно быть недоговорённости.
— Так я же и пытаюсь с тобой договориться.
— Я не потому вернулся, Федя. Я забыл у тебя спросить... кое о чём.
— Ну?
— Ах ты ёбаный ты в рот, — процеживаю я сквозь зубы, начиная сопеть и буравить его взглядом.
— Ну так? — спрашивает он снова, уже не так нагло. — Что у тебя за мега-важный вопрос?
— Расскажи, как у вас с ней было. Расскажи, как ты её ебал. Как она тебе отдавалась? Вся без остатка? Хотя, наверное, нет, с остатком. Его получал я. Она была откровенна с тобой? Говорила с тобой. Наверное говорила. Целовала тебя в шею. А вот на моей шее она завязывала узелковые письмена. Это такая игра в угадайку. Но, понимаешь, Федя, игра перестала быть игрой, а этого никто как-то не заметил. Оба продолжали играть, а это была уже жизнь. И ты повёл себя, как настоящий подонок, не сознавая до конца всю безысходность и обречённость реальности. Реальность всё равно обрушит на тебя свои армии проблем и несчастных случайностей. И она тоже заигралась — и уехала с совхозным мачо к чёрту на куличики, где нет газа и водопровода, — чтобы строить свою жизнь. И я. И я тоже не смог остановиться, и играл, как и все, в свою игру.
— Что ты мелешь? На вот, глотни кофе, и формулируй, пожалуйста, мысли чётко и лаконично. Я ни хрена не понимаю, что ты говоришь.
— Да я втираю тебе, что всё вокруг — полная задница, друзья лгут в лицо, любимые нагло предают. Я говорю, что отказываюсь быть частью этого мира.
— То, что ты сейчас делаешь — обычный самодроч.
— Иди наХх, — огрызаюсь я.
— Так, ладно, мне всё ясно. Пошли отсюда, здесь слишком спокойная обстановка.
Я отмахиваюсь.
— Да не буду я тебя бить...
Он хватает меня под локоть, отрывает от стула и тащит за собой к выходу.
— Ну а я тебя — буду!
Он легонько отталкивает меня рукой и тут же, классически заряжает мне под глаз. И сразу потом — поддых. Я сгибаюсь пополам и пытаюсь набрать в лёгкие ветра. Федя крепко берёт мою голову в руки и встречает её своим коленом. Я снова перестаю что-либо испытывать, и отключаюсь.
Я прихожу в себя там же через пятнадцать секунд. Федя сидит рядом на корточках и монотонно щёлкает мне пальцем по лбу.
Я делаю вялую попытку разозлиться.
Он говорит:
— Идём, скроемся с глаз людских. Во двор.
Мы проходим сквозь арку и исчезаем за стеной жилого дома.
Во дворе мы садимся на оба конца детской качели. Оттолкнувшись ногами от земли и взмывая вверх, Федя спрашивает:
— Так ты знаешь что-нибудь или нет? Ты знаешь, куда она пропала и почему сама не звонит?
— Нет, — сдавленно бормочу я.
— Что? Не знаешь?
— Нет, — более уверенно и твёрдо.
Мы постоянно возвышаемся и ниспадаем друг перед другом.
— Понятно, — говорит Федя. — Слушай, я тебе рассказал историю? Теперь и ты давай. Поведай, как ты съездил к ней в гости, и что было до этого, и что было после.
Я задумчиво разглядываю берёзовый молодняк, рассаженный, как попало по всему двору в убогой попытке облагораживающего декора.
— Ну? — наседает Федя.
Дело в том, что одна из тоненьких берёзок грубо расщеплена вдоль до самых корней — детским топориком из набора «Юный сын плотника», который валяется тут же неподалёку.
Очень похожую рану у дерева я видел очень недавно. Только тогда топор был электрический и горячий.
— Ну?
— Хорошо. Пошли отсюда. Пошли ко мне.
По дороге я в общих чертах набрасываю Феде приблизительную картину наших отношений, позаимствованную из материалов своего архива памяти.
Начав, я уже не останавливаюсь ни на минуту. Я говорю, и говорю, и говорю, и говорю. Говорю, пока мы идём по улице, говорю, пока поднимаемся в лифте, пока входим в квартиру и разуваемся.
— И вот она приглашает тебя в гости, — нетерпеливо подгоняет Федя.
— Это не она. Я сам ей позвонил.
— Ага, понятно. — Он задумывается на несколько секунд. — Ну да, конечно.
— Я сказал, что хочу в последний раз увидеться с ней, чтобы окончательно положить крест на наших отношениях.
— Опять перебью. Можно тебя попросить? Знаешь, я от тебя ничего не утаил. Расскажи мне всё, как было, без недомолвок.
Я даже на мгновение всерьёз задумываюсь о том, чтобы сказать ему про свои тренировки на свалке, которые за три месяца принесли очень неплохие результаты, и обо всём остальном, но быстро себя одёргиваю: ой, что это я.
— Хорошо, Федя, абсолютно всё. Она рассказала, как туда добраться. Это действительно далековато от города, вообще в другом районном Ццентре. Маленькая такая деревушка. Даже, я бы сказал, упадочная, коих сейчас в стране — во множестве. Я выбрал время и рванул к ней. У деревенской бабушки я спросил, как пройти, и она популярно объяснила в живописных сельских образах. Я нашёл её дом с большим трудом — он ничем не отличался от остальных. Дома она оказалась одна. Её благоверный очень кстати ушёл в поле за пять километров от деревни сажать картофель. Мы поздоровались и обнялись, и я тебе скажу, что, несмотря на то, что мы практически прожили бок о бок всю жизнь, это было не самое тёплое объятие. Она усадила меня за стол и пошла ставить самовар. Наверное, в глубине души она хотела бы, чтобы я исчез из её жизни ещё до того, как заварится чай, а, может, и на поверхности души тоже. Но я никуда не делся. И ей пришлось терпеть моё общество. Мы очень долго говорили.
— Давай-давай, всё рассказывай!
— Она была довольно приветлива. Я тоже старался не отставать. Так вот мы и сидели, друг напротив друга, учтиво улыбаясь и скромно пряча глаза. Я даже не помню, о чём мы болтали. О какой-то ерунде, не знаю, о погоде и усидчивости царя на троне с мягкой спинкой. Мы не переставали улыбаться. Я очень аккуратно старался снова обратить её внимание на себя. И ещё я очень усердно избегал вопросов типа: «ну и каково тебе с ним живётся?» и «зачем ты ушла от меня?». Она постоянно пополняла чашку, и в итоге я выпил, наверно, литра три чёрного якобы цейлонского чая, который оказался очень эффективным мочегонным средством. Мне дико хотелось поссать, но я не подавал виду, чтобы не прерывать беседу, потому что линия общения была нащупана с огромным трудом. Короче, мы хлюпали чаем и рассуждали о международном значении сельского хозяйства. Всё было очень мило, вот только основной темы мы старательно избегали — мне не хватало решимости, а она вовсе не хотела об этом говорить.
Я так и не успел перейти к делу, потом вернулся работяга и костыль этой ячейки общества... Ужасно думать о том, что она не моя, а его. Жестокое испытание для самолюбия и гордости.
Мы вежливо пожали друг другу руки, а потом она увела меня во двор, чтобы мы могли спокойно поговорить. Меня напрягало его присутствие, и я был только рад выйти из дома. Мы встали посреди огорода. Она спросила, чего мне надо. Я ответил, что хотел побыть ещё немного рядом с ней.
Она совсем не злилась. Она гладила меня по волосам и уговаривала поезжать домой, выспаться и плюнуть на обиды. Она хотела, чтобы я мог продолжать жить. Я обещал ей стараться. Она достала откуда-то обрезок бельевой верёвки и завязала мне вокруг запястья тройной боливианский узел, вот, смотри. Я обнял её и попытался поцеловать, но она отстранилась. Я заметил в окне сердито насупленные пшеничные брови, и мне всё стало ясно.
Я спросил, уверена ли она, что хочет всё закончить. Она сказала: «Да».
Мы начали прощаться. Она подошла ко мне и нежно чмокнула в щёку.
Потом я вышел на шоссе и минут сорок простоял в ожидании отзывчивого водителя. Меня подобрал весёлый мужик с коком под Элвиса и во вьетнамской джинсовой куртке. Всю дорогу до города я слушал русский рокабили. Я добрался домой и лёг спать. Всё.
— Всё?
— Да. Вот, как всё было.
— Ты её ещё любишь...
— Да, наверное. Слушай, Федя, извини, что я... Ну, я просто...
Он перегибается через стол и хлопает меня по плечу.
— Да ладно, дружище. Считай, я уже забыл. И ты забудь. Не парься, будь счастлив. — Последнее предложение он произносит нараспев.
— Но знаешь, Ччто? — говорит он после паузы. — Я что-то ни хрена не успокоился. Понимаешь, мне всё ещё не ясно, где она и что с ней.
— Да ну, брось паниковать. Мало ли что могло случиться...
— Вот именно!
— Нет, я в смысле, что они могли пойти в лес по грибы и уронить свои телефоны где-нибудь под кустом. А потом в них разрядились батареи... — Я вспоминаю про свой супермобильник. — Конечно, они могут со временем достичь просветления...
— Брось. Нести. О-ко-ле-си-цу. Может, лучше расскажешь, как было на самом деле?
— То есть?
Я получаю стремительный удар по зубам и откидываюсь на спинку дивана. Онемевший медный рот пульсирует и распухает. Федя сбрасывает меня с дивана на пол. Я пытаюсь подняться на локте, чтобы посмотреть на него — крепким кулаком он возвращает меня на исходную. Я не успеваю реагировать. У него есть преимущество: он знал, что меня ударит, а я нет.
Разбитые губы кровоточат на подбородок и шею.
— Федя, ты чего? — бормочу я, надувая розовые пузыри и медленно приходя в себя.
— Ты что, совсем псих?! — восклицает Федя, занося ногу над моей головой, а потом я проваливаюсь в темноту.
Холод приводит меня в себя. Я открываю глаза и стираю с лица влагу. Левый рукав насквозь промокает, насухо я обтираюсь правым.
Федя сидит на корточках рядом, прям как в прошлый раз, только теперь обходится без папиных лещей. В его руке пустой стакан.
— Всё? Готов говорить?
— Что?..
— Что надо! Что спрошу! Не смей больше вешать мне лапшу!
— Я же сказал...
— Нет, ты мне сказку рассказал. Но сказки ты не мне — ты их глухой бабушке рассказывай.
— Блин, ты бредишь, Федя.
— Слушай, я же туда ездил. Ездил к ней в деревню. Пару дней назад. Занимательная была поездка. Знаешь, что я почерпнул?
— У меня голова болит. Ты какого хрена меня избил? Меня тошнит...
— Мне сказали, что ты стал шуметь, и сельскому плейбою пришлось вмешиваться и вправлять тебе мозги. Мне сказали, что потом стало тихо на несколько часов. А потом вы втроём ушли в лес. Было такое? А? В лес ушли вы втроём. Назад никто не вернулся. Но ты — вот, передо мной, а ещё одного на следующий день нашёл местный лесник... Продолжишь сам, может?
Я молчу.
— ...А на следующий день местный лесник наткнулся в лесу на висельника. Молодой человек болтался на дереве.
— Он не болтался. Он лежал на земле.
Упс!
Федя оживляется.
— Ну-ка, ну-ка. Не болтался, да? Не висел. Лежал? В смысле, лежал?
— Это была тонкая ветка. Она обломилась, и он упал.
— Откуда ты это знаешь?
— Я там был.
— Может быть, ты расскажешь мне правду, а, дружище?
— Блин, Федя, я...
Я понимаю, что сам загнал себя сюда, но разве не нарочно?
— Ты?...
— ХороШшо.
— Расскажешь?
— Да. Но одно условие.
— Не шути со мной.
— Нужно туда съездить.
— Ты его повесил?
— Ты что, дурак? Конечно нет!
— Не ври мне!
— Я его не вешал!
— Ну хорошо... — Его голос звучит мягче, но я знаю, что это обманчивое впечатление. Он же буйнопомешанный. — Мы поедем.
Он помогает мне встать. Он даёт мне несколько минут на сборы. Себя он считает готовым.
Я запираюсь в туалете и долго шарю по полкам, пока наконец не нахожу то, что искал.
Дальше мы действуем оперативно. У своего младшего брата Федя берёт взаймы машину, и мы отправляемся в путь.
В дороге мы почти не разговариваем: он сосредоточен на трассе, а я потираю ноющую скулу и изучаю свои увечья. Мощные фары отдирают с шоссе круглые куски темноты. Мотор урчит тихо и ненавязчиво. Я редактирую свою историю, выбирая те моменты, которые могу подвергнуть огласке. Раз уж начал говорить правду, то приходится тщательно её фильтровать. Это месть тебе, Федя, за месяцы лжи. Смотришь на жёлтое пятно в пяти метрах от машины, едешь умом. Что тебе сносит башню?
Свет фар высвечивает табличку с названием пункта назначения и цифрой три.
— Куда? — спрашивает Федя.
— Проедешь поворот, потом направо по просёлочной дороге.
— По какой?
— Там только одна.
— Не перепутаю?
— Нет, при всём желании.
— Коего нету.
— Что?
— Да так...
Федя сворачивает, где нужно, и мы въезжаем на узкую неосвещённую тропу, ведущую к лесничеству — это просто две колеи между деревьями, не очень-то заезженные автомобильными колёсами. Феде сложно рулить, потому что дорога постоянно обходит уплотнения дикого леса, уходя то влево, то вправо, естественно без каких-то предупредительных знаков.
— Долго ехать?
— Да можешь машину хоть здесь оставить. Нам по-любому нужно будет спешиться... Да успокойся ты, она отсюда никуда не денется. Ставь её прямо на дороге и пошли.
Он всё же высвечивает фарами достаточно чистое для машины пространство и аккуратно загоняет её между деревьями.
В темноте мы с трудом уворачиваемся от шершавых веток — нет ни фонариков, ни даже спичек. Небо пасмурное, поэтому света звёзд и луны тоже нет. Душно и тихо, и, как у Рея Бредбери — надвигается гроза. Лёгкий ветер шуршит в листве и хвое. Иногда то я, то Федя стукаемся лбами о затаившиеся стволы и ветви. Нам почти ничего не видно.
— Ты хоть сам-то знаешь, куда ведёшь?
— В этом лесу сложно заблудиться.
— И всё же?
Всю дорогу мы нечаянно говорим шёпотом, нам это не кажется неестественным.
— Я веду тебя туда, где сам очнулся.
— От чего?
— А, я, наверное, не говорил. Когда шарахнула молния, я потерял сознание.
— Молния? — недоверчиво переспрашивает он. — Ударила в тебя?
— Нет, рядом. Но я потерял слух. Или сделал вид, что потерял, а потом поверил в это. Или я не знаю, что ещё, но, в любом случае, я отрубился на некоторое время. Вот. Это здесь.
Мёртвое омегаобразное дерево-агемо и широкий выгоревший круг, на котором можно различить место, где я пришёл в сознание на хвойном матрасе. Никаких жёлтых полицейских лент, никаких начертанных мелом силуэтов.
— Здесь, значит?
Он в задумчивости оглядывает обуглившийся ствол, насколько это позволяет мизерное освещение — одно только слово без света.
— И?
Он смотрит на меня без злобы, всем своим видом показывая, что просто хочет знать всю правду. Он приглашающее вздымает брови, кончики его пальцев наверняка нетерпеливо подрагивают.
— Ты только расскажи мне всё. Я же больше ничего не требую, ничего тебе не предъявляю. Я просто хочу найти её, если она жива. Она ведь жива, да?
Я молчу.
— Человек мёртв. Это же не игры — тут всё серьёзно. Тот, кого она предпочла тебе и мне, повесился, а может, повешен — как раз в то самое время, когда объявился ты. Вы ушли втроём. Назад никто не вернулся, но одного из троих нашли прямо здесь, да? Говорят, ты его потом ещё и поджёг.
Мы стоим в круге горелой травы, и это красноречиво свидетельствует в пользу его слов. Его расширенные от возбуждения глаза сверкают в темноте мутно-белым светом.
— Мне в голову не приходило, что ты способен на такие зверства.
— Его подожгла молния.
— Ага. А царь — возродитель эпохи гуманизма.
— Вот это чёрное дерево, он висел на нём. Была гроза. Молния испепелила его мгновенно. Я видел, что стало с его телом.
— Ты его рассматривал?
— Меня заставили. Капитан заставил. Меня возили в морг на опознание.
Жёсткий тычок в грудь и Федин, сорвавшийся на крик голос:
— Хватит! Я уже по горло наелся твоими байками! Никто тебя никуда не возил! Лесник нашёл тело, ты вообще не причём!
— Это тебе в деревне рассказали? И ты веришь?
Ветер свистит у самой земли, на бреющем полёте подхватывая с земли бумажки и листья. В воздухе ощущается сырость и холод. Тучи на небе стягиваются всё плотнее и плотнее, и те немногие просветы, что остались, скоро исчезнут, и будет совсем темно. И грянет гром, и будет буря крутить вихри, кроя небо мглою, как у кого-то из древних поэтов.
Всё совсем, как тогда. Следует ли искать в этом знамение, а может, благоприятствующую ситуацию?
Федя всё кричит, он не может остановиться. В его голове всё перемешалось, он пытается отличить заурядную реальную обыденность от сумасшедшей сказки из дешёвого низкосортного триллера. Он не понимает, что это бесполезно, что всё это уже давным-давно перемешалось и неразделимо существует вместе. Он на грани паники и нуждается в поддержке, но я не собираюсь его нянчить. Не маленький. Он орёт:
— Где ты её закопал? Ты ведь успел её спрятать? Наверное, ты это сделал в первую очередь! Где? Где она? Твою мать, что ты за псих, а? Что у тебя с головой?
— Я не псих... — начинаю я оправдываться, но он не даёт мне сказать, и снова сбивает с ног. Старый друг взял привычку бить мне морду.
Я падаю на спину на мокрую траву. Я и не заметил, когда пошёл дождь.
— Ты не веришь мне? Ни единому моему слову, а, Федя? Как же, по-твоему, всё было? Может, ты сам мне всё расскажешь? Может, твоя версия не будет настолько резать тебе слух?
— Да чего я от тебя добился? Всё, что ты говоришь, это «я здесь ни при чём» и «нет, всё было не так». Ты отрицаешь, ты только и делаешь, что всё отрицаешь, но не даёшь мне никакой альтернативы!
Я пытаюсь встать, но Федя ногой отталкивает меня обратно на землю. Спина промокла.
— Что было до леса — мне по барабану. Мне всё равно, о чём вы говорили, и что за сцены ревности ты устраивал перед деревенским народом. Мне это неинтересно. До лампочки, понял? Но потом вы пошли в лес. Вот, о чём мне хотелось бы узнать. На кой вы сюда попёрлись, и что случилось затем.
Один уголок моего рта приподнимается, сразу за ним вверх ползёт другой. Улыбаюсь, ничего не могу с собой поделать. Мне вдруг становится очень весело.
— Чё ты лыбишься?
Просто мне уже стало всё равно. Никогда еЩщё я не испытывал такого беспредельного безразличия ко всему. Федя всё сильнее злится, а от этого мне становится всё веселее. Его это бесит, а меня смешит, что его это бесит. Замкнутый круг. Дальше будет только хуже, потому что теперь степень его раздражения и степень моего веселья будут возрастать друг относительно друга вплоть до точки взрыва.
Вопрос только в том, кто раньше взорвётся.
— Что вы делали в лесу?
Я начинаю смеяться. Он багровеет, тяжело дышит и сжимает кулаки. Я не могу остановиться.
— Давай к леснику сходим, — весело, всё ещё похохатывая, предлагаю я. — Здесь недалеко. Он подтвердит, что тело нашёл я. Я сообщил ему, а он — милиции.
Он поднимает меня на ноги и тыкает мне в грудь пальцем.
— Смотри, в последний раз я иду тебе навстречу.
— А потом ты что будешь делать, а, Федя?
Он не отвечает, потому что не знает. Зло смотрит на меня. Я дружески хлопаю его по плечу.
— Пойдём.
Высоко над головой раздаётся грохот, такой же, как в тот раз, когда он потрясал землю и бил мне по ушам.
— Молнии любят этот лес, — замечаю я.
Дождь мечется в воздухе, он то бьёт в лицо, то атакует спину. Множество ветров встретились в этих местах и сражаются за основное направление.
Розовая вспышка просвечивает лес и на секунду освещает наши взмокшие фигуры.
Я пытаюсь вспомнить, как идти в домик лесника. Меня разбирает смех, особенно, когда думаю, как люди злятся на меня, хотя толком не знают, за что. Или о том, как меня стали частенько поколачивать, тоже, по существу, ни за что. Сначала тот лысый председатель, негодующий и мечущий искры, оттого, что не управляет ситуацией. Потом Федя, отнюдь не по-дружески.
И почему, интересно, все так уверены, что это было убийство? Ведь вроде бы люди чаще сами вешаются, чем при содействии второй стороны — прошло много лет с тех пор, как было наоборот.
Мы идём по лесу сквозь грозу, достаточно уставшие, чтобы заплетались ноги, и достаточно бодрые, чтобы злиться или хохотать.
— Ну ладно, — внезапно произносит Федя, — вот что: ты мне ни тогда, ни позже не поведал, какого лешего ты сюда попёрся.
— Я говорил.
— Ты говорил. То же, что и сейчас ты мне говорил — ничего. «Я поехал к ней в деревню...» Но мне это ничего не говорит. Ты, как в книжке Аготы Кристоф — только голые факты, да и те — неправда. Я не наезжаю, ты просто обЪъясни, почему.
— Не понимаю, что здесь неясного. Я не могу жить без неё. Отчетливо? Я её люблю. Я держался, сколько мог, но всему же есть предел. Ты сам видел, какой я был.
— Скучный и унылый.
— Точно. Тебе разве неясно, что я не мог больше оставаться в этом состоянии? Мне же ещё жить. Но это было невозможно, потому что не были расставлены все точки над ё. Она ведь просто сказала мне, что уезжает к этому фермеру. И уехала. Мы ни о чём не поговорили, не решили, как быть дальше. Я не знал, что у неё — недельное увлечение или любовь до гроба, а это принципиально. Потому что в первом случае я бы принял её обратно. Такое я готов был ей простить. Но я не знал, я вообще ничего не знал. И вот эти две точки, которые мы не расставили, — это два варианта. Либо я трачу свою молодость на то, чтобы выть на луну и онанировать со слезами на глазах, либо размазываю по всему нашему прошлому смачный пенистый плевок, и начинаю сначала, со второй попытки строить свою жизнь.
Одновременные вспышка и адский треск, как будто мир хрустнул, заставляют нас вздрогнуть и пригнуться. Вдалеке слышится протяжный стон падающего дерева. История повторяется.
— Я договорился, что приеду сюда, потому что хотел услышать от неё один из двух ответов.
— Ну?
— Первый: «Я не люблю тебя и никогда не буду с тобой» или второй: «Прости меня милый, на меня что-то нашло».
Теперь приходит Федина очередь хохотать, а я имею возможность наблюдать, насколько дико это смотрится со стороны, учитывая окружающую действительность.
Мы уходим всё глубже и глубже, и по мере нашего продвижения усиливается непогода. Я вижу, что Федя целиком доверил поиски пути мне. Наверное, это далось ему ценой больших усилий. Рукоятка пистолета, захваченного из дома, — того самого, купленного в трущобах у неких криминальных элементов лет пятнадцати, — больно давит мне на копчик при ходьбе, тем более что я уже набил там синяков, когда падал. После какого конкретно падения за последние несколько часов мои бока превратились в сплошной ноющий кровоподтёк, устанавливать не берусь — слишком часто Федя сбивал меня с ног. Я не помню, чтобы он когда-нибудь кого-нибудь ударил.
Проходит достаточно много времени молчаливого хода, прерываемого только короткими остановками, когда мы столбенеем от оглушительных ударов грома; наконец, я останавливаюсь.
— Что? Где? — спрашивает Федя, вертя головой по сторонам, и не находя заветной избушки. Впрочем, слишком темно, чтобы её заметить, даже если она перед носом.
— Что-то я заблудился.
Он снова начинает беситься, а я — улыбаться. Только теперь меня веселит не он, уставший и подавленный, а совершенно идиотская ситуация.
— Наверное, мы немного скосили влево, — высказываю я скромное предположение, — у нас с тобой правые ноги длиннее левых. Давай попробуем вернуться на маршрут.
Мы продираемся через кустарники, наши ноги застревают во мху.
— Во мху, во мху я... — цитирует Федя поэта Самойлова, устало прокладывая себе путь.
Я удовлетворённо отмечаю, что он выдохся, и медленно отдаётся во власть апатии.
Звёзды питают к нам не слабую симпатию — иначе невозможно объяснить, как нам удаётся отыскать мокрый, ветхий сруб, разве что благодаря маяку рыжей электрической лампочки, бьющему через окно из рамы и бычьего пузыря.
Я очень устал, Федя — вымотан до предела. Он выходит вперёд и сам стучит в дверь.
Никто не открывает и не говорит: «Войдите».
Федя стучит ещё раз озябшими костяшками, а потом дёргает за ручку. Дверь не заперта.
Внутри ничего не изменилось с тех пор, как я был здесь неделю назад.
Лесник прилип щекой к деревянному столу и громко храпит. Кроме его головы на столе размещается огромная пустая немаркированная бутыль без этикетки, классический гранёный стакан, тарелка с крошками и сухая хлебная корка. Под столом в ногах лесника валяется забытый кусок сала. На леснике надеты грязная серая рубаха, армейские камуфляжные штаны и тапки для престарелых. Всё в комнате говорит за то, что он отлично оттянулся этим вечером: грязные как всегда простыни на его кровати смяты и перекручены, по полу у её изножья валяются завязанные кондомы с загустевающей кончой.
Федя закрывает за собой дверь. Его движения медленные и вялые.
Он говорит:
— Это он?
Я киваю.
Он подходит к столу, берёт лесника за волосы, отрывает его голову от стола (к щеке прилипли хлебные крошки) и разжимает пальцы. Голова с деревянным звуком падает обратно. Лесник что-то произносит на непонятном булькающем язЫыке, но в сознание не приходит.
Моя правая рука сама уходит за спину, ныряет под куртку, нащупывает пистолет за поясом штанов. Ладонь ложится на рукоятку, большой палец передвигает рычаг предохранителя, указательный вытягивается вдоль ствола, средний ложится на курок.
Из соседнего помещения справа, о котором я раньше не подозревал, раздаётся невнятная речь, а потом дверь открывается и в проёме показывается чья-то фигура, которую я вижу лишь краем глаза, потому что смотрю прямо перед собой — на Федю и лесника, но в голове раздаётся какой-то щелчок, я перестаю думать, на удивление быстро вытаскиваю ствол из штанов, вытягиваю руку навстречу голосу и спускаю курок — сказались тренировки на свалке, которые всё-таки были не зря. Выстрел — младенческий пук по сравнению с раскатами грома в лесу. Человек перестаёт говорить.
Я вижу, как Федя испуганно поворачивает голову и застывает, его глаза расширяются от шока. Мне кажется, он вообще перестал соображать, что происходит. Рукой он снова зарылся в лесниковы лохмы.
Наконец, я поворачиваю голову. Мужчина в форме пытается заткнуть пальцем кровоточащую дырочку в животе. Фуражка свалилась ему на нос, из-под козырька сверкает только гладко отполированный подбородок.
Милиционер делает шаг вперёд, элегантно встаёт на колени. Пружина захлопывает дверь за его спиной.
Федя издаёт воробьиный писк. Лесник что-то ворчит и сбрасывает его руку со своей головы, а затем укладывается на другую щёку.
Милиционер медленно и беззвучно оседает на пол и начинает сдуваться, пока не оказывается ничком распластанным по полу. Вокруг его тела растекается лужа крови. Для нас с Федей, поколения, воспитанного на кино и телевидении, эта кровь смотрится дешёвой, ужасно ненатуралистичной бутафорией.
Я засовываю пистолет обратно в штаны и приседаю рядом с ментом на корточки. Перекатываю его тело на спину. Фуражка остаётся лежать на полу.
Это Капитан. По его остекленевшим глазам видно, что он так и не осмыслил того, что с ним только что произошло. Я долго смотрю в эти замершие хмельные глаза, раздумывая, какого чёрта он здесь делает. Тут мою голову осеняет догадка: он, наверное, пересекался с лесником по ходу следствия, но... они тут бухали и... Я вспоминаю о свалянных простынях и гондонах. Так я и думал! Вот педрила! Мне становится смешно.
Красное пятно медленно подбирается к его фуражке, облизывает её чёрный лакированный козырёк. До меня начинает доходить вся бесповоротность содеянного.
— Это кровь Капитана, — говорю я вслух, чтобы до мозга лучше дошёл смысл этого открытия.
Лесник снова издаёт булькающие звуки, открывает глаза, потом снова закрывает их.
— Чёрт, что ты натворил, — шепчет Федя. Он успел незаметно забиться в дальний угол и оттуда таращится на меня, как дикий кот из подвала. Труп его, похоже, не интересует. Я списываю это на потрясение и на общее помутнение рассудка.
— Я... это... автоматически, — бормочу я, задумчиво глядя на труп, сделанный собственными руками.
Мне опять становится смешно, меня охватывает безудержный приступ веселья.
— Капитан, — говорю я, глотая смешки, — я должен был явиться к нему на днях для допроса и дачи показаний. И пройти медобследование по поводу предполагаемой у меня временной глухоты. Ай да Капитан! Он же, кстати, к тому доктору тоже приармянился! Мужеложец, ну ты прикинь?
Я поворачиваюсь к Феде в ожидании встречного хохотка, но его немигающий кошачий взгляд уже прикован к серой фуражке, мокнущей в милицейской крови.
Неожиданно лесник приходит в себя. Несмотря на похмелье, он мгновенно оценивает ситуацию; вскакивает на ноги и уже тянется к двустволке, висящей сзади на гвоздике.
— Сядь, — говорю я ему.
Он одёргивает руку от ружья, возвращается на стул и принимается разглядывать мёртвое тело Капитана, то и дело виновато косясь в мою сторону.
Я изо всех сил пытаюсь привести мысли в порядок. Мешает гроза, неистовствующая за порогом.
— Эй, — обращаюсь я к леснику. — Оттащи Капитана в ту комнату, возьми тряпку и вытри пол.
Он отупело принимается выполнять, бормоча какие-то обрывочные фразы.
- Кажись же, немой был... А яму ж говорил, шоб не пил на службе, говорил, как пить дать... Предупреждал же, шо добром это дело не кончится... Три литра первача — это ж вам не в носу ковырять... Хороший был первачок, да...
В перерывах между репликами, он жалуется на боли в жопе.
Может быть, лесник тронулся умом, а может, ещё не проснулся.
Федя выудил из-под стула тот самый шмат сала и задумчиво отгрызает от него маленькие кусочки.
Капитан внезапно оказывается живым и громко орёт из соседней комнаты, что стоять-не двигаться и руки за голову, что я задержан по подозрению в двойном убийстве, и что мне надлежит явиться для дачи показаний и составления протокола.
Огромным усилием воли подавляю рвущийся наружу истерический смешок.
Мозги закипают,необходимо срочно выйти из этого сумасшедшего дома на свежий воздух.
А когда замечаю, что моя рука снова завладела пистолетом, мне становится страшно. Я бросаю его на пол, прямо в бурую лужу и выскакиваю на улицу.
Подставляю лицо буре, а холодный ветер живо вентилирует мою перегретую голову.
Когда температура под сорок, и то не снятся такие бредовые сны, как бредово то, что сейчас происходит.
Не хватает только одного... И тут я прихожу в ужас: на крыше избушки установлена огромная антенна радиопередатчика. Лесник так до сих пор и не провёл к себе телефон. Уже не остаётся никаких сомнений в том, что всё это снится пациенту дурдома из отделения шоковой терапии.
В ту же секунду меня ослепляет свет, ну а грохота я уже не слышу.
Придя в сознание, вынужден тут же зажмуритЬься, потому что получаю по глазам очередью острых капель. Мокрый с ног до головы, я барахтаюсь в грязной луже. Перед глазами стоят фиолетовые пятна. Почти ничего не вижу.
Избушка лесника догорает. Гроза жалит огонь, и он красиво огрызается в ответ, и всё это в полной тишине.
Я кое-как встаю на ноги и выхожу из лужи, но на этом силы заканчиваются, и всё, что я могу — это стоять, пошатываясь, и бороться с головокружением и тошнотой. Лучше всего в таких случаях сконцентрировать на чём-нибудь внимание. Смотрю на пепелище. Точнее, на то, что вскоре им станет. Прогоревшие балки перекрытий переломились пополам и рухнули вниз. От стен осталось по паре нижних брёвен, ограничивающих квадрат угля и металла, покрытого сажей. К небу тянутся многочисленные столбы дыма. Всё, как тогда.
Необходимо кое-что проверить.
Возможно, это и приводит меня в чувства, потому что вдруг находятся силы сдвинуться с места.
Надо удостовериться. Тела вряд ли там остались, но скелеты должны быть.
Я ворошу палочкой догорающие угли и, действительно, нахожу кости, но разрозненные. Они валяются, где попало и часто не соединены между собой. Не силён я в анатомии, но три набора, думаю, определю — хотя бы по черепам. Дом, что, снарядом разорвало? Какого кости разбросаны? Должны были остаться чёрные мумии, а не разбросанные косточки...
Странно, но как я не ищу, мне не удаётся найти ни одного черепа. Правда, похожих костей отыскивается довольно много, из чего я заключаю, что скорее всего все трое здесь. Сгорели.
Слышал я одну байку от знакомого пограничника — когда ещё мог слышать. Однажды приспичило одному мужику поссать. Он в это время шёл пьяный по мосту, прямо над железнодорожными путями. Там над рельсами были протянуты провода для электричек и электропоездов. Мужик встал у перил и дал струю, и так получилось, что немножко попал прямо на провод. За этим последовала вспышка, и пошёл сизый дымок, а от мужика не осталось даже пыли. Пограничник говорил, что видел всё это своими глазами.
Мокрая горелая древесина очень воняет.
Потеря слуха меня совершенно не заботит, но кое-что огорчает меня по-настоящему — я так никогда и не узнаю, о чём проведал педрила Капитан, и что имел ввиду тем своим ночным звонком. Хуже всего быть заинтригованным, но не удовлетворённым. Можно назвать это фрустрацией, а можно — «обломом».
Грандиозный случай облома можно наблюдать на примере Феди, мир его праху. Он так и не узнал, что же в действительности произошло в тот знаменательный день. Но — отчасти это и его вина. Нечего было с ней спать. Я немного жалею, что увиливал от ответа. Мог бы всё ему рассказать, но я не сделал этого сразу, а потом уже не мог этого сделать, и теперь чувствую себя виноватым, в какой-то мере.
Надо было признаться ему, что в лес мы ходили на дуэль.
Помню, меня раздражало, как Ээтот колхозник по-собственнически небрежно обнимал её за плечи, и как они оба смотрели на меня — с вызовом.
Я принял его.
Она сказала:
— Я не знаю. Я не знаю, кого из вас выбрать.
Она предложила решить всё, как в былые времена.
— Будете биться за меня? — спросила она, хитро улыбаясь. — Я уйду с победителем. Просто и справедливо.
Её новый смотрел на меня с драчливой готовностью.
— Что за чушь.
— Только так. Это моё условие. — У неё удивительным образом получалось капризно топать ножкой одними голосовыми модуляциями. — Если ты отказываешься, то автоматически теряешь меня.
— Без боя, — поддакнул этот.
У меня не было выбора. Я согласился. Вообще-то, был другой план, ради которого и был куплен ствол, тайком оттягивающий ремень моих джинсов, но я решил пока не торговаться.
Для проведения дуэли было решено скрыться от посторонних глаз в лесу.
Он закатал засаленные рукава, она надела рюкзак, и мы вышли из дома. По дороге она постоянно улыбалась каким-то своим мыслям, а он задумчиво смотрел вдаль.
После того, как мы вошли в лес, нас вела она. Минут через двадцать мы вышли на большую поляну.
Мы с ним встали лицом к лицу, а она отошла немного в сторону и сказала:
— Я буду секундантом обоих.
Больше годить было нечего, и я достал её — непременный атрибут всех серьёзных бандитов, наркодиллеров, ревнивых любовников и прочих криминальных элементов. Я достал свою пушку, чёрт возьми, я так долго ждал этого момента!
Он испугался, она сказала:
— Отлично.
— И что ты будешь с этим делать? — В его голосе смешались и страх, и агрессия, и подозрение, и недоверие.
Она задумчиво вертела в пальцах шнурок с узелками.
— Я её люблю, — сказал я, начиная плавно давить на курок.
Она подошла к нему, погладила его по волосам.
— Ты проиграл, — сказала она.
— Так нечестно! — выкрикнул он ей в лицо. Потом выглянул из-за её плеча и посмотрел сначала в глаз пистолету, потом на меня. — Это нечестно, ёбаный ты в рот!
Он был похож на обманутого ребёнка, и, казалось, он готов упасть на траву и колотить по ней руками и ногами, вопя, что всё расскажет маме. У него даже оттопырилась нижняя губа. Думаю, мне всё-таки показалось, что на глаза ему навернулись слёзы.
— Сделаем вот что, — сказала она примирительно.
Затем она сняла с плеч рюкзак, покопалась в нём и извлекла небольшой моток бельевой верёвки. Она выбрала дерево и перекинула один конец верёвки через подходящую по высоте ветку; соорудила скользящую петлю, затянула её на ветке с земли, натягивая оба конца верёвки; на одном из них стала вить свою фирменную — петлю французских эшафотов. Все операции она проделывала быстро, ловко работая натренированными пальцами. Когда всё было готово, она отрегулировала петлю так, чтобы в неё удобно проходила человеческая голова и ласково посмотрела на него, который тихо недоумевал в сторонке. Другой конец верёвки болтался рядом, и я прекрасно знал, как она делает эту скользящую петлю, я знал, что концы верёвки поднимаются и опускаются друг относительно друга, как шишки в часах с кукушкой. Я часто видел, как она делала миниатюрную версию такой из ботиночного шнурка за каких-нибудь десять-пятнадцать секунд. На её азбуке это означает: «Чего ты хочешь, знаешь только ты».
Невероятно, но он подошёл и просунул голову в петлю. Она затянула верёвку ему вокруг шеи, ласково улыбаясь. Другой конец верёвки она вложила ему в руку и поцеловала его небритую щёку.
Я следил за ними, распахнув рот и совсем забыв про пистолет, зажатый в потной ладони.
Она велела мне наломать еловых ветвей и организовать нам мягкую подушку, чтобы мы могли сесть.
Что стало происходить дальше, не видел в кошмарах самый примерный на свете экзистенциофоб. Он покрепче ухватился за свободный конец верёвки и потянул его вниз. Его сильные руки пахаря действовали чётко и слаженно. Он тянул вниз, петля поднималась вверх. Жилы на его шее раздулись, к голове прилила кровь, он натужно и сдавленно пыхтел. Он потянул ещё раз, и его ноги оторвались от земли. Так он передвигался по верёвке, и его тело поднималось всё выше над землёй: он брался за верёвку повыше и тянул её вниз. Свободный конец стелился по земле. Его глаза стали вылезать из орбит, он надсадно сипел, вывалив язык, но продолжал себя вешать.
У меня больше не было сил на это смотреть, а он по-прежнему вздёргивал себя выше, выше, ещё выше и ещё.
Она поднялась с хвойного матраса, откуда мы наблюдали самоубийство, взяла свободный конец верёвки и завязала его тройным боливианским узлом вокруг нижней ветви. Затем вернулась и снова уселась рядом со мной. Её лицо было безмятежно.
Начиналась гроза.
Тем временем самоповешение продолжалось. Он подобрался уже почти к самой ветке, на которой была закреплена скользящая петля. Не представляю, как он мог подняться так высоко.
До ветки оставалось примерно полметра, и если бы он смог до неё добраться, он бы спасся. Он протянул руку, чтобы ухватиться за неё, но тут другая его рука заскользила по верёвке. В панике он резко сжал кулак, организовав таким образом стопор, отчего произошёл резкий рывок, и петля врезалась ему в горло. Иногда инстинкт самосохранения ведёт к гибели. Он потерял остатки энергии и воли к жизни и, разжав кулак, упал вниз. Привязанная внизу верёвка натянулась, но выдержала новый рывок.
Его ноги дёрнулись в метре от земли, раздался громкий хруст. Тело подрыгалось в конвульсиях и замерло в воздухе, мерно раскачиваясь.
— Всё-таки он выиграл, — сказала она.
У меня даже мысли не возникло возразить. Я мог только зачарованно смотреть на висельника. Примерно так же, как Федя разглядывал фуражку Капитана.
— Он победил тебя. Вот, посмотри, вот это достойно сердца дамы. А это, — она презрительно кивнула на лежащий рядом пистолет, — а это — нет.
В этот момент в дерево, на котором болтался победитель, ударила молния, и я потерял сознание от шумового шока. Очнувшись в одиночестве глубокой ночью, я спрятал пистолет на дне рюкзака и ушёл с поляны прочь. Наткнулся на лесника, который вызвал по рации участкового, и мы вместе, прихватив с собой лысого председателя колхоза, пошли смотреть на обгоревший труп.
Её я не видел, я не имею ни малейшего понятия, куда она делась, когда я отключился. Вот так-то, Федя.
Конечно, её нужно искать. Я уверен, я её найду. Я даже уже знаю, как доказать ей свою любовь. В следующий раз она не сможет упрекнуть меня в недостойных методах. Она обязательно будет моей.
Ещё шипящие под дождём угли еле видно мерцают в кромешной темноте. Я слышу, как они шипят. С удивлением отмечаю, что снова слышу. В последнее время мой слух работает как ему за благо.
Ну а мне здесь больше делать нечего, пора возвращаться.
Утопая в грязи и болоте, я выбираюсь из леса на шоссе и двигаюсь в направлении города, где смогу сесть на автобус.
Мне удаётся выбраться из этого захолустья только спустя пять часов. Ещё через час я попадаю в совершенно сухой город, до которого не дотянулась гроза, над ним уже восходит солнце.
Яя иду по родным улицам, голодным взглядом следя за обычными вещами: люди, у которых есть занятие, только проснувшись, уже спешат, чтобы успеть; потихоньку открываются ларьки и киоски; грязные животные нюхают асфальт под лавочками. Всё вокруг живёт обыденностью. Город делает вид, что ничего не произошло, а меня это бесит.
Всю свою жизнь, я — объект для игнора. Во всём мире нет ни единого человека, близкого моей душе. Всё, чего я могу ждать — это противоречивые замечания и сомнительные комплименты. Говорить спасибо представляется бесполезным. Говоришь им спасибо, а они тебе в ответ: "Засунь себе своё спасибо..." Я брожу мимо них, путаюсь под ногами, спотыкаюсь на ровном месте, потому что теряю силы. Теологи имеют тему для обсуждений, практики — им наплевать. Как и наблюдателям, подчинённым инерции... или эрекции — по-всякому верно. Залихватские усы топорщатся вертикально вверх, подрагивая над вибрирующими глубоко неоткровенными улыбками, о которых ещё в песне: "...но все ваши улыбки наполнены клыками. Я окружён волками лютыми в шкурах овечьих, по их глазам я вижу: они любят человечину..." Я шарахаюсь от всякого встречного движения, я брезгливо морщусь на протянутые руки, зажмуриваюсь при виде сверкающей на свету чистотой и любезностью идеальной эмали. Я прячусь по закоулкам, в досаде встряхивая плечами: оставьте меня! не говорите со мной! забудьте обо мне! Я не ищу одиночества, я ищу уединения. Я хочу побыть наедине с собою, хотя бы несколько часов. Но нет, где там! Общество не позволяет о себе забыть, социум сердито даёт понять, что не любит такие игры. И впредь мне не следует так шутить. Ага, конечно, извини, толпа, я больше так не буду. В любом случае я засыпаю неудовлетворённым. Потому что, если все избавят меня от себя, мне придётся вести жизнь, не импонирующую мне ни в каком из своих аспектов. Я загнанная крыса, скрывающаяся от канализационного аллигатора в зловонных подземельях. Я брожу по пространству по колено в сточных водах. Я вижу мир через решётку в асфальте. Покинут и ни с кем не разлучён, отринут с распростёртыми объятиями. Отвержен, оболванен, обезличен — с любовной улыбкой на лицах, тёплыми и добрыми словами. Вселюбим и всеигнорируем. До меня никому нет дела, и в то же время все рады меня видеть. Зачем они мучают меня? Зачем смущают парадоксами и абсурдными противоречиями? Мне некуда идти со своими вопросами. Меня никто не ждёт, хотя все по мне скучают. Со мной хотят поговорить, но меня не хотят послушать. Сколько ещё времени пройдёт, пока мировой океан станет действительного, жёлтого цвета? Я заворачиваю в переулки, ожидая застать их безлюдными, и каждый раз разочаровываясь. Их бледные, необлицованные физиономии с потрохами выдают в них коренных жителей Города Идей, Города Вспомогательного Взаимовнимания. Упоение обыденностью воспитало в них малодушие и начисто лишило воображения и способности ясно мыслить. Обыватели порогов... Я дышу свободно только ночью, пока человечество даёт отдых своему бедному, запахавшемуся за день, перегруженному мозгу, всю жизнь не превышающего КПД в три процента. Да, я отдаю себе отчёт, что спекулирую на некоторых внутриличностных свободах, но иначе не совладать с этой проклятой реальностью.
А ведь когда-то всё могло быть так, как я захотел бы... Была бы одинокая пустыня, накрытая стыдливым бесцветным брезентом, были бы хаотично расположенные фигуры в перспективной панораме, было бы чуть-чуть иначе — так, как я хотел бы. Я бы искренне смеялся — так, как я хотел бы. И пустыня — она всегда оставалась бы одинокой, никто бы не потревожил её, никто бы не познал её, никто, и ничто не явило бы ей себя, и она бы оставалась одинокой. Всегда. Где-то я смотрел бы на небо, где-то я смотрел бы под ноги, где-то я бы закрывал глаза и слушал, и вдыхал носом, и покачивался от головокружения...
Я действительно об этом мечтал, и сейчас все эти картины встают у меня перед глазами.
Там есть берег. Может, это берег моря или океана, может — озера. Я только о береге знаю. Он дикий, нетронутый, настоящий. Я тоже его не трогаю, чтобы не разрушить. Я мог бы придти туда и насладиться его красотой, но тогда мне пришлось бы наслаждаться и его смертью. Под моей стопой не зачахнет трава, от моего дыхания не отравится воздух, но всё умрёт, потому что там буду я, и берег перестанет быть диким, я подчиню его и порабощу, и убью его. Вот почему я не приду туда. Я буду знать о нём, этого будет достаточно, чтобы я иногда улыбался посеревшим ртом. Я буду одной из фигур в пустыне, стоять по колено в песке и мыслями — на нетронутом берегу. Одинокая пустыня не будет обо мне знать, она не узнает и об остальных фигурах. Все фигуры будут думать, что они её гости, а я буду молча похлопывать её по хрупким дюнам, разделяя с ней её одиночество. Мне это будет несложно, а она всё равно обо мне не узнает.
Вот так вот. Такой вот символ покоя и душевной свободы. Надо же, я мечтал об этом.
Львиный зевок сводит мне челюсть, и я вспоминаю, что очень давно не спал.
Придя домой, я падаю на кровать и думаю, что сразу отрублюсь, уйду в долгий, излечивающий сон... но этого не происходит ни сразу, ни через час.
Мозги не желают отдыха, в отличие от тела, они всё пытаются осмыслить события последних двух недель.
Я валяюсь в постели до полудня в безуспешных попытках уснуть. В полдень-ноль-ноль я беру телефон и набираю номер Облачка.
— Мороженое будешь?
— Что-то не хочется.
— Облачко, пожалуйста, я хочу тебя увидеть.
— Зачем это?
— Слушай, пожалуйста, приходи ко мне. Я так устал, я хочу тебя увидеть.
— Выгляни в окно и посмотри на небо.
— Смотрю. Тебя там нет.
— Ты что, обдолбался чем-то? Что к чему.
— Ты придёшь?
— Ещё чего. Зачем мне?
Я извиняюсь. Она вешает трубку.
Её отказ меня добивает, и я начинаю плакать.
Всё неправильно. Всё не так. Я в какой-то момент совершил ошибку, и с тех пор всё в моей жизни утратило свою первоначальную прелесть. Всё покатилось к чёрту. Единственным фактором, который ещё кое-как удерживал меня на плаву, была моя любовь, но и она стала какой-то призрачной и неопределённой.
Я не знаю, что мне делать. Я просто валяюсь на кровати часы напролёт.
А потом раздаётся звонок в дверь. Я открываю, на пороге стоит Облачко с литровым ведёрком сливочного мороженого в руках.
— Привет, — говорит она. — Ты в порядке?
Нет, потому что...
Я вижу перед собой не Облачко.
Я вижу ту, ради которой совершил все эти ужасные вещи, и что-то в моей голове надламывается, и я понимаю, что это КОНЕЦ.

БУКВАРЬ

А — это что-то глубоко личное; облегчение после окончания душевных блужданий; немного ироничное, добродушное отношение к чему-то сомнительному; прозрение; абсолют;
Б — мельчайший промежуток между двумя состояниями: мучительным удержанием голоса за сомкнутыми губами и, в итоге, всё же неостановимый его прорыв наружу; бытие;
В — знание; очень высокое напряжение; воля;
Г — действие; виселица или эшафот;
Д — удар; благо; дух;
Е — наличие, присутствие;
Ё — брезгливое отвращение, отношение к чему-то мерзкому; мат;
Ж — жизнь; высокое напряжение;
З — земля; недовселенная; здесь;
И — скорость; лёгкая натуга, посильная тяжесть;
Й — боль; восторг; сарказм; великолепное настроение; лёгкость бытия; и, всё же, боль;
К — сравнение; насильственное удушье; конец;
Л — люди; лишний элемент, присутствующее, но не необходимое; любовь;
М — ум, мышление; космическая пустота и тишина; мать, материя;
Н — присвоение; усталое раздражение, вялое несогласие; начало;
О — неожиданность, удивление; начало, основа, точка отсчёта; пустота, ничто; око;
П — покой; мягкие толчки из центров удовольствия, от которых, вообще-то, может разболеться голова; прошлое;
Р — цикличность; движение; зверь;
С — слово; боль от ожога; сонное потягивание; утечка; сила смерти;
Т — прочность, целостность; крупный и резкий прорыв после длительного удержания;
У — это пустое место; усиление;
Ф — мастурбация; фрикция; любой аспект технической части какого бы то ни было полового сношения; женский пол, если натурал; пассив, если лесба; форма;
Х — хер; испуг, замаскированный агрессией; сдерживаемое раздражение, грозящее вскоре неминуемо прорваться бурей агрессии и злобы;
Ц — едва ощутимое, оттого предельно ласковое прикосновение губ к твоим губам; нежный молчаливый взгляд; тишина;
Ч — червь; недуг, болезнь; слабость;
Ш — ветер в ушах; шелест листьев от волны воздуха;
Щ — «шипеть сквозь улыбку»; эхо удара;
Ъ — расставание; тягостная пустота внутри;
Ы — натуга; непосильная тяжесть;
Ь — это тишина, которая возможна только в кругу близких людей, людей, к которым испытываешь самые тёплые чувства, когда можно просто молчать и никому от этого не будет неловко; это по-настоящему нежный взгляд;
Э — тяжёлые отходняки, выходы негатива и желчи; общий страх, маскирующийся в направленную агрессию;
Ю — что-то небольшое, но массивное, проносящееся перед носом, да так быстро, что не успеваешь увидеть – только удар по перепонкам от звуковой волны;
Я — вялое и добродушное понимание; что-то глубоко личное, как и «А», но новее, свежее.

Но нет, я не забыл. Я помню, помню про моЮю любовь. Я не забыл, просто она слишком быстро мелькает.
Я думал о ней всё время, пока Облачко истекала кровью на полу. Я думал о ней всё время, пока разбивал кулаком её уже мёртвое лицо. Помню:
Облачко не дышит.
Я опять начинаю плакать.
Я ненавижу сливочное мороженое, глупая ты сука!